Libértas

У него в жизни было много хороших моментов. Светлых, ярких, запоминающихся и пьянящих впечатлительный юношеский разум не хуже пузырьков шампанского. Харумаса хранил их, как бумажные фотокарточки в альбоме, и иногда возвращался к ним в воспоминаниях. Просматривал. Пролистывал. Оживлял в памяти пережитые эмоции. Такой совет однажды дал ему психотерапевт, и это на удивление сработало. Но здесь и сейчас, целуя Белль на подоконнике и получая ответную, не менее пылкую, ласку, Харумаса понимает важное: этот момент — лучший. Цветной разворот с глянцевитой поверхностью. Широкий, детально прорисованный плакат. Такие вешают над кроватями девочки-подростки, очаровательно и невинно влюблённые в идолов, а Харумаса не отказался бы повесить тоже. Чтобы просыпаться и каждый раз видеть мгновение, где он был так умопомрачительно счастлив. До тех пор, пока он мог просыпаться. Он мажет губами по бархатистой щеке Белль, по скуле, и развозит блёстки. Вкус блеска немного горчит, отдаёт химическим — и он облизывается. А Белль трогает его грудь, несмело цепляется за пуговицы рубашки, и Харумаса помогает: он направляет её руки, и она вздрагивает — он одновременно с ней, — когда ладонями забирается под рубашку и касается его живота. Рубашка плотная, приталенная, она перетянута ремнями портупеи и не пускает выше. Но Белль гладит кожу над поясом брюк, царапает ногтями и с шорохом задевает пряжку ремня. И комната как будто бы заполняется жаром, горит огнём заката — а Харумаса врывает пальцы в волосы на затылке Белль, мягко массирует и тянет вниз, ощутимее, с немым предложением. Её ресницы трепещут, она запрокидывает голову. А он жмурится, прерывисто вздыхает и спускается ниже, к шее, нежно прикусывает кожу — и сам же рывком отстраняется. Так-так, подождите. Минуточку. Ему нужно немного пространства. Но Белль коленями сжимает его бёдра и не отпускает; сама толкает к ней, ещё ближе, теснее и, если бы не одежда, практически кожа к коже. И как-то вдруг всё становится серьёзным. Заходит слишком далеко. На висках Харумасы выступает испарина, и он надеется, что Белль не заметит. Случится жуткий конфуз, если он подчинится и позволит увлечь себя ближе. Если притрётся пахом. Если… — Пожалей меня, — сипло вздыхает он и выпускает её волосы, обессилено роняет руки на подоконник. Лбом упирается ей в плечо и трудно, шумно дышит. — Я думала, ты не любишь, когда тебя жалеют, — со звенящим надрывом усмехается Белль и, высвободив руки из-под рубашки, кончиками пальцев касается его щеки. Харумаса резко вскидывается. Он щурится, смотрит на неё с шальным, восторженным и каким-то даже неприкрытым недоверием: и вот же она, в его пижаме, в его комнате, с раскрасневшимися губами и блёстками, размазанными по щеке и немного — шее. Свет падает на неё со спины, очерчивает контур золотым и выделяет встопорщенные волоски на макушке. Их хочется потрогать, пригладить, но Харумаса сдерживает себя. И продолжает наслаждаться мгновением благостного созерцания. У Белль глаза затенены, но драгоценным камнем в их глубине мерцает какая-то странная мудрость, понимание, но понимание чего — тут уже мудрости недостаёт самому Харумасе. Тушь смешно отпечаталась на её щеке, и он всё-таки не сдерживается и разрушает момент: мажет след пальцем. А Белль доверчиво льнёт к его руке щекой. Дыхание перехватывает, комкает где-то в горле. Зрелища прекраснее он в жизни не видел. Или нет. Потому что Белль вдруг стягивает с него налобную повязку, расправляет и завязывает вокруг