Зима в тишине твоей души

Чонин

Он лежал на парте, голову угнездив на своём предплечье, которое уже начинало затекать, отдаваясь покалываниями на коже, но он мало обращал на это внимания, потому что принятое им положение казалось слишком удобным, чтобы проспать так всю пару. Рука, держащая ручку с погрызенным кончиком из-за привычки со школы, от которой он не избавился по сей день, выводила буквы на бумаге в тетради, что помимо прочего была изрисована бессмысленными мордашками, под диктовку лектора. Но он уже не был уверен, а точно ли эти несвязные каракули в бессознательном состоянии были похожи хотя бы на что-то, выдававшее в этом конспект. Глаза его слипались, и спать хотелось жутко по той причине, что сегодня вновь пол ночи делал макет, заданный к утренней паре перед той, на которой сейчас находился одним глазом уже где-то в царстве Морфея, из-за чего как назло монотонный голос профессора до него долетал обрывочно и неясно, лишь сильнее усыпляя. И прежде чем он окончательно уснул, из пальцев выронив ручку, скатившуюся по парте к самому краю, чуть не свалившись на пол с треском, в темноте закрытых глаз ему привиделся знакомый образ парня в очках аккуратных, которые он снять хотел бы, потому что так лучше он мог разглядеть глубину чужих глаз. И с незаметной полуулыбкой на губах он наконец-то позволил себе тихо засопеть, следуя слепо за парнем в своём воображении.

***

Пальцы бегло проходят по полкам, забитым комиксами, пока глаза обегают всю комнату целиком, замечая всё те же плакаты с бойс бэндами, коими была увешана вся стена над рабочим столом. он усмехается всё той же, какой была на его памяти, неряшливости друга, поднимая с пола и отбрасывая в угол кед, оказавшийся каким-то чудом в совсем противоположном направлении от второго, а после аккуратно присаживается на геймерское кресло вместо стула, прокручиваясь на нём пару раз, прежде чем вновь с шумным вздохом взглядом окинуть всё помещение, кажущееся до щемящего сердца знакомым. Над кроватью слоган «Будь свободен, как ветер» на английском с подсветкой жёлтой, и он вновь в голове прокручивает мысль о том, что Джисон и его комната ничуть не изменились за то время, что они провели друг от друга по разные стороны без возможности вновь повеселиться вместе, как раньше. Кресло поскрипывает, когда он снова встаёт на ворсистый коврик, по которому некогда любил ходить босиком, потому что ступни щекотало приятно. Он поправляет наушники на столе, бросает короткий взгляд на компьютер выключенный и медленно ступает к углу противоположному входу, где всегда стояла чужая черная гитара, полностью обклеенная цветными стикерами. Присаживаясь на корточки, он обводит пальцами гриф, задевая легонько струны, и по комнате раздается приглушенный звук одной из, отчего он невольно оборачивается, а после замирает, когда в проходе замечает фигуру знакомую, потому сердце его от радости вдруг сжимается, а на губах расцветает улыбка при виде крашеных синих волос. «Если контракт вступит в силу, то я перекрашусь в синий и набью себе тату с любимой цитатой из песни на груди» – прозвучало в голове. Фраза, озвученная в одну из их последних встреч в этой самой комнате, перед тем как он махал весело рукой, провожая своего друга в аэропорту и на прощание бросая «Жду фотоотчёт с синими волосами и тату на груди». И он его получил в виде поста в Инстаграм с подписью «Я держу свои обещания», но всё же одно Джисон нарушил и оно звучало «Вместе навсегда». Не то чтобы он сильно расстраивался из-за того, что их разлучили судьбы – на первом курсе архитектурного вообще некогда было расстраиваться, потому что мысли были забиты совсем иными вещами. И пусть, что он успевал думать ещё и о Ким Сынмине каждую чертову секунду, даже когда надо было сосредоточиться на работе. Да и у старшего там, заграницей, не было времени и возможности так часто вспоминать о своем друге, с которым прошел путь со школьной скамьи до поступления в ВУЗ одного и заключения