Я согрешил

      Хлёсткий дождь барабанит не только по крыше маленькой церквушки, но ещё и по темечку. Арсений смотрит на затушенную непогодой сигарету и косится мрачно на небо, сразу же глаз один зажмуривая от Божьей кары — капля падает аккурат в зрачок. В стенах святого места курить не приветствуется, и скорбный вздох зарождается как-то сам по себе.       Обломался и перекур, и возвышенное от этого настроение.       Ряса мокнет, напитывается влагой стремительно и, из-за натуральных материалов, липнет к телу, заставляя сморщить аккуратный нос и спрятать недокуренный бычок обратно в пачку — расточительно переводить остатки табака. Копейка, как известно, бережёт целый рубль, а Библия говорит: «Кто верен в малом, и во многом верен; а кто неверен в малом, тот и во многом неверен», — Евангелие от Луки, глава шестнадцать, стих десять. Конечно, сказания разные, но находить в этом какую-то единую суть и смысл — особое удовольствие граничащее с извращением.       Арсений довольно хмыкает своим мыслям и уже собирается возвращаться в тёплое и сухое помещение, зачесывая пятернёй завившиеся от влаги волосы.       Ну и дерьмо эта ваша осенняя погода.       Но не успевает он переступить порог, как где-то на заднем дворе раздаётся оглушительный шум, будто что-то очень тяжёлое падает с большой высоты, или кто-то на полном ходу спотыкается, плашмя ударяясь о деревянную дорожку, положенную вокруг всего здания.       И это настораживает, потому что вокруг церкви — пустошь. Тут только лес с одной стороны и поля — с другой. До ближайших жилых домов пара километров пешей прогулки, которую Арсений самолично совершает каждый день, возвращаясь к себе домой.       От того возникает резонный, но нецензурный вопрос, ради которого Арсений всё же бы предварительно снял с себя хотя бы колоратку. Но как же давит на черепушку четвёртый грех — ему банально лень и он вздыхает максимально удручённо, полноценно выходя во двор и смиряясь со своей участью промокнуть до нитки.       На всё воля Божья.       Возможно с крыши всё-таки отвалился крест — нужно было крепить его шурупами, а не гвоздями. Аминь.       «Крест» оказывается вполне себе из плоти и крови. Обычный такой парень, одетый только так, будто в их село завезли дорогой бутик на временное содержание. Да, обычный парень, в, на вид, дорогой одежде лежит на заднем дворе церкви, прямо на земле, хрипит тихо и переворачивается на спину, поднимая вверх большой палец.       У Арсения брови куда-то под чёлку ускользают, путаясь в волосах и только поэтому не отлетая в стратосферу — какой, нахер, большой палец? Он на небо ещё раз смотрит со скептическим выражением, жмуря уже два глаза с тихим шипением, дождь заливается прямо в глазницы, неприятно опаляя холодом и мыслью, что в последнее время осадки с каким-то примесями шлака и грязи, и это всё сейчас у него под веками. Люди то планету не щадят, вот и последствия всякие разные.       — Ты откуда взялся? — спрашивая без особого интереса, вряд ли этот человек уже жилец, тут скорая помощь приезжает либо на восьмой день недели, либо никогда. Приходится подстраиваться под график.       — Господи, это ты? Я в Раю? — хрипит незнакомец. — Я не хочу идти на белый свет. Я ведь так молод, чтобы умереть. Мне всего сто девяносто семь…       Приходится присесть. Хотелось бы вообще прилечь, но Арсений на службе, да и лежать с мужчиной рядом это косвенное мужеложество, а это уже, как известно, великий грех. Прямая библейская цитата встречается в Послании апостола Павла к Коринфянам: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют», — глава шестая, стих девятый-десятый. Да и в Ветхом Завете, и в книге Левит по этому делу тоже воняли.       