своей шеи бантом. Она краснеет, но не отводит взгляда — и Харумаса тоже не может даже моргнуть. Её пальцы действуют уверенно и быстро; она тренировалась перед зеркалом, догадывается Харумаса, наверняка думала о нём в тот момент, и о том, как он отреагирует. Она хотела, чтобы ему понравилось. Ох. Жидкое пламя разливается в груди стихийно и стремительно, болезненно обжигает сердце, плещется невысказанным. Но вместо слов он снова тянется к ней — и она подаётся навстречу. Он прикусывает ей губу, а Белль закрывает глаза и тихо вздыхает. Харумаса наглеет, он хочет больше — и уже гладит её шею поверх повязки, трогает плечи и спускается к локтям, зажимает их ладонями. Её руки вновь на его груди, тянут за ремни портупеи, протискиваются под них пальцами, и он одобрительно ворчит. Языком он ведёт по укушенной губе, мягко давит, а Белль размыкает губы и позволяет углубить поцелуй. Харумасе кажется, что он воспламенился и рассыпается снопом искр. Кости калит от напряжения, от головокружительного счастья, и острым цветком раскрывается аромат духов Белль — это почти больно. Любить вот так. Но в одежде как-то вдруг становится тесно, ремни врезаются в кожу, и Харумасу режет ярким ощущением; оно похоже на то, как если бы эфирные кристаллы прорастали тело и выдавались острыми гранями в сгибах суставов. И мысль, новая и в то же время хорошо знакомая, тикает в голове обратным отсчётом: «Сверни ей шею». Харумаса крупно вздрагивает. В груди разрывается болью, как если бы сердце детонировало шрапнелью. Перед глазами темнеет, а в ушах нарастает трескучий шум — и может быть, он правда горит? Он отшатывается от Белль и поспешно делает шаг назад, чтобы тут же упереться в кровать и неловко осесть на неё. На отдалении он слышит, как Люцифер с шипением вылетает из комнаты и уносится в кухню, но не видит его: единственное, к чему примагничен его взгляд — к широко распахнутым испуганным глазам Белль. И глянцевый разворот сворачивается обугленным комом, тлеет и крошится зольным. Харумаса не успевает ничего сказать: ни позвать Белль по имени, ни предупредить, ни потребовать немедленно уйти, — приступом уже сгибает позвоночник, протаскивает неоновые линии бирюзового и лимонно-жёлтого под кожей — и знал бы кто, как Харумаса ненавидит эти цвета. Он перекатывается и сваливается с другого края кровати, с шипением, со злостью выворачивает ящики тумбочки. Остервенело перебирает содержимое непослушными руками, бросает на пол счета и письма, пустые упаковки таблеток, от которых давно пора избавиться, и прочую мелочёвку. Ищет нужное. И бормочет себе под нос, но самого себя едва ли слышит: — Док же предупреждал, что адреналин повышает проницаемость клеточных мембран и дестабилизирует эфирную резистентность, а чрезмерная нагрузка на организм может спровоцировать… Чёрт, не нужно было уменьшать дозу седативных: а как тогда снова не проспать будильники? Да где же?! Раздирающий кашель прерывает его монолог, вскрывает глотку лающим. Харумаса хватается за грудь, царапает ногтями, как если бы в попытке вытащить из себя саму болезнь. Не получается. Никогда не получалось. Словно растёртое наждачной бумагой или эфирной пылью, горло саднит, а в глазах размывается из-за навернувшихся слёз. Сморгнув влагу, он зажимает горло ладонью и громко, надрывно дышит. Давится кашлем, давится вспененной слюной с металлическим привкусом — и не перестаёт ворошить разбросанные бумаги. Точно же было где-то здесь! Тихие шаги позади себя он скорее чувствует ненормально