контракта с продюсером из другой страны у другого. Конечно, они не забыли друг о друге совсем. Переписки под постами друг у друга в соцсетях и в личных сообщениях всё ещё были неотъемлемой частью их жизни помимо учебы. Хан часто присылал фотографии из музыкальной студии, где проводил часы свободного времени, отправлял снимки с остальными участниками группы и пластыри на пальцах из-за того, что струнами натер подушечки, иногда записывал голосовые с песнями собственного сочинения. А Чонин в свою очередь пересылал ему фотографии кипы бумаг с набросками, собственные синяки под глазами, мозоли на одном из пальцев от вечного использования карандаша, прямоугольный будильник, показывающий четыре утра, и Сынмина. Он отправил ему тот набросок, перед тем как отдать его старшему, и Хан заинтересовался достаточно, чтобы он после, сидя на кровати с коленками подогнутыми к груди, записывал голосовые с рассказом от и до как он пришёл к тому, что имел в своих мыслях сейчас. – Хочешь сыграю что-нибудь? – будто эхом раздается чужой голос, возвращая его из воспоминаний. – Как в старые добрые, – с губ Хана слетает усмешка, и он присаживается рядом с ним, волосы ему взъерошивая, из-за чего он после их со лба сдувает, а старший в свою очередь подбирает гитару, стряхивая с некоторых мест пыль. На лице улыбка играет, когда он усаживается на кровать, а Джисон на кресло напротив него. Парень ладонью проводит по корпусу, и он замечает, как загораются его глаза, когда мелодия разливается по комнате, отскакивая от стен. Он подпевать чужому голосу приятному начал неосознанно, хоть и петь не умел, но песня была слишком глупая и веселая, а потому необходимости в сильном голосе не было. Достаточно было этого момента, пробуждающего воспоминания, как Джисон играть его как-то учил, но у него не получилось, за что потом в отместку заставил старшего чертить дизайн дома. Получилось ужасно. Точно так же, как у него играть. Он и сам не понял почему, но мысли его вдруг переключились на Сынмина. Его никогда не привлекала классика, но в какой-то момент он задумался о том, что при виде образа Кима в голове его всегда всплывал дуэт скрипки и фортепиано. И хоть звучание мелодии было приятным на слух, оно было минорным: звуки скрипки будто бы смычком проезжались прямо по сердцу вместо струн, а их протяжность напоминала душу чужую, что взывала голосом надрывным, но затихающим в конце, когда на смену приходил гулкий чарующий голос быстро перебираемых клавиш, что был похож на бурю – мятеж против той тьмы, которую Сынмин так прогнать хотел, которая в глазах его отражалась, и которую он видел сам всего лишь пару дней назад, не сумев после этого подойти к старшему еще раз, лишь в голове прокручивая новое слово, сказанное им и гласившее одиночество. – Снова думаешь о нем? – спрашивает Хан, обрывая его мысли, когда тот замечает, гитару откладывая, что он больше не подпевает, вдруг затихнув и губы поджав. Врать в тот момент не имело смысла, потому что порой ему казалось, что Джисон насквозь его видит, понимает без слов и чувствует, когда он с ним честен, а когда нет. Может он был слишком читаем? В любом случае он знал лишь то, что Сынмин – нет. Но от этого читать его было ещё интереснее. Вот только страницы у того были хрупкими, а он сам мягкостью движений не отличался, что было иронично для человека рисующего. Он чувствовал вину, что пожирала его изнутри каждый раз, когда он оставался один: вину за брошенные необдуманно слова, что, очевидно, случайно одну из страниц дернули слишком резко, разорвав её уголок. В одну из ночей он и вовсе подумал, что его идея была бредовой и лучше Сынмина не трогать, чтобы боле не грызть ручку ещё сильнее, чем прежде, и старшего не ранить своим любопытством; однако в конечном итоге он вдруг осознал, что не мог. Потому что не хотел. Желание узнать каким Ким раньше был, желание стать тем светом, способным мрак прогнать и страхи все, было сильнее, чем все другие чувства внутри него, и