Арсению всё ещё лень, так что вспоминать не будет.       Он просто на глаз пытается определить тяжесть сотрясения перелётной птицы ста девяносто семи лет и выдыхает очевидное абсолютно всем:       — Суицидник?       — Ага, — совершенно искренне, судя по взгляду, кивает парень, резко принимая сидячее положение. — Ох, бл… Блестящий какой у Вас вид, святой отец. А Вы чего так поздно тут? Я думал, что никого нет.       — Поэтому решил сигануть с крыши церкви? — Арсений тоже вполне искренен в своей нескрываемой усталости, голову руками подпирая и вжимая локти в колени. Так вот и общаются под дождём, ну красота.       — Не, прыгнул от скуки, — парень сияет улыбкой, поправляя растрепавшиеся светлые волосы и стягивая с себя кожаную куртку огромных просто размеров, чтобы в следующее мгновение её на Арсения накинуть. — Замёрзнете же, святой отец. Я, кстати, Антон, — и руку приветственно протягивает.       Арсений не особо возражает против куртки, просто хмурится, замирая с миллионами крутящихся на языке вопросов. Их настолько много, что Вавилонскую башню можно было бы построить только из них, перевыполнив изначальный план в раз десять, но всё же самый краткий и резонный перевешивает все остальные:       — Ты бессмертный, что ли? — на упавшем с большой высоты человеке ни царапины. Поистине в белой рубашке рождён был, раз Бог мягкую перину с поводом и без подкладывает.       Ну просто нонсенс.       Где эта перинка была для Арсения, когда он после бара в овраг завалился?       Антон кивает:       — Ну да, бессмертный.       Арсений качает головой:       — Не шути с жизнью, сынок, грешно, — цедя каждое слово с львиной толикой иронии и издёвки, получая какая-то забавное удовольствие от придумывания этому здоровому лбу «прозвищ» и себе накидывания в паспорт полтинник лет. А потом добавляет уже более лояльно: — Что болит?       — Святой отец, ну какой я Вам сынок? Я ж, как минимум, — Антон оглядывает его внимательно, пожимая плечами, — лет на сто пятьдесят вас старше. Ничего не болит. Может… уйдём с дождя?       Падающие с крыш мужики Арсения ещё так не оскорбляли. Забавно. Он губы в тонкую линию поджимает, чтобы сдержать смешок, и тянет преувеличенно задумчиво, молча двигаясь в сторону церкви, — новоиспеченному Антону, если нужно будет, пойдёт следом.       — Я выгляжу на сорок семь? Деревенский воздух не идёт мне на пользу, всё ясно.       — Вы выглядите, как Иисус, ваше прекрасное святейшество, — снова сияет этот Богохульник. — Вы, кстати, не представитесь? Некрасиво, я ведь назвал своё имя.       Арсений заядлый допросчик, он знает, но как же приятно разводить нового знакомого на суетливые ответы:       — Выгляжу как Иисус в смысле на тридцать три или блаженным? А зовут меня отец Арсений, Антон, проходите в Божье место.       — В смысле, так же прекрасны? — то ли утверждает, то ли спрашивает Антон, догоняя его. — Вы же думаете, что я сумасшедший, да? Не верите мне. Ой, — он рукой машет, — не важно. Давайте в церковь зайдём, а то простынете.       Арсений усмехается иронично, пропуская Антона вперёд и ограждая их от непогоды одним прицельным закрытием двери. Внутри церкви тепло и пахнет ладаном, свечи чадят, но этот лёгкий треск и дымок привычен — уют. Священный такой, откровенно приевшийся уют. А ведь у Арсения сегодня в планах было заночевать в церкви под аналой, чтобы завтра точно не опоздать на службу.       Теперь хоть скучно не будет, а то надоело говорить с самим собой, он вчера с этим человеком немного поссорился и теперь не особо хочет разговаривать.       