обострённым восприятием, нежели чем слышит. — Харумаса… И как будто потолок тотчас же валится ему на голову, погребает под бетонными плитами и забивает лёгкие несуществующей пылью. Он останавливает себя. Выдыхает. И рассеянно подбирает кошачью игрушку с колокольчиком. — О, а я всё думал, куда же она подевалась. — Отвратительно, как тонко сипит голос. — Харумаса. Он стискивает игрушку в ладони и опускает голову. Замирает, как под прицелом вражеской винтовки, разве что не заводит руки к шее, где под креплением колчана спрятан узкий метательный нож: как раз для таких случаев. Досадно, что для таких случаев, как сейчас, нет подходящего решения. Он жалок. Он нестабилен и опасен и для себя, и для окружающих — и такую жизнь он хочет предложить Белль? Жизнь в тревоге и бесконечном страхе? Недолгую, правда, но всё же. — Да, это моё имя! — несправедливо срывается на ней Харумаса и встряхивает головой. — Видишь, ещё отзываюсь на него. Как перестану — бей по затылку чем-нибудь тяжёлым и беги. Только не патефоном, ладно? Я спустил на него всю премию. — Прекрати. — В голосе Белль — бесконечная усталость; так могло бы вздыхать море в штиль, если выбраться далеко-далеко за пределы города, в просторы, избавленные от посторонних звуков. И отчего-то это морское, глубинное спокойствие злит ещё сильнее. — Да, ты права. — Харумаса подкидывает в ладони кошачью игрушку и сам же перехватывает на лету, свирепо отшвыривает в коридор. — Нельзя быть таким мелочным: так что патефоном тоже можешь бить. Главное, замахнись посильнее. Она молчит, а Харумаса кожей чувствует её взгляд. О да, он знает, как сейчас выглядит и какое впечатление производит: напряжённый, взъерошенный и мозаично окрашенный бирюзовым по шее и правой руке. Ещё не эфириал, но уже человек, от которого инстинкты требуют держаться подальше. Загляденье! Неудивительно, что зеркала у него долго не живут. У него вообще с понятием «долго» отношения сложные, так-то. Да и со «счастливо» тоже что-то не заладилось — увы, увы, не написать ему сказку о самом себе! А так хотелось, конечно. Сокаку бы понравилось. — Лучше не подходи ко мне, — шипит Харумаса и со вздохом усаживается перед вывернутой тумбочкой, ладонями измождённо трёт лицо. От кашля остаётся лёгкое першение. Ясность сознания постепенно возвращается, а гудящая ломота размыкает клыки, и теперь его кости — это всего лишь кости, а не раздробленная мозаика, скреплённая раскалёнными железными скобами. Приступ заканчивается, даёт ему отсрочку до следующего раза — даёт ещё немного пожить. Но впервые это не имеет значения. Потому что всё, что мог, он только что испортил. — Коту своему будешь указывать! — вдруг с негодованием отзывается Белль, и, оу, она сердится? В её голосе появляется незнакомая хрипотца, как кошачьи когти, выпущенные из мягких пальцев, а у Харумасы против воли кожа покрывается мурашками. Н-да, как же жаль, что он узнаёт об особенностях её интонаций при таких обстоятельствах. Она подходит ближе, и что-то подвижное и змеящееся падает Харумасе на колени. Его налобная повязка. И он машинально берёт её в руки, протирает пальцами и чувствует остаточное тепло кожи Белль. А Белль трогает волосы на его затылке, касается шеи и тянет за воротник рубашки. Харумаса уже знает, что она хочет сделать, он противится, но молчит. Ей это не нужно. И ему как будто бы тоже. Но Белль тем временем размыкает застёжку чокера и решительно оттягивает воротник ниже. Спереди ткань неприятно врезается в горло, давит пуговицей, но