потому он кивает утвердительно, взгляд со своих рук на парня поднимая и вздрагивая неожиданно, когда ему мерещится Сынмин, улыбающийся мягко, на долю секунды, прежде чем он промаргивается, снова встречая любопытные глаза Джисона, уставленные на него, напротив. – Не лезь в чужую душу, пока не понимаешь глубины её молчания, – он вздрагивает. – Строчка из моей новой песни, – дополняет старший, откидываясь на спинку кресла с тихим скрипом. – Знаешь, я не силён в серьезных речах, – и это было такой наглой ложью, что он почти готов был запротестовать, но решил промолчать, чтобы не прерывать друга. Возможно внешне Джисон и не был похож на человека с глубокими мыслями, но почему-то каждая его песня, которую ему доводилось слушать самым первым ещё до выпуска, да даже в черновом варианте, откликалась в нем, пробирая до мурашек, и он каждый раз удивлялся тому, что текст был написан его другом. Вот и сейчас произнесенная нараспев строка уколола в самое сердце, попав прямиком в центр зародившейся в нем вины. – Но я думаю эта фраза подходит тебе. Если ты не знаешь причины, то не пытайся помочь, иначе можешь сделать только хуже. Позволь Сынмину самому тебе открыться. Ты главное не принуждай его, не дави, а лишь жди, когда он сам тебе доверится и расскажет, – Джисон замолкает, позволяя ему услышать в ушах стук собственного сердца. – Я думаю рано или поздно он сам протянет тебе в руки переводчик, чтобы тебе проще было расшифровать его, – и после этого этот придурок смеет нести чушь про то, что он не силен в философствовании? Чертов лжец. Он действительно готов был ударить его за такое, но смог произнести лишь тихое спасибо, прежде чем глаза с часов, давно вставших на одном значении, перевести на кресло, где уже никого не было, будто старший здесь и не появлялся. А затем он проснулся.

***

Он потирает заспанные глаза, смачивая сухость во рту, после того как кто-то любезно потряс его по плечу, чтобы разбудить. Губы облизывая, он оглядывает почти полностью пустую аудиторию, отмечая для себя тот факт, что действительно проспал всю пару. Наверное, на скуле остался красный след, потому что передавил место из-за не самого удобного положения для сна, потому он пальцами касается лица, потирая кожу. Выходя из аудитории, он думал лишь о том, что снилось ему ранее, глаза в пол потупив и губу покусывая. Он хотел Сынмина найти и извиниться, пообещав, что впредь будет думать над задаваемым вопросом, а лучше спрашивать у старшего самого можно ли спросить что-то на ту или иную тему. Он не хотел бы, чтобы рядом с ним Ким чувствовал себя некомфортно, не хотел бы потерять возможность с Сынмином видеться пусть и под предлогом придуманной им игры. Носом шмыгая, он вдруг лбом врезается в кого-то, тут же проговаривая извинения, голову вскидывая, чтобы в глаза посмотреть того, кого только что задел, но дыхание перехватывает, когда встречается с чужими прищуренными и уже давно знакомыми, ведь столько раз в них заглядывал. Ему нравились эти глаза слишком сильно, потому оторваться от них было непосильной для него задачей, но сейчас, когда чувство вины его не оставляло, сложнее всего было в них именно смотреть. Сынмина искать не пришлось, потому что тот сделал это сам, застав его врасплох, отчего он сглатывает, пальцами подминая низ своей толстовки. – Сделай мне ещё журавлика, – фраза бьет по ушам, на лице отражаясь огромным знаком вопроса, но ему остаётся лишь согласиться, когда понимает, что объяснений можно не ждать, ведь Сынмин был слишком упрямым, чтобы говорить ему мотивы своих действий. К слову, он вовсе не был против. Он готов был сделать для Кима хоть целую сотню таких, если тогда чувство вины его рассеется на ветру в полете журавля, а сам старший позволит ему и дальше появляться в поле своего зрения, ведь ему действительно не хватало чужого присутствия, пусть даже в полном молчании. Это не имело значения. Вообще ничего не имело значения в те моменты, когда Ким Сынмин оказывался рядом.