Кстати, Антон у него что-то спрашивал про беды с башкой…       — Я не врач, чтобы ставить диагнозы. Но, знаете, есть много причин подозревать, что сотрясение — точно. Хотите пить?       — Очень хочу, — Антон губы облизывает, отворачиваясь резко и опускаясь на скамейку, недалеко от алтаря. — Водички не найдётся?       Мягкий и тихий смех срывается с губ сдержанно — всё же церковь не то место, где нужно нарушать спокойствие ликов святых, — и Арсений головой качает, копаясь в обычном рюкзаке у скамеек, достав оттуда двухлитровую бутылку обычной водички с колодца.       — Ну если бы не было, я бы изначально не предложил. Что с Вами, болезный? Тошнит? Держите, — в руки сокровище в пластиковом сосуде вручая, — сейчас найду Вам кружку.       — Не тошнит, — Антон отвечает как-то резко, но тут же затихает, когда Арсений отходит в поисках обещанного: — Извините, отец Арсений. Спасибо, что приютили, — а следом за этим хлопает входная дверь, громко и жизнеутверждающе.       У Арсения даже крестик о кружку громко и протестующе бьётся, пока он на месте замирает в полном недоумении и в абсолютных непонятках: что это вообще было и праведно ли отпускать в дождь человека с сотрясением?       Ответ на вопрос настолько ясен, что он с места, как при марш-броске, срывается, пытаясь двери церкви стремительно распахнуть, но только рыча тихо от досады — снова заклинило, теперь чтобы выйти нужно потратить уйму сил, смазки для петель и времени. Ну просто сказка! И куда вообще сорвался этот вор воды? С целой двухлитровой бутылкой.       Вот молодежь пошла — сплошные грешники.

***

      Следующая встреча со странным Антоном происходит на следующий же день, когда Арсений заканчивает вечернюю службу и собирается выйти покурить. Он уже открывает двери, впуская в церковь свежий уличный воздух, когда видит этого горе-суицидника прямо перед собой, стоящим на пороге, с бутылкой воды в руках.       Тот сегодня выглядит намного лучше, чем в прошлую их встречу, хотя Арсений поклясться готов на Священном Писании, что сотрясения не проходят так быстро, а он, на минуточку, всё ещё не врач. На Антоне светлая толстовка, тёмные, чуть зауженные джинсы, и огромные, просто невероятных размеров, кроссовки.       Какой у него вообще размер ноги?       И почему Арсений об этом думает?       Свет уличного фонаря — единственного, что освещает территорию у церкви — падает Антону на голову, освещая его светлые, явно крашенные волосы с чуть отросшими тёмными корнями, а на губах играет всё та же улыбка, которой он сиял ещё в первую встречу.       — Отец Арсений, добрый вечер, — приветствует он. — Я хотел поблагодарить Вас за то, что помогли мне вчера, приютили. И извиниться ещё хотел за то, что сбежал. У меня… ну, там дела появились срочные. Вот, — тянет он последнее слово. — А я Вам воду принёс, а то убежал вместе с ней, растяпа. В общем… Хорошего вечера, я пойду, — и разворачивается на пятках, видимо, собираюсь слинять в очередной раз.       У Арсения рефлекс — ничего с собой поделать не может. Он вперёд подаётся первее, чем вообще успевает осознать себя в пространстве, крепко за чужие полы худи хватаясь и останавливая этого неуловимого, благо, не мстителя. Сказать, в принципе, нечего, хоть вопросов и уйма — нонсенс — и хочется сказать много чего поучительного и любопытствующего, но из бренного человеческого рта срывается низменное:       — Курите? — а ещё более сознательное и взрослое: — Как вообще голова, касатик?       — Прекратите придумывать мне дурацкие клички, Арсений, — Антон улыбается, закатывая показательно глаза. — Курю. Вас угостить? — он кивает в сторону, где под навесом расположены скамейки.       — А я уже думал Вас угостить.       