Полюби меня за месяц

      Когда Антон думал, что с Арсением будет непросто, он даже представить себе не мог — насколько. Три недели совместной жизни почти свели его с ума постоянными чужими демонстрациями скверного характера и показным безразличием ко всему вокруг. И казалось бы, можно просто закрыть на всё это глаза, попытаться абстрагироваться и делать вид, что ничего не происходит — Антон всю жизнь профессионально игнорирует сложные жизненные ситуации, — но Арсения слишком много.       Это злит. Потому что Арсений действительно буквально везде. Даже когда он старается затеряться на втором этаже, Антон каждой фиброй своей души ощущает его присутствие. Весь дом ещё в первые дни пропах горьким шоколадом и нигде от этого запаха спасения нет.       Да и не хочется от него спасаться, если честно.       Антон даже представить себе не мог, насколько тяжело ему будет просто жить в одном доме с очень привлекательным омегой. Если сначала это казалось хорошей сделкой, потом — забавной игрой, то сейчас больше напоминает пытку. Причём пытку, в которую он сдался добровольно, принимая чужие условия.       Антон смотрит на этого невозможного просто человека, вспоминает всё, через что они уже прошли, и просто поверить не может, что им придётся рано или поздно сказать друг другу «пока». И то ли в силу своего недоверия, то ли в силу упёртости и нежелания всё усложнять, он молчит о том, что всей душой хочет сказать. А Арсений только усложняет всё, потому что тот дурацкий поцелуй, кажется, всё только перечеркнул — испортил то, что начало зарождаться.       А что, собственно, начало зарождаться?       Антон не знает.       Он знает только, что невыносимо трудно снова делать вид, что всё как тогда, в первые дни их знакомства, что всё вернулось к исходной точке, что Арсений на самом деле ничего не чувствует, и тот поцелуй, тот звонок в течку и те отголоски чего-то нежного и трогательного — пустые фантазии Антона.       — Серьёзно, Арсений? Тюлени? — Антон разворачивается к Арсению посреди кухни. Тот сидит за барной стойкой, свесив ноги с высокого стула и смотрит так, будто это не он всё интервью нёс какую-то чепуху. — Мои любимые животные — тюлени?       Они вернулись домой примерно час назад, но оба ещё даже не переоделись, просто молча зашли на кухню в поисках хоть чего-то съедобного, но в итоге Антон заказал им доставку еды. А теперь очень хочет обсудить прошедшее интервью, потому что он готовился и старался узнать про Арсения хоть какие-то факты — он за этот месяц узнал про него практически всё, — а этот маленький, несносный, наглый… Арсений даже не попытался палец о палец ударить, чтобы хоть на один вопрос ответить правильно. Неужели ему совершенно неинтересно? Не хотелось хоть что-то об Антоне запомнить?       Сидит, вон, барин, голову рукой своей изящной подпёр, посматривая своими глазами сощуренными — ну лис бешеный! — и улыбается одними кончиками губ, так невозмутимо и органично в дневном свете кухни, будто и не сделал абсолютного ничего плохого и неуместного, будто у него нимб в химчистке, а крылья надёжно спрятаны под нежно-голубым пиджаком и белой футболкой. Будто Антону приснились эти нежные объятия, разговоры по душам, забота — всё навеянным оказалось, ненастоящим.       — Да кто вообще не любит тюленей? — и ресницами ещё своими длинными хлопает так удивлённо, что Антон почти верит. Почти, потому что этот жук действительно многообещающий театрал. Почти, потому что не хочется верить, что ему действительно всё равно.       Да кто вообще этому чертёнку во плоти где-то там сверху решил выдать чистейшие лазурные глаза и невинное личико? Что за развод? Что за обман? За что Антону всё это?       — Ты невыносимый, — он подходит ближе, становясь с противоположной стороны барной стойки и складывая на ней руки, с зажатой в них кружкой кофе. Смотрит на Арсения пристально с полминуты, а после губы в улыбке растягивает. — Я ведь просил тебя подготовиться. Ну почему ты не понимаешь, насколько это важно?       — Я твой бизнес спасаю, изо всех сил, — врёт и не краснеет, да даже хуже — не скрывает, что врёт, и абсолютно не краснеет!       А Антону, между прочим, нравятся эти вспышки краски на острых скулах. Нравится, когда Арсений мягкий такой и домашний, когда отпускает себя и забывает о надменности. Всё это так нравится и отзывается в груди тянущей болью, потому что так давно это было по ощущениям, будто в прошлой жизни, а не каких-то несколько дней назад.       — Вот я бы на месте инвесторов отдал бы все деньги мира человеку, который любит тюленей!       Пристал же он с этими тюленями!       — Я на месте всего мира в жизни не поверил бы, что мы пара, дурик, — Антону только и остаётся, что глаза закатывать. — Бизнес он мой спасает. Скажи лучше, что задницу свою спасаешь, от более хуёвой участи. Тюлени, блять. Мог бы сразу сказать, что я на видео с котиками дрочу. Спасибо тебе большое, помощник… — он ворот рубашки на шее ослабляет и отвлекается на телефонный звонок.       И как-то даже больно осознавать тот факт, что да — Арсений тут только ради себя, он только о собственной выгоде переживает и только ради того, чтобы не отправиться к Руслану, отцу и кому-то ещё.       Больно осознавать, что Антон Арсению не нужен по факту.       — Блин! — Арсений даже на месте ёрзать усиленно начинает, к столу лицом разворачиваясь полноценно, чтобы в глаза ему смотреть своими бесстыжими. Пустыми будто. Где то тепло, которое Антон не раз замечал в них в моменты совместного времяпровождения? Где оно? Не могло ведь исчезнуть бесследно. — Всё-таки надо было, да? А я, дурак, сдержался!       — Иди в жопу, — выдыхает Антон, телефон в карман убирая. — А лучше — к воротам. Там еду привезли. Приятного аппетита заранее. Я пошёл работать.       — А ты опять сутками ничего не ешь, — Арсений головой своей осуждающе качает, со стула проворно вскакивая. И у Антона от замечания этого резко сердце удар пропускает. Неужели забота всё-таки? Но в голубых глазах напротив всё ещё нечитаемо переливается бликами океан. И он не знает, что ему чувствовать. Не знает, имеет ли он право чувствовать хоть что-то. — С твоим-то ростом надо за троих питаться, а не святым духом, в курсе? Скоро за шваброй сможешь прятаться боком, я тебе обещаю.       Антон очень хочет ответить что-то язвительное, но вместо этого молча топает в сторону своего кабинета, всё же замирая у выхода из кухни:       — Я поем через пару часов, не переживай, — копируя чужой язвительный тон. — Кстати об этом… ты меня сегодня дома не жди. У меня свидание.       Арсений пиджак на стол свой укладывает небрежно, наверняка высматривая в окне звонившего курьера, и Антону отчего-то на его выражение лица глянуть хочется, но то, по закону подлости, демонстративно отвёрнуто. Хотя почему демонстративно? Просто отвёрнуто.       Антон сам себя не понимает в этот момент. Или понимает. Но от понимания этого только хуже становится.       Нестерпимо.       — И кто эта несчастная? — иногда хочется Арсения стукнуть. Но желание, благо, мимолётное. Да и позволить себе такого Антон никогда не сможет — не только по отношению к этому наглому лису.       — Во-первых, это не она, а он, — он отвечает обыденно, потому что все эти словесные перепалки и попытки задеть друг друга побольнее стали его отдушиной — уж лучше так, чем совсем не общаться сутками. С того поцелуя это нормальная для них практика. От этого уже порой ни горячо ни холодно. — Во-вторых, тебя, дорогой, моя личная жизнь не касается. Приятного тебе аппетита ещё раз.       — Я не дорогой, Антон, я бесценный, — Арсений смеётся совершенно отходчиво, кидая взгляд из-под ресниц престранно озорной.       Последние дни это всё чаще проглядывается. Он то холодный, как льдина посреди Антарктики, то снова будто оттаять хочет, но неумолимо отстраняется снова — Антон не знает, что ему думать, не знает, о чём думает Арсений. Они больше не разговаривали по душам, даже не пытались. Всё пошло под откос с того самого злополучного дня.       И Антон не устаёт сам себе повторять, у самого себя спрашивать — нужен ли был тот поцелуй? Нужно ли было черту эту переходить? Ради чего? Чтобы потерять ту малость, которая между ними зародилась? Чтобы вновь вернуться к изначальному общению, когда они терпеть друг друга не могли? Зачем? И как эту игру поддерживать ему самому, если в его груди давно не осталось места для притворств.       Он каждый день всё ближе к грани.       Арсений из кухни первым окончательно выходит, плечом цепляя несильно, но явно специально, осознанно.       Лихачит на лезвии ножа.       — Спасибо, кстати, оставлю тебе всё самое невкусное.       