***

Сынмин

Он не помнит, как подорвался с собственного места, не помнит, как стучался в комнату Минхо в нетерпеливом ожидании, когда ему, наконец, откроют эту чертову дверь; не помнит, как, оглядев пустое общежитие, взгляд уронив на незаправленную постель младшего с внезапно на губах появившейся улыбкой, развернулся к Ли с четко поставленным вопросом «Где Чонин?», и не помнит, как, бросив другу краткое «Спасибо», после бродил по зданию университета в поисках нужной аудитории, чтобы потом, напряженно руки на груди сложив, выглядывать знакомые черты среди толпы других студентов. Он помнит лишь, как сердце его гулко отдавалось в ушах в быстром ритме и то, как эхом по комнате из раза в раз раздавалось «Нет», когда вода расплескалась по рабочему столу, испортив подарок, который хранил так же, как и рисунок, но так и не придумав причины для столь бережного отношения к ним. Быть может дело было в том, что никогда ещё кроме сестры не дарили ему что-то задаром, никогда не делали что-то, думая о нём, и никогда не преподносили это так, как делал это Чонин: пробуждая в нем сгусток света, рассеивающего тьму, хоть он так сильно старался скрыть тот факт, что получать подобные мелочи ему было попросту приятно до скрытого блеска в глазах и усмешки на губах, ведь всё это было так до смешного просто и глупо, что хранить хотелось сильнее, чем что-либо ещё. Он бросил краткое «Отвалите» соседям по комнате, подскочившим в один миг с расспросами тогда, когда он снова вернулся в общежитие от Минхо, наскоро набрасывая на себя пальто поверх футболки и домашних штанов. И он никогда не думал, что сердце его замрёт на месте, завидев чужие задумчивые глаза спустя четыре дня молчания между ними; не думал, что произнести хоть что-то без пересохшего горла окажется так сложно. И это всё было так глупо. Ужасно глупо. Он чувствовал себя так уязвимо, будто фраза «Сделай мне ещё журавлика» стала бы причиной для насмешки и упреков со стороны младшего, ведь он серьезно просил Чонина сделать ему несчастное оригами, потому что на прошлое разлил воду по неосторожности. А ему в тот момент, когда то, над чем Ян старался тогда, в кафе, было испорчено, пришло осознание, что ему действительно необходимо, чтобы что-то мозолило глаза, напоминая ту встречу с младшим, необходимо было касаться крылышек журавля ненароком во время долгих раздумий над домашней работой. – Вот только у меня с собой бумаги нет, – Чонин звучит виновато, и он замечает, что тот усердно избегает смотреть ему в глаза, что заставляет нахмуриться, губы поджав. Нужно будет спросить у младшего причину, ведь теперь его очередь вопросы задавать. – Если ты не против, мы могли бы… – У меня есть, – перебивает, после щеку изнутри прикусывая, вдруг осознав, что именно только что сказал. – Я хотел предложить зайти ко мне, но ты зовёшь меня к себе? – Чонин наконец голову приподнимает, взгляд с его плеча на лицо переводя, позволяя увидеть блеск заинтересованности в зрачках, оттого у него не было возможности сопротивляться или отрицать. У него не было даже желания отрицать. Потому что живой Чонин нравился ему гораздо больше, чем потухший; потому что тот, кто потух, – это он сам. И потому он молча кивает, уходя в надежде, что младший последует за ним. И тот последовал. Ему была ненавистна мысль о том, что он ждал. Неосознанно. Ждал очередного стука в дверь, ждал, что кто-то вновь усядется рядом с ним в кафе за один столик, ждал и ночами, когда бессонница вновь мучала, задавался вопросами о том, почему вдруг так резко Чонин отстранился. Спрашивал самого себя об этом и в волосы пальцами зарывался с ответом «Он тоже испугался»: испугался тьмы и холода, исходившего от него, хоть он и подумал тогда наивно, что Ян первый, кто не отступил на шаг назад, а остался на месте всё так же близко. И он предположить не мог, что он окажется первым, кто не удержится в желании вновь увидеть этого человека, как бы сильно он не сопротивлялся этому. Чонин раздражал. Раздражал, потому что мысли его забивал самим собой без капли стеснения. Потому что выглядел до красивого