Русская сказка

— Матушка, да неужели отец не передумал?! В ответ послышался тяжёлый вздох. Несмотря на запрет царица тайком прокралась к сыну в темницу, принесла три свежих ватрушки и половину печёного зайца. Уста сторожа-Ухвата должны были сомкнуть две серебрянные монетки, кувшин браги и строгий взгляд царёвой супруги. — Я просила его, Ванюшенька, — голос матери в тот момент никак не мог принадлежать той набелённой и нарумяненной дородной женщине, какую знал весь кремлёвский люд. — Ох, просила, да без толку. — Лягушка, — произнёс Иван с плевком. — На меня пальцем будут показывать! Царица снова вздохнула. На людях она часто и весьма набожно крестилась, но в темном узилище разыгрывать комедию было не для кого. — Многие проходят и не через такое, мой ясный соколик, — заявила она примирительно. — Придётся потерпеть, а через день прибьёшь лягушку, и мы все об этом позабудем. Иван обречённо взвыл за дверью. Царица просунула в дырку уголок пуховой подушки. — Сыночек, потяни на себя. — Мама, да я лучше в петлю полезу!!! — выкрикнул царевич, колотя по полу кулаками. — Не опускайся до уныния, моё солнце, — терпеливо велела царица и протолкнула подушку локтем. Иван уткнулся в неё лицом, сдерживая злые слёзы. — Это Федька, да? Это он отца надоумил? — Не наговаривай на брата, Ванюшенька, — теперь царица принялась проталкивать через отверстие одеяло. Какое-то время мать и сын дружно пыхтели, силясь сделать убогую камеру хоть немного комфортнее. — И не нагруби завтра отцу, — продолжила наставлять царица. Иван скрипел зубами, сдерживая рвущиеся наружу крепкие словечки, которые хотелось орать во всё горло. … Последние приготовления к свадьбе шли полным ходом. Рано утром за царевичем пришла дюжина гогочущих дружинников в бруснично-красных кафтанах. Оказывая лягушачьему жениху все положенные почести, они повели несчастного в баню. В отсутствие митрополита количество сальных шуток удесятерилось. Казалось, кремлёвские стены дрожат от непристойных насмешек в адрес непутёвого царевича. У Ивана болела челюсть, так сильно приходилось стискивать зубы. — Надо тебе елдак подрезать, а то лопнет твоя лягушка! — зубаскалили дружинники, едва держась на ногах от хохота. Иван считал про себя удары березового веника, стараясь игнорировать все, что слышал. — А ты её в штанах носи, прям на мотне. В жисть похабной тоски не узнаешь! Преследуемый хохотом, Иван двинулся по палатам отчего дома. Поглазеть на него выбежали все обитатели кремля. Ранее царевич даже не подозревал, сколько же его окружает холопов и ихних баб. Кухарки, судомойки, прачки и чернавки — все они аж визжали, глядючи на опозоренного Ивана-царевича. Жениха передавали из рук в руки, пока не обрядили в праздничный кафтан с золотым шитьём, не подстригли и не пресекли попытку удрать, выпрыгнув через окно третьего этажа. На всей Вестеруси было лишь три существа, которые не смеялись над бедным Иваном: царица-мать и сестра, царевна Несмеяна. Вторая, впрочем, оказалась чертовски близка к тому, чтобы впервые в жизни захихикать. Не смешно было и Стёпке, также выпаренному и приодетому. Увидев друга живым и относительно невредимым, Иван упросил свой конвой позволить перекинуться с ним словом. Верный товарищ ещё утром думал, что за общие проделки, как обычно, больше достанется ему, но, узнав о предстоящей свадьбе, трижды перекрестился. Наконец, Иван предстал перед отцом. Царь и великий князь всея Вестеруси чинно восседал на березовом троне в окружении членов боярской думы. За спиной государя грозно топорщились боевые топоры, булатные мечи, ратовицы и клевцы, намертво врезанные в спинку и подлокотники. Опальный сын посмотрел