Харумаса продолжает хранить молчание. Ладонью Белль гладит его огрубевшую кожу, участок ниже седьмого позвонка, где следы от игл особенно заметны. И вдруг садится к нему вплотную, обхватывает руками за талию и целует в выступающую косточку позвонка. — Всё хорошо. Ты со мной. Он жмурится и зажимает повязку в кулаках. Некстати вспоминает: кухня. — Кухня, — повторяет он вслух и самому себе кивает. — В верхнем правом ящике за банкой кошачьего корма лежит ампула с иглой. Просто сними колпачок — и можно колоть. Сильнейший миорелаксант. Если понадобится, вгони в переднюю поверхность бедра, ну, или куда дотянешься — но лучше в бедро, поняла? — и я перестану дышать. Если повезёт, остановится сердце. Но не жди, когда подействует, сразу беги. — Ты сейчас искал… — Её ногти болезненно вонзаются ему под рёбра. Шёпот осыпается ломкой шелухой. — Ты хотел… — Да, точно, я же переложил его на кухню, — продолжает мысль Харумаса. Он вяло прослеживает, как выцветают эфирные отметины на запястье, и не сдерживает усталой, разбитой улыбки. Каждый раз как первый. — Однажды я увидел сон, ещё не до конца проснулся и… в общем, теперь ампула на кухне. И дозировку я скорректировал. Проблем возникнуть не должно. Белль не размыкает объятий, но её молчание затягивается. — Ты услышала меня? — ведёт плечом Харумаса и пытается оглянуться, посмотреть на неё. Тишина. — Белль. — Да. Да, я услышала! — Она отпускает его и резко подрывается на ноги. Отходит, и это тоже по-своему больно: слышать, как она отдаляется. — Хорошо. Ну? — Он оборачивается и придаёт голосу искренней непосредственности. Он умеет быстро переключаться. У него опыт как-никак. — Какой фильм посмотрим первым? Или вызвать тебе такси? — Какой хочешь ты? — Она обхватывает себя за локти и поджимает губы. — Что-нибудь со счастливым концом. — Я только такие и брала.

***

Под предлогом переодеться Харумаса быстро сбегает в ванную комнату. Он плещет в лицо холодной водой, старательно протирает шею и руки, как будто получится смыть следы эфирной активности; как будто издевательски яркие цвета на его коже — линии маркера, которые можно с лёгкостью оттереть и забыть о них. Но отметины выцвели полностью, до следующего приступа. А Харумаса глотает таблетку супрессора, в красках представляет, как давит в себе эфириала, поднявшего голову: вот прямо ногой и давит чёрное искристое ядро — пуф! Получай, гадина! И переодевается в пижаму с пингвинами. Белль его новый образ встречает улыбкой. Но её глаза больше не улыбаются, и Харумаса жалеет, так жалеет, что стал этому причиной. Спустя фильм становится легче, спустя второй они уже лежат в обнимку, переплетаются ногами и комментируют чуть ли не каждую реплику героев. Как оказалось, Белль тоже умеет быстро переключаться. Харумасе хочется спросить, в чём причина и какая история таится за её становлением Фэйтоном, но, может быть, позже. На сегодня достаточно неприятных событий и трудных разговоров. Тотчас же, словно в издёвку над ходом его мыслей, телефон начинает зудеть вибрацией. Это может быть что-то срочное, с работы, и Харумаса с неохотой тянется за ним, пока Белль ставит фильм на паузу. Имя контакта вгоняет в лёгкий ступор. Ладно. Предположим. — Привет, Вайз! — жизнерадостно восклицает Харумаса, а Белль замирает с пультом в руках. — Как дела? Признаюсь, льстит, как быстро ты начинаешь скучать по мне. Смотри-ка аккуратнее, а то я и привыкнуть могу. — Включи громкую, — вместо приветствия просит Вайз, и Харумаса хмурится, но кладёт телефон на