Ветер крепчает, но на улице не по осеннему тепло даже в такое время — сегодня не погода, а исключение из правил, и Арсений вдыхает запах сухой листвы и приближающихся заморозков, думая о Божьей благодати и о том, что запах «приближающихся заморозков» почувствовать невозможно и, наверное, он всё же завяжет с раскуриванием даже медицинского каннабиса. Всё же каким-никаким грехом тот попахивает, а значит нужно снова накрутить обычные сигареты.       — А Вам разве можно курить? — уточняет Антон, когда они оба усаживаются. Он достаёт пачку сигарет, вытаскивая одну из них, а после протягивает Арсению. — Я думал, что священникам запрещено… Всё?       — Я спросил у нашего Творца-отца Небесного, — не то, чтобы Арсения когда-нибудь ловили прихожане за плохими привычками, но всё же меланхоличный и абсолютно размытый ответ зарождается как-то сам по себе, естественно и почти честно, позволяя ни одному мускулу на лице не дрогнуть, дёргаются разве что те, что отвечают за улыбку, пока он сигарету зубами зажимает и выжидательно смотрит на Антона: — Ну, коль поделились, прикурите, — шепелява с сигаретой во рту.       — Любой Ваш каприз, — Антон зажигалку достаёт, прикуривая сначала ему, после — себе, и откидывается назад, упираясь спиной в деревянную стену церкви, прикрывая глаза и выдыхая тихое: — Что Вы забыли в этой дыре, Арсений? Неужели нет более подходящих мест для молодого пастыря?       Наверное странно улыбаться в ответ на этот вопрос, но Арсений вообще неординарный человек. Он затягивается довольно, выпуская дым носом в тихом блаженстве, а потом фыркает, смешливо и провокационно, вновь заводя свою любимую шарманку — подстрекательство:       — Считаете мою церковь дырой? Я самолично ремонт делал!       — Я такого не говорил, — вздыхает Антон. — Я имел ввиду вообще это место. Тут же со скуки сдохнуть можно. Из развлечения — зассаный алкашами бар и Ваша церковь… Второе, как по мне, намного приятнее, — он в карман толстовки снова ныряет, доставая из него небольшую флягу и делая глоток. — Будете?       Пепел подхватывает новое дуновение ветра, Арсений сбрасывает его крайне небрежно, вновь прохватывая фильтр губами в молчаливой, но отражающейся на лице иронией — ну каков наглец.       — Решили, что раз «зассаный бар» уступает моей церкви, значит прибухивать можно прям тут?       — Прибухнуть? Я же только горло смочить, — фыркает Антон. — Вот однажды мы с моим товарищем Эскобаром объездили все заведения колумбийского побережья за ночь, перетрахали кучу шлюх и снюхали столько кокса, что я чуть коня не двинул во второй раз.       Дым идёт не в то горло, или всё-таки в то, Арсений не уверен, просто глотает его так резко, что он где-то в желудке оседает — хоть что-то туда попало впервые за целый день проповедей.       Спасибо, Господи.       Арсений кашляет коротко, пытаясь сформулировать в голове вопрос, один-единственный, касающийся странных прозвищ, которыми сейчас наделяет друзей молодежь. Вот когда Арсений был молод всё было до жути банально — «Арс» и «Арс», делов то. Вопрос упёрто формироваться не хочет. Зато другие реплики Антона нехило так сбивают первую оскомину серьёзности, и Арсений хмыкает, стараясь быть с фантазёром на одной волне:       — А ничего, что Пабло умер в девяностых годах, яхонтовый мой?       — Вообще-то в девяносто третьем. Второго декабря, если быть точнее, как сейчас помню этот день, — Антон улыбается действительно невесело. — Большая утрата.       — А ну дай ка и я горло смочу, — сигарета почти истлевает в пальцах, и Арсений к чужой фляге руку загребущую тянет, даже не дожидаясь внятного ответа. Просто прихватывает губами горлышко, плотно и жадно, и опрокидывает в себя, делая сразу несколько беспрерывных глотков. Вот теперь хорошо. — Действительно жалко мужика… Как там твоё сотрясение, говоришь?       — Да нет у меня никакого сотрясения, — Антон ведёт плечами. — На мне же как на собаке всё заживает, — он возвращает свою флягу назад, тоже делая глоток. — У вас последняя служба была сегодня? Проводить домой? Мне просто до рассвета надо в город вернуться, я там у одной бабульки комнату на пару дней снял, пока не подыщу себе жильё.       Ветви деревьев послушно трещат от ветряных атак, и Арсений смотрит на них как-то по-философски молчаливо, прослеживая падение листа за листом. Разнообразные такие, разноцветные, шелестящие. Ну есть в осени своя романтика и неповторимая атмосфера. Есть.       Ещё осенью есть обострения. Но это так, мимолётность в сознании, пока Арсений ещё пару глотков крепкого пойла делает, морщась и втягивая остатки никотина в себя и щёки до заострившихся скул. Вот теперь вообще отлично, до появления приятной дымки перед глазами.       — А чего до рассвета? Ругается? — продолжая любоваться деревьями.       — Ага, — как-то отстранённо кивает Антон, явно ушедший в свои мысли. А после с места поднимается, протягивая Арсению руку. — Ну так что? Проводить?       Губы пекут от алкоголя, наверняка заалевшие, немного саднят, и Арсений по ним языком проходится, уже предвкушая, как от подобной погоды они обветрятся к следующему дню — неприятно, но факт, зато душу прогрел и причастился. Не Кагор, но тоже вполне себе благородное пойло.       — Возвращаю, так-то, вопрос, — Арсений руку чужую крепко перехватывает, с удивлением замечая, что его ладонь то меньше и уже, за большой палец пятерней прихватывая и отрывая свою задницу от скамейки. Почти равняясь плечом к плечу. — А ты чего сюда жить приехал? Не самое удачное для молодого человека место, — рукой давно махнув на то, что перешёл на «ты». Градус и не такое со взаимоотношениями людей творит.       — М-м, — красноречиво тянет Антон. — Давай так, — тоже отбрасывая формальности, — у нас у обоих, видимо, есть свои причины. Ты молчи о своих, я о своих. Договор? — он улыбается, вдыхая полной грудью прохладу вечера. — Красиво тут, я давно на родине не был, всё по миру мотался.       Арсений кивает неоднозначно, заостряя внимание на чужой улыбке с каким-то внутренним дискомфортом и непониманием — интуиция горит внутри нечётким осознанием чего-то необычного, того, за что стоит зацепиться и призадуматься, но хмельная концентрация подводит очень. Приходится ближе подойти, глянуть на мелькнувшие между губ зубы ещё раз, заторможенно переводя взгляд на глаза. Зелёные-зелёные — редкое явление.       Пока осмысляется одно, наконец-то доходит другое, то самое предыдущее, никак не желающее укладываться в голове — полезно иногда отвлекаться, поистине Божья помощь:       — У тебя интересный прикус. Эмаль хорошая? У меня тоже клыки чутка выпирают, но с годами затупились… Хотя в детстве бабушка в шутку обзывала вампирчиком. Бог с тобой, провожай, раз по ночам не спится.       — Из тебя бы вышел чудесный вампир, но это такое проклятие, я бы не советовал, — Антон говорит так обыденно, что снова заставляет растеряться, потому что ну как об этих сказках можно говорить с таким непроницаемым лицом.       — Вот как…       Свист ветра уже отчётливо звучит в ушах, погода портится и, наверняка, даже температура скоро начнёт стремительно падать. И хоть сейчас Арсения греет алкоголь, идти им не такой уж и ближний свет — надо суетиться. Только вот вспоминается кое-что, очень непредвиденно, но очень кстати:       — Ты у меня свою кожаную куртку оставил. Забыл сразу сказать. Пойдём, отдам, растеряшка, — ладонью подбадривающе по лопаткам Антона похлопывая и вскидывая голову вверх, к небу, смотря на вспыхивающие в черноте звёзды, будто ощущая их на своём лице и шее, подставленных сейчас красотам космоса, видимым невооруженным глазом. Ни единой тучи. — Дождя хоть не будет сегодня, праздник.       — Я могу забрать куртку позже, Арсений. Время уже позднее, правда, давай поторопимся, — улыбаясь, говорит Антон. — Мне не стоит задерживаться рядом с тобой надолго… То есть, вообще задерживаться.       И всё-таки Арсений очень любопытный и совершенно беспардонный — при службе очень помогает:       — Почему? Сейчас быстро куртку заберём и можем идти. Идём, я если что сам с твоей бабулей поговорю, наверняка ведь моя прихожанка. Доброе дело делал — священника провожал.       — Арсений… — Антон головой качает. — Ну хорошо. Давай зайдём, заберём, что уж… Только с бабкой говорить не надо, дело не в ней.       — А в чём тогда? — угомониться Арсений не хочет точно, кивая довольно, что победил в своеобразном споре и энергично преодолевая расстояние до невероятно любимой, но своенравной двери — ну, собственно, вся в хозяина — пытливо оборачиваясь назад к Антону, мол, на вопросы жду ответ и почему ты застыл, подь ка сюда.       — Ни в чём, забей, — всё же догнав его, отвечает Антон. — Какая разница, если ты просто считаешь меня психом? Да и какая мне, собственно, разница, кем ты меня считаешь, да? Давай мою куртку и идём.       Весёлый тон беседы и лёгкое опьянение сменяется усталой сосредоточенностью — неясно, что в голове у этого юноши, но некоторые моменты прояснить нужно. Арсений двери открывает пошире, отступая приглашающе в сторону, как в первый раз, и мягко, но твёрдо говорит:       — Проходи пока, Антон, ветер усиливается, а ты в одной тонкой толстовке.       — Ты очень странно себя ведёшь? — Антон руки на груди упёрто складывает, всем своим видом показывая, что дальше не пойдёт. — Я не сдвинусь с места, пока ты не объяснишь, что задумал.       Вздох прерывается на тихий фырк, Арсений брови хмурит на толику мгновения, чтобы в следующее уже трогательно их надломить от накатывающей смешливости:       — Странно? О чём ты думаешь вообще? — зевая мимолётно в ладошку и плечами пожимая после затянувшейся паузы. — Куртку тебе отдать задумал и обговорить твои мысли, дитё. Ты боишься служителя церкви? Если откровенно, Антон, сколько тебе лет? Ты несовершеннолетний? Только не обманывай, не хочешь переступать порог — не нужно. Я сам за курткой схожу.       — Арсений, ты серьёзно? Какой, в задницу, несовершеннолетний? Мне двадцать восемь лет… по сути… — Антон глаза округляет, качая головой. — Ты чем вообще слушаешь, когда я тебе говорю? Ой, да не важно. Ещё раз придумаешь мне дебильные прозвище, я за себя не отвечаю. Куртку неси. Я тут жду.       — Выглядишь очень молодо просто, — Арсений улыбается, как ни в чём не бывало, ему никакие конфликты абсолютно ни к чему. Он на это лицо открытое и красивое смотрит с нескрываемым умилением, — даже мужскую привлекательность ему отметить абсолютно не стыдно, это ведь просто факт, любовь к ближнему своему, — снова слабо покачав головой. — Не груби, Антон. Сейчас вернусь.       Алкоголь отпускать начинает потихоньку и хочется спать, в церкви тепло, как всегда, свечи слабо колышутся от лёгкого сквозняка, а Арсений в свои мысли погружается, начиная активный мозговой штурм тридцати пятилетнего деда — куда он положил кожаную куртку?       Шаги за спиной раздаются почти неслышные, Антон будто парит над землёй, в момент оказываясь рядом, касаясь плеча и пугая этим до чёртиков.       Арсений вздрагивает, оборачиваясь к нему.       — Извини, не хотел напугать, — на чужом лице снова спокойная улыбка. — И за грубость извини, мне… Не важно. Просто прости, — он оглядывается вокруг, указывая на вешалку у стены и передразнивает: — Моя куртка вон там, растеряшка.       Скорбное мычание сотрясает стены Божьего пристанища. Арсений с грустью в глазах смотрит на разворошенные ящики в ризнице за шторкой, вздыхая и подвигая один из них к стене прямо ногой. Сейчас всё складывать на место он не хочет. Ни сил, ни желания. Бог поймёт и простит.       — Не растеряшка, просто от алкоголя всегда такой рассеянный, ещё и провалы в памяти бывают, но я ничего такого и не делаю, чтобы волноваться о забывчивости и переживать на утро, — уголки губ вверх поднимая. — И всё нормально, кстати, не извиняйся. Я переборщил, Антон. Бери куртку и можем выдвигаться.       Антон кивает понятливо, и через пару минут они оба идут в сторону посёлка, больше не обсуждая личное, а разговаривая на нейтральные темы.       Этой ночью Арсений отчего-то долго не может уснуть, ворочаясь в кровати и постоянно выныривая из дрёмы.

***

      Очередной день начинается отвратительно, потому что Арсений снова плохо спит. Последнее время сна вообще нет, будто его отменили, но в известность поставить забыли. И дорога до церкви проходит в абсолютной прострации и мыслях.       Антон в посёлке уже неделю и каждый из этих дней он неизменно приходит под конец последней службы, когда прихожане уже расходятся по домам. Они привычно устраиваются на скамье у входа, курят, разговаривают, а после неспешно идут домой, продолжая делиться историями из жизни. Истории Антона иногда снова уходят в какие-то дебри. Он будто придумывает их на ходу, даже не задумываясь о том, насколько бредово всё это звучит. Но Арсений не жалуется — ему нравится, что рутинные и скучные будни приобрели хоть какую-то краску.       Дверь в церковь оказывается открыта, хотя Арсений точно помнит, что закрывал её вчера. Он просто не мог забыть — всегда ведь проверяет перед уходом. И это настораживает. Ну не мог же кто-то сюда вломиться, да?       — Привет, Арсений, — знакомый голос пугает до чёртиков, а Антон даже внимания не обращает на то, как он подпрыгивает на месте, продолжая сидеть на одной из скамеек у алтаря, даже не оборачиваясь.       Такое беспокойство внутренне охватывает в куче с тревогой, и Арсений ближе подойти торопится, чтобы в глаза заглянуть, впервые наблюдая Антона при дневном свете, а не в совещании свечой. И так невозможно красивый, он кажется, даже красивее, когда игры светотеней не острят черты и не размывают мимические морщинки.       — Как ты тут… Что случилось? — концентрируясь на действительно приоритетном и волнующем, остальное потом, если будет время.       — На такси приехал, дверь… вскрыл… Не важно… Я пришёл попрощаться с тобой, — спокойно улыбается Антон, наконец, поднимая на него взгляд. — Мне нужно уехать, скорее всего навсегда. Не знаю, важно ли тебе это. Просто решил, что мы, вроде как общались и… В общем я решил, что должен тебе сказать, а не уезжать молча. Вот… Я… Ну, я пойду тогда. Спасибо тебе за это время. Было очень классно. Ты потрясающий, не забывай это, договор?       — Нет!       Арсений своего же голоса пугается в моменте, высокого такого и абсолютно не мужского, лишённого Адамового начала. И он замирает на крупицы секунды перед тем, как рядом на скамью упасть, плюхнуться совсем рядом, руки чужие перехватывая в своих, припоминая их первый вечер полноценного знакомства — тогда он впервые сравнил эти ладони со своими и смутился, а сейчас это последнее, что может его волновать. Потому что Антон хочет уехать. Антон, который лишил его ощущения перманентного одиночества. Который заполнил душевную пустоту, — Арсений и не знал никогда, что она имеется. А теперь что? Уйдёт, оставив с зияющей раной?       