на литую золочёную державу, удар которой ему пришлось попробовать на своём лбу и с удовольствием отметил, что его лоб оставил на символе власти вмятину. Получит однажды Фёдор-царевич трон, поглядит на державу и вспомнит братца. И сын его вспомнит дядьку, и внук, и правнук. Хороши будут цари: шапка Мономаха на башке, а на державе вмятина на память об Иване-царевиче. — Ну что ж, — голос отца был холоднее крещенской стужи, — получай моё родительское благословение! Иван закаменел скулами, но испил горькую чашу до дна. Пожалуй, родительское благословение было самым большим унижением за весь этот долгий и мучительный день. Всё, что происходило после уже слилось в одно неразборчивое пятно. Царевичу казалось, что он сунул голову в осиное гнездо, и его уже так изжалили, что он не чувствует новых укусов. Внесли лягушку. Несчастная рептилия сидела на аккуратно сложенном в стопку подвенечном платье. Чья-то шутливая рука прикрыла склизкую спину мелкой твари рукавом, а потому невеста предстала перед собравшимися относительно одетой. Лягушка даже не пыталась ускакать, только неподвижно сидела на своих тряпках, таращась вокруг круглыми жёлтыми глазками. Вероятно, хладнокровная обитательница болота перепарилась в бане: по обычаю, невесту должны были выпарить вслед за женихом, а дружинники растопили на совесть. Хорошо поддавший поп из пригорода, очевидно в силу крайнего опьянения потерявший страх перед митрополитом, совершил обряд над молодыми. По толпе собравшихся грозовыми разрядами пробегали вспышки хохота, и только сурово сдвинутые брови царя мешали бурному веселью. Потом Иван сидел во главе длинного дубового стола, на котором теснились персиянские блюда с жареной птицей, молочными поросятами, лохани холодца, кадушки соленых грибов и туеса с творогом, бадейки с мочеными яблоками. Вёдрами стояла икра, через каждый локоть на столе возвышался печёный осётр. Изгибали шеи печёные лебеди, начинённые заячьими почками. Иван-царевич тупо глазел в остекленевшие глаза большой копчёной щуки. Чесались руки схватить обоих братьев — Фёдора и Матвея — за вихры, да макнуть ухмыляющимися рылами в глубокие тарелки с резаной свёклой. Лягушка, удивительно спокойная и покладистая, сидела на столе подле своего законного супруга. Иван избегал смотреть на неё. Время от времени пьяная толпа начинала со всей дури орать «Горько!», и приходилось целовать скользкие холодные губёшки. Несмотря на парение в бане, от лягушки сильно пахло тиной и прелой листвой. Ложки молодых, по обычаю связанные красной тесёмкой, лежали нетронутые. По правую руку от жениха сидел Стёпка, которому тоже досталось немало позора. Всё летевшее в адрес царевича дерьмо обильно валилось и на него тоже. — Ваня если не справится с… Гы, с таинством брака, ты ж ему подсоби! — орали гости. Стёпка огрызался, лез в драку, пробовал тормошить Ивана, но крыть ему всё равно было нечем. Со стороны невесты приволокли целый выводок лягушек, правда, они споро разбежались кто куда. — Ты, Иван, смотри! Будь с жёнкой своей поласковее! — басил голос какого-то дальнего родича, густо обросшего окладистой бородой. — Как будешь её колотить, сапогом не зашиби! — Это ещё ж кто кого колотить будет! — вставил воевода. Несостоявшийся тесть открыто натравливал насмешников на незадачливого царевича. — А ты хлопни водочки побольше, и твоя ладушка тебе сразу милее покажется! Последний «добрый» совет Иван исполнил с большим облегчением. Он никогда столько не пил, и под конец пира устало осознал, что самостоятельно встать из-за стола уже не сможет. Водка, хоть и помутила разум, но не сделала невесту краше. Лягушка и есть лягушка. Скоморохи, весь