кровать и нажимает на значок. — Готово. Ах, ставишь меня в неловкое положение: а вдруг я не один? Из коридора выходит Люцифер с пожёванной игрушкой в зубах. Он запрыгивает на кровать и, всем своим видом демонстрируя благородство и снисходительность к презренному человеческому роду, кладёт игрушку Харумасе на подушку. А сам тут же вострит уши в сторону телефона и укладывается рядом. Заинтересованно тычет лапой в экран. — Я знаю, что не один, — неожиданно говорит Вайз. — Белль, пожалуйста, включи телефон. Тебе не нужно прятаться от меня, могла бы сказать как есть. Я… Не был бы против. — Но ты был! — замыкается она в себе. Прижав пульт к груди, она сиротливо замирает на краю кровати, ссутуливает плечи и опускает голову. Выдавливает еле слышно: — С самого начала. Молчание протягивается струной, жёсткой и негромко гудящей, как от электрического напряжения. Это что-то между ними. Что-то личное. А Харумаса хранить нейтралитет не собирается: свою сторону он выбрал сразу же; с первого взгляда и выбрал, если вдруг кому интересно. — Не беспокойся, Вайз, — неприятно скалится он и наклоняется к экрану, как если бы Вайз мог видеть его. — Я перекроил график и перенёс дату своего превращения в эфириала — это произойдёт не сегодня. Белль вздрагивает. Вайз тяжело вздыхает. А Люцифер запрокидывает голову и пушит усы, недовольно щурится, потому что Харумаса уже трогает его за ухо — ухо дёргается. Харумаса тянется ко второму и получает предупреждающий укус за палец. Ауч! — Белль, я могу забрать тебя, — предпринимает ещё одну попытку Вайз. — Скажи, куда подъехать, и я… — Я доберусь на метро, — упрямится Белль. — Завтра утром. — Я провожу её, — вновь бессовестно вмешивается Харумаса и всё-таки дотрагивается до кошачьего уха. — Доставлю в целости и сохранности. — Белль, пожалуйста. Харумаса громко хлопает в ладони, и вздрагивают, кажется, все. — А знаешь что, Вайз? Приезжай. — Он сбрасывает на пол обслюнявленную игрушку, переворачивает подушку мокрым пятном вниз и ложится на неё. Со вкусом возится и потягивается. — Посмотришь фильмы с нами. Будет тесновато, но поместимся! Правда, тебе достанется ти-рекс, уж прости, сосисочный король уже занят. Вайз потерянно затихает. А Белль прыскает и смягчается. Она откладывает пульт и пересаживается ближе, снимает браслет с запястья. Пытается заинтересовать им Люцифера. Кот в сторону новой игрушки даже не смотрит: о, ну ещё бы Его Кошачье Величество проявило любезность к гостье! Скорее Харумаса спонтанно излечится, чем Люцифер станет добрее к людям. Поэтому Харумаса скатывается с кровати и подходит к рабочему столу, вытряхивает из папки с фотопротоколом лазерную указку. Бросает Белль. Завидев манящую красную точку, Люцифер тотчас же пружинится всем телом, вытягивает хвост и готовится атаковать. Харумаса заговорщицки подмигивает Белль, а она шлёт ему воздушный поцелуй. Ну вот, другое дело! — Хорошо вам провести время, — наконец отрешённо желает Вайз. — Не натворите глупостей. Спокойной ночи. Он сбрасывает вызов, и это ощущается маленькой победой. Так что Харумаса снова расслабленно заваливается на кровать, роняет на себя Белль и тянется к пульту. Упустив желанную точку, Люцифер бродит по комнате, заглядывает под кровать и сварливо сетует на своём, кошачьем. Белль негромко смеётся. Виском она прижимается к плечу Харумасы, закидывает руку ему на грудь и постепенно обмякает. Харумаса же возобновляет фильм, бросает пульт себе под бок и тоже обнимает её. И как будто бы всё становится хорошо.