сосредоточенным, когда, с приоткрытым ртом оглядев его комнату, что не утаилось от него, заставляя смутиться немного, пусть и всегда соблюдал чистоту, молчаливым кивком спросить разрешения присесть на его рабочее место, чтобы после, приняв у него из рук лист бумаги, с высунутым кончиком языка складывать его в нужной последовательности. Он смотрел на Чонина, не отрываясь, пытаясь найти ответ на вопрос, что не давал ему покоя, так и оставаясь без ответа. «Что в тебе такого особенного?». Он губы увлажняет, прикусывая нижнюю, прежде чем спросить то, что хотел, отчего руки Яна замирают на середине работы, так и не сложив уголок до конца. – Почему вчера не пришёл в кафе? – он сминает под пальцами краешек одеяла на кровати одного из сожителей, на которой сидел. Тот, очевидно, вместе со вторым ушел гулять, без слов поняв, что ему лучше побыть одному. Они оба уже привыкли, принимая его «Отвалите» не за брошенные в раздражении слова, а за призыв к действию, и сейчас он был по-настоящему благодарен, что те оставили их наедине, ведь поговорить хотелось очень. Впрочем, заметь он их здесь тогда, когда Чонина впустил сюда, он бы сам их выгнал, так что парни лишь облегчили свою жизнь. – Я думал, Минхо тебе раскрыл всё моё расписание, – с губ слетает усмешка неловкая, перенимаемая после и Чонином. Парень с места поднимается, когда заканчивает с оригами, и на ладони протягивает журавлика уже больше, чем ранее сделанного из салфетки. – У нас второй раунд в игре? – спрашивает тот, и он забирает птичку себе, тыкая пальцем в крыло точно так же, как сделал это пару дней назад в кафе. На вопрос Чонина он лишь коротко кивает, но хмурится, когда в ответ слышит: – А должен был? – в голове пролетела тысяча мыслей и причин, объясняющих такой ответ, но ни одна из них не успокаивала его. Он бы хотел съязвить, сказав, что вопросом на вопрос не отвечают, но вместо этого проглатывает свои слова вместе со слюной, тихо мыча. – Прости, – слышит он после и вздрагивает, потому что сам столько раз произносил это слово, а кто-то ему – никогда, и это ощущалось мурашками холодными по телу. – За что? – произносит он вопрос, озвученный в следующий миг без раздумий. – Прости, что спросил тогда то, чего не следовало, потому что не подумал, – он проходит к своему рабочему столу, откладывая журавлика на край, чтобы после встать напротив Яна, но не слишком близко, чтобы электрический ток между ними случайно не попал прямо в сердце. Его плечи напрягаются вдруг, когда сам просит Чонина голову на него поднять, и тот слушается, позволяя увидеть в зрачках вину, что и являлась причиной всего, что так его тревожило. – Так ты только из-за этого?… – он выдыхает облегчённо, голову вверх вскидывая и ладонью накрывая глаза – без нужной необходимости очки он снимал. Изо рта неосознанно вырывается смех тихий как от Чониновой, так и от собственной глупости; они оба придурки. А он ещё больший, потому что признался самому себе, что скучал. Хотя, наверное, нельзя назвать это чувство именно так, потому что… Он ещё не придумал почему. Ему просто не нравилось это слово. Младший затихает, рот приоткрыв, но после, запинаясь, продолжает, будто в бреду твердя, что такого больше не повторится, и впредь он будет спрашивать разрешения, что заставляло чувствовать себя неуютно, ведь младший не был ни в чем виноват. – Чонин, – зовет он, но парень его будто не слышит. – Чонин, – повторяет уже громче, и когда Ян останавливается, уставившись на него глазами широко раскрытыми, он хватается за плечи чужие, игнорируя жар, охвативший тело импульсом коротким от прикосновения. – Замолчи, – голос его звучит резко, но в зрительном контакте он изо всех сил старался передать, что он не хочет слышать ничего более, связанное с извинениями за то, в чем вины младшего нет, а лишь его. И мысли эти вырываются наружу, когда он отстраняется вновь с четким: – Чонин, ты такой глупый, – кроткая усмешка слетает с губ, прежде чем он снова становится серьезным. – Я думал, что в нашей игре в случае, если мне не нравится вопрос, я говорю слово и мы расстаёмся до следующего раза, когда тебя