вечер скакавшие перед гостями, устало присели на лавку у стены. Никто не удосужился бросить им даже рубль. Иван, восседавший рядом с лягушкой, да красный до киноварного багрянца Стёпка затмили любого дурака в шапке с бубенцами. Преклонных лет старец-сказитель с расписными гуслями задумчиво чесал седую бороду. Видно, придумывал, как положить на музыку сказ об Иване-царевиче и его лягушке. На противоположном от Ивана конце стола тестились свейские послы, которым толмачи не успевали переводить пошлые шуточки в адрес новобрачных. Туго накрахмаленный старикан в белом жабо озадаченно поглаживал золотой медальон на чахлой груди. Наконец, по рукам пошла последняя хмельная ендова. Изрядно наклюкавшийся Иван опрокинул в горло очередную стопку, закусил ложкой красной икры. Сидящий по правую руку от жениха Стёпка вытирал рукавом кафтана разбитый в кровь нос. Лягушка устало вздохнула, надув мокрое горло пузырём. Собравшиеся вконец осоловели, устали ржать, отъелись и уже через одного валялись пьяные под столом и лавками. Приближалось время молодым проститься с гостями, чтобы уединиться в небольшом теремке, выстроенном в одном из уголков кремля. Там только что обвенчанные должны были жить-поживать, пока не удастся зачать первенца*. Обычно эта часть супружеской жизни занимала месяц-другой, но Иван не без оснований опасался застрять в этом любовном гнёздышке надолго. Благословив новобрачных самыми похабными напутствиями, гости подхватили Ивана-царевича и его лягушку, поволокли на крыльцо. Под колокольный звон и уже ставший привычным утробный хохот несчастного царевича затолкали в треклятый теремок, на окна которого накануне были навешены кованые решётки для большей супружеской верности. Пьяный вдрабаган Иван был помешен на дубовую постель рядом с миниатюрной женой, и, засыпая, услышал, как закрылась толстая входная дверь. Глухо и бездушно прогремел железный засов. Тогда Иван-царевич повернулся на бок и долго, очень долго блевал на вычищенные до блеска половицы. … Иван очнулся ночью, абсолютно трезвый и без малейших следов похмелья. Царевич сел на постели, растеряно хлопая глазами, силясь понять, сколько сейчас времени. Было тепло. В большой вестерусской печке уютно потрескивали поленья, огонь посвечивал из приоткрытой затворки. Пахло деревом, свежими простынями, ягодами, яблочным соком и совсем немного прелой листвой. Пол, замаранный накануне Иваном, оказался начисто вымыт. В тени за углом печки кто-то был, но стоял абсолютно неподвижно. Иван отчего-то почувствовал страх. Захотелось перекреститься и трижды плюнуть, но не успел он поднести сложенные в щепотку пальцы к челу, как понял: перед ним девица. Та и сама сделала шаг вперёд, попала в освещенный печным огнём полукруг. Никогда ещё Иван-царевич не видывал ничего подобного. Девица была красотою лепа: тонкая и стройная, как молоденькая берёзка, но в то же время не лишена красивой высокой груди. Безукоризненно ровную тонкую кожу покрывал густой, но естественный румянец. Червленые губы, союзные брови и большие зеленовато-желтые глаза как печать на горячем сургуче отпечатывались в сердце потрясённого Ивана. Наряд у неё был удивительной работы: атласное зелёное платье цвета болотного мха и кокошник ему в тон, расшитый то ли жемчугом и драгоценными камнями, то ли покрытый свежей утренней росой. Молодые парень и девушка некоторое время смотрели друг на друга, силясь подобрать подходящие слова. Иван дважды открывал рот, чтобы спросить, кто она и зачем пришла, но оба раза с языка его не сорвалось ни слова. Наконец, желая разрубить все недомолвки одним махом, девушка решительно набрала в грудь побольше воздуха: — Ква!