***

Белль засыпает на середине четвёртого фильма. Она смешно сопит, немного хмурится и подрагивает ресницами: ей что-то снится, — и Харумасе выключить бы телевизор, забрать свою подушку, второе одеяло и перебраться на пол. Но он уговаривает себя повременить. Он разбудит её, если сейчас же начнёт возиться. И он не досмотрел фильм, ладно? Можно же дождаться титров. А ещё он, ну, не налюбовался. А то, что рука, на которой заснула Белль, онемела и ужасающе зудит, это так, мелочи. Харумаса видел видео, где некий лучник стрелял ногами! Может, он тоже так смог бы научиться. Ну, в крайнем случае. Люцифер комком беспросветной тьмы уже свернулся в ногах, накрыл нос хвостом и теперь тоже сладко сопит. Идиллия. Это похоже на осколок нормальной жизни, такой, какая могла бы быть у Харумасы, если бы не бессчётные «но». Ладно, не бессчётные, а одно-единственное. Увы, реальность о его желаниях не спрашивает, а Харумаса всё-таки не в сказке, а то непременно пожелал бы… да хотя бы Люцифера пережить! Этот стервец точно протянет ещё лет пятнадцать, из природной вредности. Харумаса показывает Люциферу язык, а кот зевает и показывает свой. Белль прижимается теснее, прячет руки у него на груди, и Харумаса накрывает её вторым одеялом. «Ещё пять минут», — обещает он себе, закрывает глаза и мгновенно засыпает. Морфей утаскивает его в омут снов мягко, липко и смолисто, так что не выбраться. Поэтому просыпается Харумаса не сразу. Дребезжит будильником телефон, кот недовольно топчется по ногам, а Белль спросонья бьёт локтем в бок — и, ай, полегче, милая! — Прости-прости, это таймер, каждые шесть часов мне нужно… а, забей. — Харумаса выключает будильник и ловко заматывает её в одеяло. Утешительно хлопает по плечу. — Спи. Белль закрывает глаза, бормочет что-то невнятное и щекой зарывается в подушку. Зажимая зевок кулаком, Харумаса сползает на пол, выключает телевизор и бредёт в ванную комнату. По пути наступает на игрушку Люцифера и с шипением подскакивает; бегло оглядывается на Белль: но нет, не разбудил. Игрушку он пинает в коридор, сам наконец добирается до комнаты. Проглатывает таблетку супрессора. Следом за ней — маленькую белую капсулу болеутоляющего. Мигрень ещё не начала раскалывать голову надвое, но он уже чувствует нарастающую пульсацию в районе правой глазницы. Харумаса взъерошивает волосы пальцами, в разбитое зеркало предпочитает не смотреть. Балкон встречает его обжигающей прохладой, и он переступает босыми ногами, жалеет, что пренебрёг тапочками. До рассвета ещё час, а небо нежно-сиреневое, с растрёпанными перьями облаков: они как одуванчики, брошенные на мокрый холст акварели и рассыпавшие крошечные воздушные зонтики. Дунешь — и картина изойдётся рябью, но станет только лучше. Харумаса любуется. Нью-Эриду расстилается перед ним как на ладони: тихий, сонный, но мигающий огоньками фар редких автомобилей, — и какой-то до стеснения в груди родной. На горизонте чёрными покрышками вздымаются каверны, и, если бы не они, картина была бы по-настоящему цельной. Умиротворяющей. Но нет. Харумаса качает головой и опускает локти на перила, свешивает кисти и с вялым интересом рассматривает их. Кожа рябит на костяшках пальцев жемчужным. Это кристаллическая чешуя. Тц, давно её не было, и вот опять появилась. Значит, нужно звонить доктору Джойсу, снова возобновлять интенсивный курс эфирных цитостатиков. Это уже третий курс за полгода, если задуматься. Н-да. Вены будут исколоты, растерзаны многочисленными капельницами, а Харумаса вновь станет удивляться, как под конец курса медсёстры ухитряются попадать в них. Сгибать руки в локтях будет проблематично, придётся нагружать организм анальгетиками, вместе с ними и гастропротекторами, потому что слизистая желудка в очередной раз будет не в восторге. Но без цитостатиков никак. Устойчивость к эфиру у Харумасы злокачественная, но организм ощущается так, как если бы уже был заражён. А супрессоры подавляют эфирную активность, не уничтожая её