Ладно, что Антон там говорил про «ни горячо ни холодно»? Он свои слова назад берёт, потому что горячо — в такие моменты даже слишком, потому что Арсений явно нарывается, потому что терпение даже самых спокойных людей имеет свойство рано или поздно заканчиваться. Вот и у Антона оно не безгранично, он ведь тысячу раз уже предупреждал. Тысячу раз просил вести себя проще. Для чего это всё? Чтобы лишний раз напомнить, что он сам всё испортил?       — Сучёныш, — шипит Антон ему вслед, уговаривая себя просто забить и идти работать, но перегоревший предохранитель с надписью: «Не прикасаться к Арсению» решает иначе. Потому он срывается следом, догоняя его у входной двери, ловит за руку и рывком к себе разворачивает, припечатывая спиной к стене. — Ты либо очень тупой, чтобы понять, что не стоит с огнём играть, либо тебе очень хочется этот огонь распалить, — рычит прямо в лицо.       Что его беленит только сильнее в этот момент: в небесных глазах напротив ни толики страха или раскаяния. Арсений смотрит так спокойно и пристально, будто они снова перенеслись в сегодняшнее утро, где Антон долго и нудно читал ему нотации и проговаривал ответы на вопросы — в том числе и сто пятьдесят пять раз повторил своё любимое животное, чтобы на интервью в результате получить нежнейшее «тюлень».       — Ладно-ладно, не прям невкусное, оставлю всего понемногу, — и тон у него такой, будто он действительно ничего не понимает.       Но Антона не проведёшь. Он этот взгляд у Арсения видел. Где-то там «в далёком прошлом», когда у них ещё всё было более-менее хорошо, насколько может быть хорошо в их ситуации. Он видел этот взгляд. И сейчас упускать его, столько не появляющийся, не намерен.       — А знаешь что? Забудь обо всём, что я тебе обещал в первый день, — он за запястья его перехватывает и рывком на себя тянет, выдыхая следующие слова в губы: — Как думаешь, сколько у этой доставки время ожидания, м-м? В мой кабинет, живо.       Судорожный ох Арсения, оставивший влажный выдох на щеке — лучшее, что воспроизводил этот стервозный рот за последнее время. Лучшее, что Антон слышал за всю свою жизнь.       — Зачем? — тонко так, срываясь на фальцет.       Ну музыка. Ну шикарно.       Антон не отвечает, думает пару секунд, губы пересохшие в момент облизывая, а после Арсения себе на плечо закидывает с такой лёгкостью, что сам диву даётся, как человек, который ест буквально в три раза больше него, может такой пушинкой оставаться. Этого бы лиса да всю жизнь на руках носить, но не даётся ведь — дикий попался.       Дверь в кабинет открывается с глухим ударом о стену. Антон устал. Устал церемониться, устал быть добрым и всепрощающим человеком. Он задолбался, чёрт возьми, терпеть чужой несносный — невыносимый просто — характер и потакать всем прихотям. И если его однажды спросят, в какой момент своей жизни он впервые действительно нарушил данное собой слово, то дату он назовёт незамедлительно.       — Ты несносный, невоспитанный, наглый и беспардонный мальчишка, — Антон его на ноги ставит и напирает на него, вынуждая к столу рабочему пятиться. — У меня уже в печёнках сидишь ты, твой характер и твоё показное безразличие…       — Я не намного младше тебя! — у Арсения взгляд по кабинету начинает метаться растерянно. Вот что-что, а чужую мимику лица Антон запомнил очень хорошо — он терпеть не может быть виноватым. А ещё — когда ему говорят правду в лицо. — И я…       — Что я говорил тебе про перебивания? — он голос свой не узнаёт — тот хриплый совсем и басами отдаёт. Впервые в присутствии Арсения настолько рычащий, предупреждающий. — Сейчас будет урок на тему послушания. Будем учить тебя вести себя в обществе, — и совсем близко оказывается, заставляя бёдрами в столешницу упереться и руки по обе стороны от них расставляя, не давая возможности выбраться.       Арсений сейчас таким маленьким кажется, ещё мельче, чем обычно — и это отчего-то будоражит настолько, что даже клыки зудеть начинают абсолютно ни к месту. И то, как он губы свои мельком облизывает, исподлобья глазищами сверля, тоже никакого успокоения за собой несёт. Он вообще никак спасти себя не пытается, не сопротивляется — а зная его характер, это ой как удивительно, его бы воля, в Антона бы уже подсвечник какой-нибудь прилетел или того хуже.       — А мне репетитор-шарлатан не нужён! — но это уж точно только хуже делает, никак ситуации не помогает.       Может он просто не хочет ей как-то помогать?       Арсений в своей неприкосновенности, похоже, уверен настолько, что даже сейчас, сдувая пряди, спадающие на лоб, не пугается ни на грамм, будто и не тащили его только что на плече, принцессу балованную, в логово дракона — Антона это подогревает лишь сильнее, и он отчётливо чувствует обретающий сладкие нотки запах.       И улыбается криво, руки на плечи Арсения со стола перекладывая, чтобы рывком спиной к себе развернуть и на столешницу грудью уложить, сметая всё, что плохо лежит, и сверху нависая, дыша в самое ухо:       — Да что ты говоришь? — он чувствует, как Арсений вздрагивает, и от этого крышу рвёт ужасно. Одна рука на бедро упругое опускается, а вторая сильнее вжимает в поверхность стола. — Очень жаль, что твои желания тут больше никто не учитывает.       У Арсения шея такая горячая, пальцы вплетаются в завитки волос, удерживают строптивца извивающегося, а тот ягодицы свои, незаконно ткань брюк натянувшие, поджимает от нехорошего предчувствия — Антону бы в мысли его космические залезть, порыться в удовольствии, чтобы узнать, что он там себе напридумывал. Но даже без этого скалиться довольно хочется, видя произведённый эффект… до поры, до времени. Потому что Арсения, видимо, заткнуть может только что-то материальное, но никак не эмоции:       — Да ты охренел в край, Шастун? Я в следующем интервью скажу, что ты бдсм-щик! Или ещё что похуже!       Вы посмотрите, не «я соберу свои манатки и свалю от тебя куда подальше, Шастун», а угрозы завалить интервью? Серьёзно? Арсений, ты вообще стараешься в своих угрозах? Или решил сдаться без боя?       — О нет, лисёнок, в следующем интервью ты будешь вести себя как шёлковый, — если минуту назад Антон хотел его просто припугнуть и проучить, то теперь он хочет услышать, умеет ли Арсений просить о большем. Хочет слышать, как он будет умолять позволить ему банально кончить. И рука замах широкий берёт, чтобы в следующую секунду на бедро упругое со звоном приземлиться. Наверняка под одеждой след чарующий остаётся, избавиться бы от неё прямо сейчас, но впереди на это достаточно времени.       Сорвавшийся с приоткрытых губ потрясённый вздох — услада для души и бурлящей в жилах крови. Задница под ладонью так пружинит искусно, запрещённо совершенно, как для фиктивной пары. И у Арсения дыхание сбивается тоже совершенно уж не фиктивно — их друг от друга кроет, и бежать от этого в отрицании нет уже никакого желания и сил.       Антону даже совсем низко к нему склоняться не надо, чтобы услышать эту заполошную борьбу с кислородом, но он всё равно ближе подаётся, смакует свою, на горизонте мельтешащую, победу. Если Арсению одного удара хватило, чтобы притихнуть, какие же результаты они осилят спустя несколько?       — Не буду…       Антон улыбается, по загривку его носом проводит, ещё ближе склоняясь и запах вдыхая. Второй удар — намного сильнее и крепче первого — срывает с чужих губ не то вскрик, не то стон. Хорошо, очень хорошо. Ему нравится эта игра. В неё он готов играть до бесконечности, готов вечно наблюдать за подрагивающими бёдрами и раскрасневшимися кончиками ушей — он лица Арсения сейчас не видит, но уверен, что оно тоже пунцового цвета. Потому за вторым ударом следуют ещё два, менее размашистых, а после он рукой к ремню его брюк пробирается, чтобы через пару секунд вниз их стащить и осмотреть последствия этого «наказания».       А Арсений дрожит так откровенно, и — ну надо же — на ткани боксеров след влажный проступает. Расплывается аккурат по линии ложбинки, а в кабинете чёрный шоколад откровенно мешается с чем-то новым, но так-то «давно забытым старым», Антон и раньше в его запахе эту сладость чувствовал, и раньше в ней утопал и задыхался волнительно. Во время поцелуя того вообще думал, что его этой сладостью снесёт. Но только сейчас появляется вдоволь времени и возможности этот запах посмаковать, прочувствовать — выпечка. Печенье с шоколадной крошкой. Сдоба, щедро дополняющая привкус горечи.       Подумать над этим обстоятельно не получается, потому что Арсений начинает украдкой ёрзать, незаметно так — как он, похоже, думает, — едва-едва, членом приставшим к краю стола притираясь, помалкивая, как агнец.       Святой великомученик.       И если этот ангелочек не павший, то Антон определённо папа Римский, не иначе.       — Я даже не знаю, умиляться мне с твоей реакции или удивляться тому, что ты, оказывается, тот ещё извращенец, — промолчать Антон просто не может. А вот что он может, так это двумя руками Арсения за бёдра перехватить, чтобы двинуть дальше от края стола и не позволять больше эти манипуляции хитрые проводить. А ещё он может очередной удар нанести, тут же растирая место рукой. — Пахнешь просто потрясающе.       — Иди ты… знаешь, куда? — куда-то и шедевральное остроумие теряется, и даже связное умение чётко формулировать мысль.       Ну красота.       — Это приглашение?       Арсений на это только пыхтеть протестующе начинает, не находясь с ответом и бёдрами дёргая в совершенно наглейшем желании вернуться обратно к столу, как можно поближе. Как будто забылся, стервец, что его тут наказывают вообще-то, а не угодить пытаются — за театральное выступление это, с Антоном не согласованное, под кодовым названием: «Я терпеть тебя не могу, Шастун». Но разве ж так терпеть не могут, возбуждаясь от нехитрых касаний, отчего пятно смазки на нижнем белье только больше становится?       Арсений течёт.       И у Антона от этого, откровенно говоря, голова кругом. И он не останавливает себя, когда руками снова к бёдрам тянется, но на этот раз для того, чтобы боксеры с Арсения стянуть и вид себе совершенно потрясающий открыть на упругость ягодиц и влажное колечко мышц.       — Скажи мне убрать руки, и я тут же остановлюсь, — шепчет тихо, над ухом Арсения вновь склоняясь и пальцем по ложбинке проходясь, смазку собирая и к губам поднося. Пахнет действительно невероятно, и Антон полной грудью этот запах тянет, глаза прикрывая.       Взгляд Арсения — удовольствие мимолётное. Антон его только на мгновение ухватить успевает, когда тот тихо всхлипывает, стон проглотить от увиденного пытаясь — Антон знает, что в ублажении хорош, — и лбом своим, в обычной жизни непробиваемым просто, в стол обратно утыкается, так забавно и провоцирующе шипя:       — А ты не указывай мне… что я должен делать… Анто-о-он… — ну какая прелесть.       И как этот ответ понимать?       — Ты просто чудо, лис, — Антон в загривок его снова носом утыкается, ворот рубашки оттягивает и языком по шее проводит широким, мурашки тут же с кожи сцеловывая. — Но это всё-таки твоё наказание, верно? Думаю, нам пора притормозить. Как считаешь?       Чувствовать всем телом, существом своим буквально, как Арсений каменеет от шока и выдохом судорожным поверхность столешницы запотеть заставляет — удовольствие на двенадцать из десяти. У него даже плечи потряхивает мелко, а холка развратно блестит от оставленной слюны.       И Антон соврёт, если скажет, что видел в этой жизни что-то более эротичное.       — При… притормозить? — шок настолько невинен, а вопрос насквозь пропитан опьянением возбуждения, что даже у Антона, отлично себя контролирующего, дыхание норовит запретно сбиться.       Арсений вообще слышит себя сейчас со стороны? Настолько завёлся от короткой прелюдии? Хотя чего это Антон прибедняется? Всё ясно, как в белый день: настолько завёлся от его короткой прелюдии, от его рук и касаний — отрекаться от этих мыслей нет уже никакого смысла. Не тогда, когда доказательства распластались перед ним по столу, грозясь расплавиться.       И для чего тогда Арсений строил из себя не пойми что все эти дни? Для чего вид делал, что того поцелуя не было, как и всего хорошего между ними? Антон тоже хорош, так-то, но всё же пытался хоть как-то наладить контакт — безрезультатно до этого самого дня.       Нужно было раньше Арсения в кабинете разложить? Кто же знал, что с ним ничего чинно не решается!       — А ты чего ждёшь? — он чувствует, как его собственный член в штанах твердеть начинает неумолимо от потерянного на миг контроля над собой. Но он всё же улыбается, хотя голос и хрипит предательски. Пальцы снова по ложбинке проходят, собирая смазку, но в этот раз рука к члену Арсения тянется, накрывая его, но не двигаясь.       Арсений пунцовый такой, в согнутых на столе руках прячется откровенно плохо — бесполезно это всё, как бы ни старался, а Антон прекрасно видит, в каком этот лис состоянии, — и в пояснице прогибается, пытаясь самостоятельно толкнуться в большой и широкий кулак.       Но Антон это движение пресекает, грудью в стол его сильнее вдавливая, только пальцем большим головку члена поглаживает, распределяя по ней смазку и предэякулят, водит медленно, дразнит и всё ещё ответа на поставленный ранее вопрос ждёт.       — Я могу так вечность тебя изводить, лис, — говорит в ухо, мочку зубами подцепляя. — А ещё могу уйти по делам прямо сейчас.       Арсений всхлипывает скуляще в такт очередному надавливанию на уретру, пальцами по столу скользит в видимом желании ухватиться хоть за что-то, но только разводы влажные на поверхности оставляет, заставляя её вновь запотевать от разгорячённых касаний.       — Ах! Нет… — Арсений мычит что-то капитулирующе, сильнее лицо своё в сгибе локтя зарывая, чтобы Антону, очевидно, вообще его видно не было. Это же именно так работает, техника «страус». — Пожалуйста… Антон, не уходи…       Антону этого вполне достаточно — пока что — и он кивает удовлетворённо, ещё один короткий поцелуй на шее оставляя, зависает на пару секунд, обдумывая свои дальнейшие действия, и всё же решает, что раз уж и доводить Арсения до беспамятства, то по-крупному. Он коленями на пол опускается, свободной рукой одну из половинок упругих в сторону отводя, и в этот раз языком по ложбинке проводит, вкус чужой собирая, смакуя, параллельно начиная по всему основанию члена ладонью двигать.       И то, как подкидывает Арсения, — величайшая награда за его старания. Может, это не совсем то, что Антон планировал изначально, но видит Бог, такому искушению противостоять — это тоже своего рода грех.       Арсений на ладонях приподнимается, тяжело дышащий, ахает высоко совсем, тонко. И сам тонкий и податливый такой, на носочках приподнимается и пританцовывает на них от желания то ли сняться с языка побыстрее, то ли глубже насадиться, самостоятельно сесть на лицо. И мычит ещё так сладко, что у Антона на подкорке сознания железная выдержка по швам трещать начинает.       — Господи-боже-мой… — совершенно слитно на одном духу причитает. — Что ты делаешь… Антон…       А Антон только рычит тихо, довольный произведённым эффектом, языком глубже входит, вылизывая мягкие стенки, чувствуя, как смазка Арсения уже по подбородку вниз стекает, и рукой на члене быстрее двигать начинает, замирая полностью в тот самый момент, когда он пульсировать откровенно начинает. Он руку резко убирает и отстраняется совсем, переставая какие-либо действия предпринимать, вытирает лицо тыльной стороной ладони и улыбается котом сытым при виде этих бедёр, ходуном ходящих, и слыша удивлённый писк.       — Что такое? Что-то не так? — спрашивает тихо, поцелуй на ягодице оставляя, лижет языком, капли смазки собирая, и за ноги Арсения придерживает, чтобы не рухнул на пол ненароком.       Антон ещё не видел, чтобы кто-то не просто тёк и хотел, а до беспамятства от его ласк млел, и это так услаждает самолюбие и дарит уверенность в себе, как и пробирает до горящего желанием тела. Благо, держать себя в руках он умел всегда.       — Нет… не-е-ет… ты не можешь… ты… Антон! Ну пожалуйста… почему ты… остановился… — у Арсения голос жалкий абсолютно, срывающийся такой, дрожащий, но желания приголубить и успокоить эта «жалость» не вызывает совершенно. Наоборот, взращивает внутри что-то тёмное, зарождающееся сдерживаемым рычанием в утробе.       Потому что раз Арсений так давно хотел попасть в его руки, не нужно было всё это время в кошки-мышки играть, не нужно было им обоим больно своим поведением делать — хоть слово бы сказал, хоть намекнул как-то, Антон ведь всё это время ищейкой буквально за ним по пятам ходил, хоть что-то разглядеть и заметить пытаясь. А в ответ только язвительность и огрызания.       — О, я ещё как могу, лисёнок, — Антон на ноги резко поднимается, перехватывает его за плечи и разворачивает к себе лицом. — Я скажу даже больше: я могу и сделаю, — в лоб, влажный от пота, целует коротко и рубашку собственную поправляет, приводя себя в какой-никакой порядок. — Что ж, урок прошёл отлично, но, думаю, стоит повторить, для закрепления материала. А сейчас извини меня, но у меня свидание, — и на пятках разворачивается, выходя из кабинета быстрее, чем получает ответ.

* * *