вновь одолеет любопытство, – Ян хотел уже открыть рот, но он головой мотает в отрицании, давая понять, что перебивать его, когда он и так подбирает слова нужные, чтобы после ни о чем сказанном после не жалеть, что трудно давалось, когда его сердце билось чаще при виде этого парня, лучше не стоит. – Я не помню, чтобы тогда в кафе ты упоминал что-то о том, что ты будешь меня избегать. – Я не избегал, любопытство же не каждый день приходит, – и это звучит слишком лживо. Чонин не умел врать. – Когда стало бы интересно что-то узнать, я бы пришел. – Пришел бы? Пришел бы, не найди я сегодня тебя сам? – Почему ты вдруг так беспокоишься о таких мелочах, если изначально был против этой затеи? – и он так и не смог сказать ответ, являвшийся правдой. Сказать, что с Чонином он впервые чувствует себя живым, что болтовня чужая позволяла дышать без лишних мыслей в голове, он попросту не мог. Потому что он ненавидел признавать тот факт, что Ян Чонин за такой короткий период оказался для него особенным, и окончательно осознал для себя он это лишь тогда, когда на следующий и в дни после младшего не увидел. – Какая тогда это игра, если в ней всего лишь один раунд? Так неинтересно, – и это всё, что он смог придумать. Какая тупость. – Смотри, – он пальцем указывает на журавлика, покоящегося на краю стола, и ждёт, когда Чонин свой взгляд переведет на него, чтобы продолжить. – Ты сказал, что это – моё материальное согласие, помнишь? Я пролил воду на прошлого, я мог прийти и сказать тебе, что я больше не хочу заниматься этими глупостями и теперь у меня не осталось ничего, что могло бы меня заставить водиться с тобой и дальше. Но я какого-то черта пришел и попросил тебя сделать мне новый. Это значит, Чонин, что тебя не должны касаться мои собственные проблемы. Я разрешил тебе спрашивать всё, что вздумается, и знал, что так и будет, но это не значит, что теперь ты должен так просто отдать победу в этой глупой игре мне, лишь поддавшись. Разве не ты так сильно хотел узнать обо мне у Минхо? Разве не ты пришел ко мне с этой бредовой идеей? Разве не ты пообещал, что расскажешь о своей травме колена подробнее, когда придет моя очередь задавать вопросы? Я потратил один, теперь твой черёд, но я всё ещё хочу узнать, а это значит, что ты не можешь просто взять и поставить всё это на паузу. – А если я захочу узнать у тебя что-то, на что бы ты непременно ответил на японском, позволишь ли ты мне когда-нибудь разделить с тобой этот секрет? Ты сказал, что твои проблемы меня не касаются, назвал моё предложение полной глупостью, и я согласен, но разве ты не понял, что я лишь хочу, чтобы в конечном итоге ты доверился мне? – Довериться. Какое холодящее кожу слово, но как тепло становится, когда оно звучит из уст Чонина. – Не строй из себя благодетеля, – и всё же он не готов. Не так быстро. Чонин впервые за этот день улыбается, что отдается громким, словно удар колокола, стуком сердца в его груди, позволяя уголкам собственных губ дернуться, но младшему хватает и этого, чтобы протянуть привычным тоном веселым «Что ж», потоптавшись на месте, по бедрам себя похлопать, а после, челку с глаз сдув, с громким хлопком сомкнуть ладони вместе, проговорив: – Я, конечно, подумаю над твоим советом, но не обещаю, что не продолжу: мама всегда твердила, что я довольно упрямый, – улыбка парня становится ещё шире с нотками смущения, отчего, как бы он не старался, ему всё никак не удавалось от Чонина оторвать собственный взгляд. Смотри на него так пристально кто-то, как он сам сейчас на Яна, он бы несомненно смутился, по сторонам оглядевшись, потому брови к переносице сводит, ведь обычно это помогало вновь вернуть себя с небес, на которые младший его каждый раз без его просьб отправлял, на землю. – И я бы с удовольствием остался здесь на подольше, будь моя воля, но у меня ещё эскиз не доделан, не хочется снова возиться с ним до раннего утра – практика показала, что спать на паре не самая лучшая идея, – в голове всплывает образ Чонина рисующего, а где-то там, глубоко, поселяется желание застать этот момент; сидеть рядом молча, не