причины. Цитостатики же разрушают мутировавшие клетки, но также «бьют» и по здоровым — тут ещё большой вопрос, что убьёт его раньше, ха. Из-за препаратов значительно страдает костный мозг, отсюда и анемия, и иммунитет сбоит, и можно слечь с бронхитом из-за того, что слишком широко зевнул. А ещё схему супрессоров, анальгетиков и седативных придётся перекраивать, перенастраивать таймеры и спать урывками по четыре часа. Пф-ф-ф, какое уныние. А ведь он пробыл в каверне всего три дня. Плохо, раньше его и на неделю безвылазных полевых работ хватало, а то и на полторы, если игнорировать кровавый кашель и ломоту в костях. Терминальная стадия, её ни с чем не спутаешь. И выход в этом случае только один: эвтаназия. Обычно, когда приходят боли, а больные перестают узнавать близких и в целом реагировать на человеческую речь, её и проводят. Если рассуждать здраво, у Харумасы отсчёт пошёл на месяцы, а не на годы. Но информированное добровольное согласие на эвтаназию, как и договор, как и согласие на медицинское вмешательство, как и кипу других бумаг, Харумаса подписал ещё в восемнадцать лет. Тогда же он впервые задумался о приобретении места на кладбище. Немного странно готовиться к собственным похоронам, когда тебе едва исполнилось восемнадцать, но выбор не то чтобы оставался. Каждые полгода, как и положено пациентам с его диагнозом, он проходит медицинское освидетельствование на степень поражения мозга эфиром; проще говоря, тест на вменяемость. Если консилиум специалистов сочтёт его опасным для общества — эвтаназию проведут вне зависимости от его желания. Бумаги уже подписаны, в том числе и тот каверзный пункт мелким шрифтом. Обратного пути нет. Он даже завещание составил: памятные мелочи коллегам — для Белль тоже нужно что-то придумать, может, повязку? — остальное продать, а вырученные деньги и имеющиеся сбережения перечислить в фонд помощи детям со злокачественной устойчивостью к эфиру. Мигрень усиливается, а Харумаса ногтями скребёт лоб и жалеет, что принял всего одну капсулу. Иногда хочется сдаться. Опустить руки и прекратить бороться: сколько можно? Но тогда его соседи, милая пожилая пара, которым он оплачивает подписку на «Городские известия», а они взамен присматривают за Люцифером во время его вылазок, заберут кота. Они нацепят на него ошейник с бантиком и переименуют в какого-нибудь Пушистика. Люцифер его возненавидит. Ужасно. А ещё он так и не сдаст отчёт Янаги, и это будет менее ужасно, за исключением того, что ему будет стыдно. И Белль… Харумаса вздыхает и вытягивает руку вверх, наблюдает, как бледный рассвет переливается на коже кристаллическим. Хуже всех придётся Белль, и напрасно он поддался собственным желаниям и сблизился с ней. Это эгоистично и нечестно по отношению к ней. Вайз был прав, ограждая её от Харумасы. Проклятие. Надо попросить, чтобы на могильном камне Харумасы так и выгравировали: «Вайз, ты был прав». И Белль, может быть, улыбнётся. А его фанатки будут горевать и строить теории о том, кто такой этот загадочный Вайз и в чём он был прав. Интересно же получится. Очередная городская легенда. Не сказка со счастливым концом, конечно, но тоже неплохо! Ох, может, зря он заблокировал своего психотерапевта?.. Недовольно раздувая бока, на балкон выходит заспанный Люцифер и трётся Харумасе о ноги, обвивает перистым хвостом и требовательно мяукает. Харумаса улыбается. Он наклоняется и треплет его по жёсткой холке: подожди, дружище, ещё рано для завтрака. Следом за котом заглядывает Белль. Всклокоченная, помятая, в нелепой сбившейся пижаме она выглядит очаровательной и словно бы внеземной, сошедшей с открытки с сатирами и нимфами. Она трёт глаза и боком прижимается к боку Харумасы. Тоже смотрит на дремлющий город. И тоже как будто бы знает, в какие размышления он углубился. — Мы что-нибудь придумаем, — обещает она и заглядывает Харумасе в глаза. — Время ещё есть. — Да, конечно, — улыбается Харумаса и прячет лоснящиеся кисти в карманы. — Время ещё есть.