      Подостывший тыквенный крем-суп раздражает взгляд своим присутствием — вообще, Арсений его обожает, но сейчас тот не лезет ему никуда совершенно. Аппетита никакого нет. И не предвидится.       Арсений вообще себя не узнаёт и тихо ненавидит, потому что не понимает, кем он стал вообще и к чему сам себя привёл, загнал, опустил — кому как будет угодно, — он разбитый совершенно и использованный. Скажи он себе из прошлого, который не то что не собирался переезжать к этому альфе — вообще с ним никаких дел иметь не планировал, — что сейчас будет по нему убиваться, судорожно подсчитывая дни в календаре и с внутренней паникой смотря на то, сколько им ещё отведено быть вместе хотя бы понарошку, — сам себя бы засмеял, разочаровавшись.       А сейчас сидит за барной стойкой их временно общей кухни, как неприкаянный, и бесконечно помешивает ярко-оранжевую бурду. Бурду, которую он так сильно любит, но даже не хочет попробовать из-за накатывающей волнами тошноты — у него так всегда из-за нервных переживаний. Он таким грязным себя чувствует, сорвавшимся. Зачем он вообще Антона провоцировал? Зачем позволил этому произойти?       Признайся, Арсений, ты так хотел, чтобы у него наконец-то закончилось терпение. Чтобы оборвалось то тонкое и зависящее между вами, чтобы наладилось всё как-то само собой. А в результате стал лишь одним из многих омег, которые даже не задерживаются у Антона в памяти. Даже хуже, ведь ему настолько не понравилось, что он предпочёл не пропускать запланированное свидание.       Арсений уверен, что надумал себе все те горящие взгляды, которые старался так качественно и невозмутимо игнорировать, сводя прикосновения и попытки поговорить на нет. Старался, а в результате всё испортил. Сам пошёл в руки, которым он был не то чтобы очень нужен.       Это было наказание, а не поощрение — вот это действительно было наказание. Антон просто захотел показать ему его место. Просто поиздевался, проучил за ужасный характер и невоспитанность. Просто оставил позади.       Неделя — ему хватило ещё самой-самой первой недели, чтобы в себе хоть это разобрать и понять, чтобы осознать: подначки Антона не из необходимости — для души. И Арсений не видел в этом ничего, кроме ребячества и в скуке найденного занятия. Не видел, не видел и посмел влюбиться. Каждая мелочь, каждое воспоминание, каждое напоминание себе об одном-единственном условии договора — всё ножом по сердцу. Всё осталось на его поверхности тонкими рубцами. Ничего не забудется.       Никогда.       «Не вздумай в меня влюбляться».       И перспектива к Руслану попасть по завершении всего, прожить недолго, но со всё ещё свежими мыслями об Антоне, с лицом его отчётливо видимым перед глазами — куда более хорошая, чем уехать куда-то в покой и свободу, с паникой осознавая, что черты лица и запах хвои медленно забываются и стираются из сознания.       Забыть Антона по выслуге лет — хуже смерти.       Арсений отвратительный.       Он уже успел подрочить и поплакать. Нарыдался всласть, а вот желанная разрядка оргазмом не принесла тех удовольствия и радости, которые маячили на подкорке сознания, когда Антон влажно дышал ему в шею, закрепляя взбудораженные мурашки языком. И от этого так тоскливо и грустно, учитывая ещё, куда ушёл этот придурок, не завершив начатое, что банально не разреветься — непосильная для Арсения ноша. От осознания своих эмоций, дурацкой ревности и стыда. Стыда, потому что как только пелена с глаз и сознания спала, до него дошло, что всё-таки произошло и как неподобающе он себя вёл для омеги из приличного общества и человека, который ещё не был хоть с кем-то настолько близок. Который мечтал о близости с Антоном, который надеялся на взаимность. Который сам же, своими действиями, пытался всё разрушить, чтобы не забываться, чтобы не так расстроиться, когда всё закончится.       «Не вздумай в меня влюбляться».       Что теперь о нём думает Антон? И почему Арсения это вообще волнует сейчас? Когда очевидна стала одна простая истина: ему действительно не на что надеяться. Между ними ничего нет.       Ложка который раз стукается о край тарелки, размазывая по бортику тыквенную массу. У Арсения пекут глаза — в них будто песка засыпали, — а ещё зудят неприятно раздражённые крылья носа. Не надо было ему, конечно, столько страдать, чтобы сейчас иметь такой непрезентабельный вид, но, а с другой стороны, какая разница?       Если Антон пошёл ебаться с очередным партнёром, значит, дома будет не раньше полуночи, а может вообще завтра — Арсений уже успел выучить и запомнить. Так что торопиться ему некуда. Да и желания никакого нет. Вообще никаких желаний.       Ничего. Пустота. Хотя…       Есть желание развестись и не мучиться, но оно настолько абсурдное, тупое, порывистое и портящее абсолютно всё, такое же инфантильное, как и его чувства, напрочь заглушающие фразу Антона:       «Не вздумай в меня влюбляться», — хочется скулить от безвыходности и безнадёги.       Вы даже ещё не в браке, какой, нафиг, развод, Арсений?       — Ты дома? — голос позади тихий и умиротворённый, но Арсений всё равно вздрагивает всем телом, подпрыгивая на месте и оборачиваясь, чуть было несчастную похлёбку на себя не проливая — опять двадцать пять. Когда-нибудь он умрёт на этой кухне. А Антон улыбается ему спокойно так, плечом к косяку дверному прижимаясь, будто и не уходил никуда. — Привет, лис.       Арсений принюхивается аккуратно, чтобы это незаметно было, так, просто вскользь. Ему совершенно неинтересно, с кем был Антон и уловит ли он уже проскальзывающие ранее нотки феромонов — сильнее измены он отчего-то боится того, что у Антона есть постоянный партнёр на стороне. Настоящий. А ему нужно всего-то выполнить свою роль и отчалить восвояси.       Но Арсений не понимает себя абсолютно, даже осуждает, потому что ему не то чтобы до этого должно быть какое-то особое дело — он право на это никакое не имеет. Он здесь никто. Он никто и должен об этом помнить.       «Не вздумай в меня влюбляться».       Господи, меньше месяца. Меньше месяца, Арсений!       Возможно ли вляпаться в человека за такое скудное количество времени? Ему бы злиться вообще на произошедшее сегодня и больше никогда с Антоном не разговаривать. Относиться к нему, как к пустому месту, как к человеку, который не умеет держать слово, как к альфе, который его настолько не хочет, что спокойно оставил на пике возбуждения и ушёл на чёртово свидание с какой-то левой… Арсений не будет выражаться. Он выше всех этих оскорблений по отношению к человеку, которого даже не знает.       Неоднократно улавливающийся запах присутствует и сегодня. Что-то дынное, может медовое или ананасовое, во всяком случае — летнее и с нотками тропиков. Что ж, Арсений надеется, что Антон шикарно провёл время — правда, подозрительно недолго. Ему совершенно не больно, его это не касается, он вообще тут сбоку припёку.       — Что? Не задалось свидание? — любезно улыбнуться не выходит, поэтому Арсений просто поджимает губы, скрещивая руки на груди. Копирует позу, на ноги босые вставая и приваливаясь к тёплому боку холодильника.       — Очень даже задалось, — Антон плечами пожимает, и от его спокойного тона ещё сильнее раздражение накатывает, — но сегодня пораньше закончилось. Ты поел?       — Ага, — Арсению плевать абсолютно, что его ложь буквально, как на ладони, видна. Ничего из доставки не тронуто, один суп тысячу раз ложкой изнасилован, да и тот он даже попробовать на вкус не захотел. — Тебе погреть?       Антон брови светлые свои хмурит, оглядываясь вокруг, проходит вглубь кухни, смотрит на тарелку с супом и на пакет с остальной едой, а после снова взгляд на него переводит, вздыхая тяжело:       — Ты не поел, — констатирует он, головой качая. — Давай я погрею сам, и вместе поедим, м-м? Садись.       — Я не хочу есть, — Арсений себя когда-нибудь сам четвертует за вредность. Посидеть с Антоном хочется необычайно, несмотря ни на что, несмотря на свои мрачные и холодные мысли, несмотря на то, как тот с ним поступил сегодня, несмотря на этот фоновый сладкий запах — мутит от него неимоверно. — Сядь за стол. Я погрею.       — Лис, — Антон его за руку мягко перехватывает прежде, чем он к пакету с едой притронуться успевает, — ты не обязан меня кормить, я большой мальчик, да и ты, вроде, не моя домработница. Сядь, пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить.       — Не домработница, — Арсений кивает легко, хмыкает своим мыслям, руку к лицу потянуть собираясь, но в ту же секунду себя одёргивая. И так глаза натёр, что нижние веки покраснели. Достаточно. — Я свою роль помню, не переживай.       — Да Боже ты мой, — Антон вздыхает так тяжело, будто Арсений — его личное наказание, и шаг ближе делает, подхватывая его руками за талию и усаживая прямо на барную стойку, у которой они стоят. — Ты можешь хоть раз сделать, как тебя просят? Обязательно нужно характер показывать?       Обязательно нужно.       