отвлекая, дыша в такт дыханию чужому, вслушиваться в шуршание карандаша по бумаге, следить за каждым движением кисти младшего и…Да, впрочем, плевать. Его фантазии зашли слишком далеко, пора бы прекратить представлять то, чему никогда не суждено случиться, ведь он никогда сам не попросится к Яну посмотреть за процессом, а младший, как ранее выяснилось, экстрасенсом, читающим мысли, вовсе не являлся. Чонин делает два шага назад ближе к выходу, и он не останавливает его, пусть даже хотелось где-то в глубине души и подсознания. Он задвигает стул на место из-за собственного перфекционизма, бросая короткий взгляд на журавлика, пальцами задевает его бумажную головку, и после, обернувшись, сталкивается с взглядом чужим, что ещё не до конца объяснился. – Ты не сказал мне слово, – опершись о дверь, руки на груди складывает, подбородок вздернув с ухмылкой на губах, которую хотелось закрыть своей ладонью, чтобы не видеть её. – И я буду стоять здесь, пока ты его не придумаешь, – в тот момент он задумался о том, чтобы не произносить ничего, а лишь продолжать наслаждаться чувством облегчения в тишине; ничего не произносить, чтобы и дальше каждой клеточкой тела чувствовать, как собственное сердце оттаивает медленно, хотя обычно с приходом зимы оно наоборот покрывалось ещё одним слоем льда. А завтра первое декабря. – 花氷, – всё таки сдается, контакта зрительного не выдержав. – У этого слова нет аналога на корейском, – на губах ухмылка такая же, как ранее была у Чонина, прежде чем лицо того сменилось на замешательство. – И что же оно тогда значит? – в голосе интерес неподдельный, а в глазах – тысячи звезд. Проклятье. Он сходит с ума, но почему-то не хочет что-либо предпринимать, чтобы этого избежать. – Цветок, замороженный во льду, – озвучивает голосом тихим. – Летом, чтобы охладить комнату, японцы ставят лёд в центре помещения, а для красоты кладут внутрь цветы, – рассказывая об этом в тот момент, всем, чем голова его была забита, – это надеждой на то, что Чонин поймет. Поймет, что цветком, окруженным льдом, – был он сам, что грудь его изнывала от холода, веявшего со всех сторон, заставляя в кардиган подаренный кутаться, но никогда не ощущать тепла, что этому цветку так не хватало. Не хватало, потому Чонину и отдал пока лишь кубик льда, который тот, без слов поняв, руками обхватил, игнорируя капли воды, стекающие по ладоням. Нет, он не доверился Чонину полностью, но и не оттолкнул – рискнул, позволил приблизиться к себе на шаг, и дрожь приятная по телу от сказанных далее слов стала подтверждением того, что не ошибся. – Я понял, – на губах того снова улыбка искренняя, а у него в груди вновь тлели угольки давно потухшего огня. Он понял. – Следующий вопрос за мной, только попробуй спрятаться от меня где-нибудь, я ведь всё равно найду, – он будет ждать. – Ты пообещал, так что сдержи своё слово, – отвечает, ближе подходя, когда Чонин тянется к замку на двери. – Не люблю балаболов, – смех младшего ударяет по ушам, заставляя на секунду потерять чувство реальности, и он вновь руки в кулак сжимает, ногтями в кожу впиваясь, чтобы поскорее в себя прийти. И когда Ян из общежития в коридор выходит, помахав на прощание, он стоял посреди комнаты несколько долгих секунд, прежде чем из-за двери выглянуть и остановить младшего на пути в другое крыло этажа своим голосом. – Чонин, – зовет и ждёт, когда парень к нему обернется. – Спасибо. Вот только он не до конца понял, за что именно благодарил, ведь это что-то определенно являлось не только сделанным журавликом, которого он вернул на прежнее место на своем столе. Это было благодарностью за что-то, что заставило его внутренний мир перевернуться и екнуть где-то в сердце, за оковы, в которые он сам себя заточил, дернув. И виною этому был Чонин. Он ненавидел его за это так сильно, однако несмотря на это, сидя на полу с подогнутыми к груди коленями, пальцами в волосы зарываясь, продолжал шептать «Спасибо, Ян Чонин». Он хотел сказать «Не лезь в мою жизнь и не строй из себя добрую душу», но вместо этого прошептал лишь тихое «Спасибо», оставшись вновь наедине с собой.