Это единственное, что Арсения сейчас на плаву держит — его нестерпимый характер.       Встречаться с Антоном взглядом чревато ужасными последствиями, и всё это время этой кошмарной участи Арсений избегал со знанием дела, почти профессионально, если существует такое занятие — эксперт по отведению взгляда, — но на данном этапе всё подло идёт не так. Голубые омуты соприкасаются с оливковой гладью.       Хочется обнять своё плюшевое авокадо и спрятаться от всего мира, но вместо этого Арсений позорно вспыхивает. Краснеет не только лицом, но ещё и ушами с шеей. Да что там говорить? Даже плечи под футболкой пекут, потому что как им теперь вообще смотреть друг на друга после произошедшего, если для него это было нечто большее, чем просто наказание, а для Антона, очевидно, — нет?       — Во-первых, я не Бог, во-вторых, не твой… — стенания Антона напрочь игнорируются, Арсений пытается спастись бегством. Хотя бы словесным, в шёпот предательски переходя и носом некстати шмыгая.       Полный провал.       — Что у тебя с глазами? — Антон уже привычно мимо ушей его колкости пропускает, пальцами за подбородок берёт и в глаза так пристально смотрит, что хочется не просто словесно, а вполне себе физически отсюда сбежать. — Ты плакал, — и это даже не вопрос, и отвечать на него, похоже, не нужно. — Это из-за меня? Скажи мне правду.       Сердце куда-то в пятки падает, дрогнувшие в воздухе, заставляет нервно покачивающиеся ноги замереть. Ну вот и всё, «шеф, всё пропало!»       — Зачем тебе для сохранения бизнеса понадобились фиктивные отношения со мной? Не проще было просто съехаться со своим постоянным партнёром? — вопросом на вопрос, как Арсений любит.       Вопрос на вопрос в отчаянной попытке возвести хоть какое-то подобие стен вокруг своей оголённой души.       — Ты не ответил мне, — замечает Антон, всё ещё держа его за подбородок и отвернуться не позволяя.       — А даже если и из-за тебя, то что дальше? Отошлёшь меня к отцу?       — Я ведь уже говорил тебе, что ты туда не вернёшься, помнишь? — Антон улыбается, голову на бок склоняя, буквально сканируя его взглядом внимательным. — Твой отец заставил меня какие-то бумаги подписать, по которым, в случае провальной сделки с инвестициями, я обязан отдать ему фирму. А после предложил сделку, мол, он поможет мне всё сохранить, а я его сынишку в супруги возьму. Он, получается, в любом случае в выигрыше, потому что после нашего развода — а я уверен, что он это уже спланировал, — половина бизнеса тебе достанется. А дальше дело за малым: заставить тебя переписать всё на него и отправить к Руслану, чтобы под ногами не мешался, — он замолкает на пару секунд, перед тем как продолжить: — Я согласился только потому, что боялся проебать всё дело, над которым мои родители трудились. А потом я узнал, что никаких бумаг не было — он просто наебал меня. Но почти остался в плюсе… а я просто придурок доверчивый. Лис, не нужна уже никакая свадьба по сути. Я могу отца твоего на хуй послать.       Арсений смеётся тихо раньше, чем вообще себя ощущать начинает. Смех булькающий какой-то, тихий совсем, и руки, кажется, ещё льдистее становятся, чем обычно — он сам будто чувствует, насколько у него холодные пальцы. А затем и замолкает так же резко, как и тишину нарушил своим приливом истеричного веселья:       — Ну… и я, получается, тоже на хуй иду, правильно? — плечами пожимает, прикрывая глаза. Всё. Игра окончена. Ожидайте следующий спектакль приблизительно «никогда».       — Ты меня слушаешь вообще? — Антон головой качает активно. — Весь этот цирк продолжается только потому, что я обещал тебе, что ты к отцу не вернёшься и к Белому не пойдёшь. Мы поженимся, а после я помогу тебе сбежать. Твой отец больше не будет над тобой власть иметь, ты сможешь сначала начать. Я полгода поиграю убитого горем мужа и сделаю так, чтобы про тебя все забыли.       Интересно, Антон сильно расстроится, если Арсений скажет ему, что уже ничему не рад? Впрочем, бьющий в нос тропический запашок рефлексии не способствует, глупым вопросам — тоже.       Арсению просто хочется в свою — исключительно временно — комнату, а ещё умыться и сделать вид, что этого дня, месяца не было. Что он не стал к Антону ближе на одно мгновение жизни, чтобы потом оторваться от него с болезненным треском.       — Если мы сыграем свадьбу, тебе действительно потом придётся половинить фирму, мой отец найдёт, к чему прицепиться, ты уже будешь его новоиспечённым родственничком. Какое тебе до меня дело?       — Мне похуй на твоего отца, потому что если он хоть слово скажет против меня, я засажу его так надолго, что выйдет он примерно никогда, — Антон серьёзен совершенно, но говорит так спокойно, будто это рядовая беседа. — Я недавно получил на него такой компромат, что торговля детьми — сказки, в сравнении с этим. Так что, да, я всё ещё играю роль твоего будущего мужа, чтобы у тебя была возможность свалить. Я всё-таки иногда держу своё слово.       — Иногда держишь, — Арсений кивает абсолютно спокойно, непонимающе елозя на столешнице. Раз уж они поговорили, может, Антону пора и честь знать? У него уже в глазах темнеет от того, что он практически не дышит, лишь бы феромоны эти раздражающие, чужие, хвою собой портящие, не вдыхать. — Может, отойдёшь?       Антон головой качает:       — Нет.       — Чего? — у Арсения дар речи пропадает, и брови куда-то под чёлку улетают в ошеломлении. Хочется взять перечницу со стола и хорошенько ей… Да кого он обманывает? Не хочется. Но и находиться так близко к Антону после всего произошедшего стыдно, больно и грустно. Он хочет от этого отдалиться как можно скорее. Просто уйти. — «Нет»?       — Я что, не по-русски говорю? — Антон усмехается и улыбку свою эту невозможную натягивает. — Нет, Арсений, я не хочу отходить. Мы не договорили. Чем ты снова недоволен? Я думал, что ты хочешь сбежать из-под влияния отца. В чём я опять перед тобой виноват?       Арсений не на допросе, чтобы соизволить ответить хоть на один из представленных вопросов. Он только глаза свои сощуривает в приливе негодования, губы облизывая мельком из-за желания сказать что-то этакое, да похуже. Потому что стоит с Антоном глазами схлестнуться, как он снова в проигрыше — краснеет. А вот в словесных баталиях может очень даже хорошо конкурировать, себя отстоять, спасти:       — Вот смотрю я на тебя и думаю… — преувеличенно ласково заводит свою стервозную шарманку. — Ты сегодня между ног ещё не настоялся? Не дали всё-таки, да? Поэтому пораньше пришёл? Какая жалость!       — Знаешь, иди ты, — Антон всё же отходит, смотрит так, точно разглядеть что-то ещё в нём пытается, и глаза прикрывает, направляясь к выходу из кухни, но замирает в проходе, оборачиваясь: — Я у Эда был. Все эти разы я был у Эда, лис. Не у любовников.       — Не ври мне. Не. Ври. Мне! — у Арсения снова в носу начинает щипать предательски, и он так резко к Антону оборачивается, что соскальзывает со столешницы на пол, скрываясь за высокой барной стойкой с оглушительным и испуганным ойком.       Не так больно, как обидно и глупо!       — Арсений! — Антон рядом оказывается за доли секунды, присаживается на корточки и смотрит испуганно. — Господи, ты цел? Не ушибся? Ну что ж ты за горе луковое. Давай, — за руки берёт, поднять пытаясь, — вставай.       У Арсения от этой неожиданной заботы иррационально глаза слезиться начинают, подпекая и побаливая от слишком зачастившей сегодня плаксивости. И он руки свои назад утянуть пытается, ноги в коленях сгибая и утыкаясь в них совсем уже разрумянившимся лицом. Стыдно неимоверно.       Грустно и невкусно.       — Не у Эда ты был. Ни сегодня, ни в другие дни. От тебя омегой воняет! Ананасом или чем-то таким… я нюхал… обманываешь меня… — совсем уныло и тихо заканчивает, понимая, что вообще на этот разговор права никакого не имеет.       — Лисёнок, эй, — Антон ближе двигается. — Ну, посмотри на меня. Слышишь? — и рука тёплая на голову ложится, пряди перебирая, но Арсений не смотрит упорно, даже не пытается поддаться. — Блять, да Егором от меня пахнет. Егором. Это омега Эда, они живут вместе… вот я и цепляю его запах вечно. Самого бесит. Не спал я ни с кем с тех пор, как тебя к себе забрал. Ар-р-рс… — мурчит тихо, и улыбка в голосе слышится. — Ну пожалуйста, посмотри на меня.       — Не посмотрю… — Арсений совсем несчастно мямлит, носом смачно и неэстетично сопли в себя втягивая. — Я зарёванный и опухший, не хочу… отстань…       — Ты красивый, — возражает Антон. — Я таких как ты никогда не видел. Перестань плакать. Прости меня, я мудак. Я из дома каждый раз сваливаю, только чтобы с тобой время не проводить, потому что… — он задумывается, а Арсений на волосах прикосновение губ чувствует. — Потому что сам тебе говорил не влюбляться в меня и сам же с задачей быть друг другу никем не справился.       Арсений себя сгустком слезливости чувствует, смущённым совершенно и из колеи выбитым, отталкивается от пола пятками, к Антону, не распрямляясь, приваливаясь, и сопит куда-то носом забитым: то ли в колени свои, то ли в широкую и твёрдую грудь, щекой сквозь всхлипы о рубашку потираясь, — Антон ведь так и не переоделся после интервью, в этой одежде и свалил из кабинета.       Из кабинета, в котором оставил его одного, специально сказав про свидание…       — Ты козлина… Я… — с голосом пытается совладать заплаканным. — Я ужасно ревновал тебя к этой… несуществующей, блять, омеге…       Антон его на себя сильнее тянет, крепче прижимая, плечи руками гладит и носом в макушку утыкается, поцелуи короткие оставляя.       — Как можно спать с кем-то на стороне, когда у меня будущий муж такой потрясающий, а? — он хихикает тихо. — Характер у тебя, конечно, ужасный, но я… Лис, я, кажется, влюблён в тебя.       Арсений вскидывает голову так резко даже для себя, что пугается этого движения, а ещё того, что макушкой со всего маху Антона под челюсть подбивает до зубов щёлкнувших.       — Антон! Боже мой! — он взгляд мутный поднимает виновато, растерянный такой и суетливый, за щёки гладкие ухватываясь своими морозными руками. — Я тебя тоже люблю! Боже мой… ты язык прикусил, да? Я нечаянно! Это потому что… а вот не надо было клеветать на мой характер… Покажи язык!       — Тихо, тихо, — Антон смеётся, потирая подбородок рукой и щёлкая челюстью. — Всё нормально, не волнуйся. Хорошо всё. И с языком тоже, — он руки его сверху накрывает и вперёд тянется, к губам своими пухлыми прижимаясь и шепча в поцелуй: — Лис, давай с пола встанем. Холодно ведь, тебе мёрзнуть нельзя.       Арсений хмуриться не может перестать от слёз на глаза накатывающих, нос свой покрасневший морщит, вытягивая губы уточкой для ещё одного мимолётного чмока — он себя такого неказистого разлюбил бы в эту же секунду. И от этого только сильнее всхлипывать хочется, чувствуя, как из-за нескольких испугов подряд подкрадывается ещё и чёртовая икота.       Всё собрал!       — Мг… — глаза прикрывает несчастно.       Какая он всё-таки катастрофа ходячая, ничего, как в фильмах романтических, красиво не получается, ей Богу!       — Иди ко мне, — Антон улыбается так нежно, что с ума сойти, в нос его сопливый чмокает и на руки подхватывает, вставая с пола вместе. А Арсений жмётся ближе, нос в шее пряча, и сопит тихо. — Хочешь что-нибудь посмотреть? Ну, перестань плакать, ты чего? Я рядом. Прости меня, пожалуйста.       Арсений икает тихо через каждые несколько секунд, пытается дыхание задержать, но всё равно продолжает издавать эти позорные и жалобные звуки, шепча отчаянный вопрос, не зная даже, куда именно его несут и как это долго будет продолжаться — доверяет безгранично:       — Почему ты… оставил мен… я… — новый «ик» портит целостность слова в важном вопросе, и Арсений сникает совершенно, глаза несчастно жмуря от того, какой он сопливый, раскрасневшийся и противный.       Антон в гостиную его заносит, садится на диван и на колени себе усесться помогает. Улыбается уголком губ и руками за лицо берёт, поцелуи мелкие оставляя, будто и не брезгует совершенно.       — Я… не знаю… — он выдыхает тихо, между чмоками. — Сначала злился на тебя, что ты столько времени мне голову морочил… проучить хотел, а потом… когда из дома вышел… — ещё один поцелуй и вздох. — Очень хотел назад вернуться, но стыдно было. Думал, что палку перегнул, что права тебя трогать никакого не имею…       — Имеешь! — Господи, Арсений себя пятилеткой чувствует с этими капризными и плаксивыми выпадами. Но он перенервничал так сильно и неимоверно, извёл себя так за этот день и за все эти недели в общем. Он устал так и хочет, чтобы до Антона дошло. Чтобы не было этих сомнений, чтобы он больше никогда не пах этими ужасными тропиками, чтобы запах Арсения всё напрочь перекрыл. — Имеешь… я же… давно… давно этого хотел, но не знал, как тебе сказать…       — Я тоже не знал, как сказать… — Антон вперёд подаётся, прижимая его к себе, крепко так, до нехватки воздуха, носом куда-то в сгиб плеча и шеи утыкается. — У меня с доверием проблемы, лис, и я привязываться боюсь. А ты… я к тебе с первой недели прикипел. Ты мне очень нужен, слышишь? Я не хочу тебя отпускать и терять.       У Арсения мурашки по коже и впервые приятная тишина в мыслях, они медленные такие, неспешные, слова присмирели под влиянием Антона, успокаиваясь в его присутствии. И он в руках этих сильных обмякает, глаза жмурит раздражённые — рыдал он сегодня уж слишком много, — по губам мельком языком пробегаясь и понимая запоздало, что икота наконец-то отступила.       — Не отпускай, Антон… я так боялся, что это всё… когда-нибудь закончится… и что мне придётся уйти… делать вид, что счастливая жизнь без тебя возможна…       — Хороший мой, — Антон поцелуй нежный на шее оставляет, отстраняется и снова руки на лицо ему перекладывает, смотрит в глаза, улыбаясь. — Прости меня за всё, я… не хотел тебе больно делать. Никогда этого не хотел, сам себя ненавидел за то, что ушёл тогда, когда с учёбы тебя забрал, за поцелуй тот, потому что думал, что испортил всё… что между нами зарождаться начало, — он вперёд тянется, к губам прижимаясь, будто на пробу, вкрадчиво так, трепетно.       И этот поцелуй неумолимо лучше того, порывистого, будто бы запретного, с привкусом отчаяния и страха. Этот размеренный такой, неспешный, дающий прочувствовать его каждой клеточкой тела и фиброй души — Арсений выдыхает судорожно, губы приоткрывая, чувствует ими мягкость и бархатистость губ Антона, пухлых таких, горячих неимоверно. Так приятно к ним просто прикасаться, просто чувствовать их на себе. А ещё приятно языком, самым кончиком, уголки их мазать с улыбкой, издеваясь в каком-то ребяческом порыве, улыбаться начиная расслабленно.       — И ты меня извини… я подумал тогда, что не так всё понял, забылся… Решил больше не забываться… и вёл себя соответственно…       — Тш-ш… — Антон шепчет тихо, пальцами большими щёки поглаживая. — Всё хорошо, не извиняйся… — и снова целует, в этот раз более уверенно, одну руку на загривок перекладывая, пальцы в волосы вплетая. — Я больше не уйду никуда, — в перерывах добавляет тихо: — Больше тебя не оставлю, обещаю.       И Арсения эти обещания вдобавок к поцелуям так развозить начинают, что даже как-то неловко становится, ещё более неловко, чем тогда, в кабинете — это резко было, стремительно, не оставило времени на подумать, не дало успеть испугаться или стушеваться от стыда, и его это даже очень устраивало, потому что… Не сказать, что у него много опыта. Не сказать, что он есть вообще. И теперь, сидя у любимого человека на коленях, поглощая короткими вздохами его запах, возбуждаясь, он теряется, начинает переживать, но тем не менее губы эти желанные вылизывает с шумными вздохами и прытью, кусается — не хочется показать, что он неумелый.       Антон отстраняется слегка, взгляд ловит на пару секунд и губами на скулы переходит, ниже спускается, шею выцеловывая, и руками под футболку ныряет, по рёбрам пальцами пробегает, царапает слегка кожу — с ума сводит буквально. У него дыхание тяжёлое, поверхностное, и жар такой исходит, что хочется снять с себя одежду, чтобы немного воздуха урвать.       А ещё Арсений чувствует, с придыханием, как мокнуть начинает, на коленях этих неприкаянно ёрзая и всхлипы удовольствия скрывая за плотно поджавшимися губами — стыдно ведь стонать, вдруг он это как-то странно или некрасиво сделает? Да и вообще, вдруг ещё рано? Наверное стонут во время самого секса? Может они просто поласкаются сейчас и завалятся смотреть фильм — Антон ведь спрашивал и интересовался, точно такое было, Арсений помнит, — а он тут сейчас расстонется весь из себя и будет выглядеть странно!       — Лис, — зовёт Антон, отстраняясь и губы свои облизывая, руками всё ещё по телу блуждая и сосок цепляя, после начиная его между пальцев перекатывать, — расслабься, пожалуйста, я чувствую, как ты напряжён. Если… не хочешь… Мы можем просто вместе побыть, м-м?       У Арсения сквозь поджатые губы всхлип прорывается, слишком приятно Антон над ним издевается — каждое прикосновение к напряжённому соску заставляет трепетно задрожать, выпрямить спину от прошивших тело мурашек, глаза отчаянно зажмуривая.       — Нет… нет… я хочу… — шепча непослушными совершенно губами, чувствуя, как гореть начинает от вспыхнувшего на лице румянца. Наверняка слишком яркого и позорного. Господи, в гостиной ещё так светло и видно всё, как на ладони…       — Тогда расслабься, — Антон улыбается, на носу чмок оставляя. — Ты очень красивый, невероятный просто, — он футболку за полы вверх тянет, помогая снять и бросая куда-то на пол. А после снова руки на талию возвращает, гладит невесомо, на спину переходит, по позвонкам блуждая, и в поцелуй очередной утягивает.       В поцелуе Арсению хорошо — Антон глазами его своими внимательными и пожирающими рассматривать перестаёт, и он расслабляется немного, не так волнуется, что сидит недостаточно красиво или краснеет как рак варёный, — как и чувствовать на себе эти широкие и горячие ладони, они трясучку во всём теле зарождают, вынуждая выгибаться в желании выпросить больше, получить их и на пояснице, и на боках, и выше, к лопаткам, и ещё-ещё-ещё. Где угодно.       Комплименты до сих пор в сознании витают щекотно и смущающе, Арсений прокручивает их в мыслях снова и снова, руками нерешительно плечи широкие оглаживая, впиваясь в те, напряжённые, пальцами, чувствуя эту силу под собой — силу и желание, — плавиться начиная тихо и в губы шумно дышаще от накаляющегося вокруг пространства.       Антон бёдрами вверх подаётся, всхлип очередной вызывая, снова на шею и плечи губами переходит, под ягодицы руками подхватывает и на диван спиной укладывает, нависая сверху. Он носом в ключицы тычется, запах шумно втягивая и рыча тихо, ниже спускается, целует, по ощущениям, сразу везде, сосок размашисто лижет, прикусывает его и ко второму переходит.       И Арсений не представляет просто, куда ему себя деть, что делать, ему приятно так, хорошо, что тело невольно выгибается навстречу каждому касанию, языку этому горячему, мурашки по коже разгоняющему; Антон напирает, собой от всего мира закрывая, и он сам для себя отчаянно определяет, что его возбуждает это невероятно, что голову кружит эта его власть над ним, и рычание его, и действия смелые.       Арсений стонет тихонько совсем и скованно, просто отдаться Антону весь хочет, без остатка. И от всех этих ощущений и эмоций краснеет только пуще, лицо ладонями накрывая невольно и живот беззащитно втягивая до выделяющихся трогательно под кожей тазобедренных косточек.       — Анто-о-он… — выдыхает бездумно совершенно, почти неслышно наверняка из-за собственных рук, просто оттого, что хочется имя это произнести, хочется повторять его снова и снова.       Антон не отвечает, только за запястья его берёт, вынуждая руки от лица убрать, очередной поцелуй на губах оставляет и смотрит бесконечно трепетно так.       — Не закрывайся, всё хорошо, — шепчет успокаивающе и снова вниз спускается, дорожку по груди и животу подрагивающему проводит, зацеловывает, кусает слабо, лижет размашисто. Косточкам тазобедренным внимание уделяет поочереди и штаны домашние вместе с боксерами вниз тянет, отправляя куда-то к футболке. Ноги вынуждает развести и в коленях согнуть, целует внутреннюю сторону бёдра, носом по нежной коже ведёт.       А Арсений пальцами в обивку дивана впивается до скрипа, потому что приятно так, что впору кричать, но с губ только хныки несдержанно срываются, умоляющие такие, распалённые. У него от этих: «Расслабься», «Не закрывайся» — внизу живота пружинки томные закручиваются, ноги дрожат непослушно и копчик щекочет влага: вязкая, горячая, тягуче опаляющая кожу. И от осознания, что он течёт, распалённый весь и заведённый, прямо на глазах у Антона, голова кругом идёт. От пристального внимания его, от поцелуев, от жара и шума дыхания.       Антон им дышит, а Арсений, кажется, забыл, каково это — дышать.       Антон всё продолжает свой путь по внутренней стороне бедра, уделяет внимание второй ноге, ещё ниже склоняется, выдыхая шумно, горячо, прямо на головку члена, в рот её берёт без промедлений, посасывая и создавая щеками вакуум, руками по груди блуждает успокаивающе так, нежно.       Арсений всхлипывает от этого, никак не ожидая, что Антон… ему…       Господи!       Он глаза закрыть не в силах, смотрит на Антона со всем вниманием и трепетом, чувствует, как трясутся от напряжения бёдра, дёргаются невольно, как член в горячем рту скользит по широкому языку до жара, тяжестью закручивающегося внизу живота. Сердце где-то в висках бьётся, заполошное такое и быстрое, как у птицы — и он руками порывисто в воздухе взмахивает, на плечи их крепкие опуская, комкая под пальцами рубашку, к шее соскальзывая, к голове, пытаясь за короткий ёжик волос ухватиться на затылке — очевидно, терпя поражение.       — Антон… Антон! Господи, подожди, Антон, я сейчас! Анто-о-он…       А тот только мычит что-то невнятно, делает ещё несколько движений головой и всё-таки отстраняется, пережимая член у основания, не давая кончить, и вверх поднимается, утягивая в поцелуй.       — Не сейчас, — шепчет в губы, пока пальцами меж бёдер скользит, к сфинктеру, оглаживая его, медленно один внутрь пропуская и стон сцеловывая.       У Арсения глаза закатываются сами по себе, томно так — слишком приятно. Он и сам с собой неоднократно играл, но чувствовать внутри чужие пальцы — пальцы Антона, пусть пока только один, — что-то непередаваемое словами и необъяснимое.       Ему кажется, что ещё немного, вот-вот, и оргазм будет неминуем, как бы Антон ни запрещал и ни пытался его проконтролировать. Бёдра сами по себе шире разводятся, Арсений в какой-то момент просто бездумно одну ногу на спинку дивана закидывает, подставляясь, в поцелуй шепча лихорадочное: «Боже» — и зажимается внутри, чувствуя, какой он тугой и мокрый одновременно.       Антон пальцы ему в волосы вплетает, оттягивая слегка, вынуждая доступа к шее больше дать, поцелуями и укусами её мелкими покрывает и второй палец вводит, сгибает в разных направлениях и, слыша стон, начинает целенаправленно одну точку стимулировать, то ускоряя, то замедляя темп, заставляя дрожать крупно.       Арсений в этот кулак, в его волосах запутанный, сам вжимается судорожно, чувствуя, как его ломает от этого удовольствия, как он зажимается внутри невольно от жара, импульсов, от разрядов тока, прошивающих его насквозь, а потом расслабляется так же резко, стремительно, пропуская в себя фаланги по самые костяшки, глубоко и распирающе, утопая в собственных стонах. У него уже просто нет времени думать, уместно это или нет, у него даже возможности оценить, насколько они нормальные, не подворачивается, слишком расфокусировано внимание, слишком хорошо.       А от дыхания, опаляющего шею, — ещё лучше. От поцелуев этих. Арсений мычит судорожно, ладонью одной слепо руку Антона нащупывает, продолжающую сжимать волосы, но не чтобы помешать — нет, — в запястье впиться с силой и желанием, прогибаясь только сильнее в пояснице навстречу движению пальцев.       Антон третий палец вводит, руку из волос выпутывает и пальцы с ним переплетает, сжимает слабо, в губы уже истерзанные всё целуя и шепча тихое:       — Давай, хороший мой, ты же можешь кончить без рук, — и снова простату дразнит, разводя пальцы шире, рычит тихо, укус слабый где-то под ухом оставляя.       — Нет-нет… я не… Антон… — у Арсения от пальцев этих, творящих просто невообразимые с его телом вещи, дыхание напрочь спирает, и дар речи отнимается абсолютно. Он чувствует, как предательски напрягаются у него ноги, как его корчит на этом диване от удовольствия, как одна нога, закинутая на спинку, вжимается в неё сильнее, до трясучки, а вторая на пол сползает, упираясь пяткой в прохладу пола.       Арсению плохо. Нестерпимо плохо.       Арсению хорошо.       Он кончает с пронзительным поскуливанием, отчаянно зажаться пытается, только сильнее стеночками бархатистыми обхватывая находящиеся внутри пальцы, до срывающегося с губ жалобного стона и коротких ногтей, царапающе скользящих по руке Антона.       — Господи… — Арсений жмурится блаженно и судорожно, всё ещё заполненным себя ощущая, пытаясь с раскалённым воздухом гостиной совладать, и мямлит смущённо совершенно, не зная, что им теперь делать. Он ведь кончил, а значит, больше не может продолжать заниматься сексом сегодня. — Ну зачем ты… А как же ты?       — М-м? — Антон взгляд на него поднимает, в улыбке расплываясь. — Ты о чём, лис?       Арсений глаза открывает нехотя, знает ведь, что стоит со взглядом этим зеленющим встретиться — вспыхнет судорожно свечой. Знает и встречается, щекой пылающей вжимаясь в диванную обивку.       — Ну… я же кончил… А ты теперь как? Давай я тебе… подрочу? Или, Боже… Как ты хочешь? — Арсений не выдерживает, руку Антона посильнее перехватывая своей и ими обоими себе лицо закрывая для надёжности.       — Подожди, — у Антона с губ смешок тихий, едва слышный, слетает. — Ты думаешь, что раз ты кончил… О, Господи, моё милое летнее дитя, — и руки сам от лица убирает, целуя в кончик носа. — Это… не так работает… — он вздыхает. — Но если ты устал и… не хочешь больше, то не волнуйся. Я в порядке… буду… через какое-то время.       — Тебе не кажется странным… — Арсений это пищит буквально, лишившись своего «ручного» укрытия, и губу закусывает до лёгкой боли, до сих чувствуя, как ноги трясутся и сводит живот из-за близкого присутствия Антона и… — Что мы ведём светские беседы, пока твои пальцы в моей… у меня… внутри! Антон! — стон выходит возмущённым, как он и хотел — не стонать, а быть возмущённым так-то, но одно другому не мешает, — только вот блаженства в нём тоже хватает, потому что действительно слишком приятно, он после оргазма чувствительным внутри таким стал, ещё сильнее, чем был. И это что-то незаконное.       — М-м? Нет, не кажется, — Антон улыбается бессовестно, чуть шире пальцы разводя и стон поцелуем заглушая. А после всё же вытаскивает их из Арсения, коленями в диван упирается и рубашку с себя скидывает. — Иди сюда, — за руки на себя тянет, усаживаясь на диван и вынуждая на колени себе перебраться. — Так ты… хочешь продолжить?       Арсений голову ему куда-то на плечо роняет, дышит совершенно загнанно и поплывше, чувствуя, как внутри всё сжимается сладко, пульсирует в отчаянном желании, чтобы это давление, чтобы движение по простате, искры из глаз выбивающее, вернулось. И как же стыдно и отчего-то слишком волнительно осознавать, чувствовать, как вязкие капли смазки срываются вниз, по мошонке, прямо Антону на брюки, пачкая их, пропитывая своей влагой и запахом. Это так грязно, по-животному, откровенно — он не выдерживает.       — Зачем ты у меня спрашиваешь… ты же и так всё видишь… ты просто невыносимый человек… — побольше бы в голос осуждения, а не поскуливания, было бы вообще идеально.       — Просто ты потрясающий, — шепчет Антон, пальцами на его спине узоры чертя незамысловатые. — И мне безумно нравится, как ты смущаешься, — рука ниже скользит, проходясь по ложбинке и собирая смазку, а после он пальцы к губам подносит, в глаза пристально смотрит и облизывает их.       И это стон очередной у Арсения с губ срывает, потеряться заставляя и забыться абсолютно в представленной взору картине. Это развратно так, пошло абсолютно, и он к губам Антона своими припадает раньше, чем до него в полной мере доходит осознание — всхлипывает просяще, целует прямо с пальцами этими невозможными, зубами их своими прихватывая, краснея так, что даже уши натурально гореть начинают.       Это конечная.       Антон улыбается, руку ему на шею перекладывает, целует откровенно, языком в рот пробираясь, и, отстранившись, шепчет тихо:       — Поможешь мне? — за руки его берёт, на ремень брюк своих перекладывая и вверх толкаясь.       У Арсения вместо ответа — невнятный скулёж-мольба о помощи. Не той, что: «Помоги мне со своими брюками, Антон», а той самой: «Спасите меня от этого человека». И всё же дыхание только сильнее сбивается, когда ладони прохладные под собой жар и твёрдость чувствуют, прощупывают вдоль молнии, ведя пальцами по напряжённому контуру чужого стояка. И когда звякает пряжка, а язычок собачки скользит вниз, давая возможность рукам притронуться к обжигающему и мокрому — ему кажется, что он сейчас умрёт. Он уверен.       Уверен и взгляд на Антона поднимает беспомощный, за резинку белья пальцами цепляется, спрашивает будто — точно или всё-таки нет? — и оттягивает вниз медленно, несмело, замирая заворожённо от представленного зрелища. Наверное пялиться на чужой член некрасиво совершенно. Но Арсений никогда не видел его настолько близко, разве что в порнухе, ну, и свой собственный, а у него этого уплотнения, как у альф, в самом-самом основании члена нет уж точно.       Арсений тонко стонет. Кажется, с него действительно на сегодня всё — он сейчас повторно от одного этого зрелища кончит.       А Антон наблюдает за ним, закусив губу, руки на талию перекладывает и притягивает ближе, держит крепко так, пока губами снова по линии челюсти на шею скользит, а одной рукой член ко входу направляет, давя на сфинктер и замирая на пару секунд, а после кусает кожу на плече и входит сразу до основания одним резким толчком, сам мычит хрипло и руку на талии сжимает ощутимо так, что точно синяки останутся.       — Ар-р-рс…       Арсений вскрикивает, судорожно так и жалобно, сжимаясь внутри от неожиданности и чувствуя, как член заполняет его до самого основания, отдаваясь приятным и зудящим покалыванием где-то внутри, когда толкается глубоко-глубоко, до слезящихся глаз. Он кончает повторно, пачкая их животы вязким и горячим, пульсируя на члене от прошивающих тело импульсов экстаза, вжимаясь в Антона всем телом, царапины на его предплечьях оставляя в безвольных попытках ухватиться и не отпускать. Он уверен — ещё пара укусов от Антона, и он отключится, не могут люди столько кончать.       Антон двигаться начинает, подаваясь бёдрами вверх, медленно, тягуче, на спинку дивана откидываясь и его за собой утягивая, вжимая буквально в свою грудь, позволяя лежать на себе.       — Я люблю тебя, — шепчет хрипло, снова и снова укусы на шее оставляя, покрывая её своими метками, на плечи переходя и снова назад возвращаясь, постепенно темп наращивая. Толчки грубее становятся, и каждый из них воздух из лёгких, кажется, у обоих вышибает, вместе со всеми мыслями из головы.       — А я тебя… люблю… Антон, очень сильно…       Арсений ловит себя на том, что увлечённо ключицы Антону вылизывает, зацеловывает их судорожно, свою же слюну по коже губами катая, от шлепков кожи о кожу выпадая из реальности совершенно, чувствуя, что у них между животами становится только более влажно, а низ живота сводит в очередной вспышке оргазма. Потому что слишком сильно, слишком откровенно, слишком приятно.       Ему так нравится чувствовать жар на ягодицах — те чувствительные, каждое столкновение с бёдрами Антона только сильнее их раскраснеться заставляет, гореть бесстыдно. Нравится захлёбываться смолистым запахом Антона, это не просто хвоя — действительно густая и обволакивающая смола, из такой не выбираются, остаются навечно, застывают в её плену.       Он хнычет откровенно, на очередной укус напрашиваясь. И Антон кусает чуть сильнее, делает ещё несколько толчков и кончает с хриплым стоном, на последнем вжимаясь только сильнее. От шеи отлипает и губы ловит, целует тягуче, чуть покусывая нижнюю, и по спине успокаивающе гладит, когда узел набухать начинает.       — Не больно? — спрашивает обеспокоено, лицо поцелуями короткими покрывая, собирая губами капельки пота.       Арсений чувствует себя слишком разомлевше. И наверняка блаженное и приятно тянущее чувство внизу живота от члена, внутри откровенно двинувшегося, когда он на коленях слабо дёргается из-за совершенно не держащих ног, — точно в категории «не больно».       — Хорошо… — голос сорванный такой, шепчущий урчаще, Арсений шею Антона дыханием жжёт, наслаждаясь родным и любимым запахом. — Очень… — внутри горячо так, с каждой секундой будто жарче и жарче, и Арсений осознавать начинает запоздало затуманенным сознанием, что это сперма, разливающаяся глубоко-глубоко в нём. И это только воздух в сладком всхлипе из лёгких выбивает.       — Лис, — Антон зовёт тихо совсем, всё ещё пальцами по спине бегая, выше по шее поднимаясь и в волосы вплетая, пряди перебирая бережно. — Куда бы ты хотел поехать в свадебное путешествие?       Арсений не до конца осознаёт. Голову тяжёлую поднимает, от шеи отрываясь нехотя, и смотрит на Антона совершенно поплывше и поражённо — не верит услышанному. Хотя, казалось бы, сейчас-то в своё счастье поверить самое время.       — Что? — вместо чёткого вопроса с губ жалобный всхлип срывается, а он всё глаз отвести не в состоянии — смотрит на Антона, как на восьмое чудо света.       — Я говорю, куда отдыхать поедем после свадьбы? — повторяет тот. — Ну… если ты всё ещё хочешь за меня замуж… Бля, очень странно задавать такие вопросы, пока мой член… Я ужасен, — он вздыхает обречённо как-то, голову ему на плечо роняя.       — К морю хочу! Поехали куда-нибудь к морю? — Арсения смеётся так искренне и заливисто, смеётся и чувствует, как щёки опаляют тёплые и стремительно стекающие к подбородку слезинки. Ему хорошо так, он Антона изо всех сил в руках своих сжимает, сопя на повторе — вдруг тот не расслышал, — что он согласен: — К морю поедем! После свадьбы к морю!       И хорошо так на душе. Так хорошо, как никогда не бывало. Уютно, щемяще и правильно. И плевать совершенно на всё — в какой обстановке, при каких обстоятельствах, сколько им до этого ошибаться пришлось и молчать. На всё плевать. Абсолютно на всё.       Иногда людям нужен всего месяц, чтобы полюбить так, как кто-то не любит и спустя годы.