И о чём он, священнослужитель, вообще думает? Ему должно хватать службы и Бога. Но тем не менее…       — Что у тебя произошло? Почему так резко? У тебя проблемы?       — Нет, нет никаких проблем, — Антон головой качает едва заметно, смотря на их переплетённые руки, прикрывает глаза и выдыхает шумно. — Послушай, у меня ничего не случилось, просто я не хочу тут оставаться. Меня тут ничего не держит. Я привык не сидеть на одном месте. И ты… Ты тоже сваливай отсюда, постарайся выбраться. Ты ведь молодой, можно найти работу в церкви при каком-нибудь городе. Не трать свою жизнь тут. Поверь, она очень быстротечна.       Так больно становится в момент, и Арсений и сам не замечает, как усиливает хватку, вжимая пальцы в чужую кожу, наверняка до боли и следов, он не хотел, просто задумался. Уголки губ вниз кривятся от осознания, что такова жизнь, всё верно, Антону хочется путешествовать и ездить по стране, по миру, пусть его истории и приукрашены элементами юмора, но он всё же действительно много где был и что видел.       Он такой человек.       И глупо было предполагать, что его тяга к переездам резко пропадёт в этой заднице мира. Это ведь действительно ничто иное, как жопа — хутор, который на той же карте с трудом найдёшь. Возможно даже Богом забытое место, — Арсению тот не помогал никогда, и сейчас то ли готовит очередное испытание, то ли просто никак не защищает от биты, вновь обрекая на годы отшельничества.       Общение с прихожанами никогда не даст того тепла и понимания, чувства нужности и принятия. Как и алкоголь. Табак. И медицинский каннабис. Арсений знает.       — Я знаю, что быстротечна, Антон… я знаю. Но никуда не поеду, мне… не нравится цивилизация. Я уехал от старой жизни сюда и меня всё устраивало не один год. А потом появился ты и… — не договаривая с нервным смешком. — Наверное я сильно привязался. Но я понимаю тебя и твой выбор. Был очень рад с тобой познакомиться…       — Эй, — Антон руку одну высвобождает, за подбородок его перехватывая и вынуждая себе в глаза смотреть, — объяснишь мне? Я хочу знать, почему ты тут. Не просто же так, я это с первого дня чувствую. Расскажи мне. Пожалуйста.       Прикосновение не вызывает ни толики дискомфорта, напротив — Арсений глаза прикрывает в каком-то инстинктивном доверии, на руку подставленную опираясь и думая не то, чтобы очень долго. Или всё же достаточно, выпадая из реальности куда-то в мыслительные потоки и набирая в лёгкие побольше воздуха, прежде чем опалить им пространство рядом при размеренном вздохе:       — Не то, чтобы на это есть какая-то броская причина… Просто родители умерли, отец от рака, мать вслед от тоски почти сразу… А я, знаешь, рядом с ними не жил никогда — это не жизнь была, что-то другое. И когда меня бабушка к себе забрала, будто задышал впервые за всё время свободно. Действительно свободно… бабушка тут жила. Была очень набожная, в церковь меня постоянно водила, на любые праздники, просто на выходных, к батюшке в гости. Я… всё так сумбурно, — усмехаясь невесело, — просто не знаю, как понятнее рассказать, никому никогда не рассказывал. Я заинтересовался. Решил выучиться, вот и… может у меня какая-то боязнь социума, не знаю. Когда мелким был, вечно себя куклой в руках родителей чувствовал, а тут, с бабушкой, так спокойно всегда было наедине с собой. Я среди пустых полей менее одиноким себя чувствовал, чем в окружении толпы города. От бабушки мне дом достался, а службу от батюшки Михаила перенял. На службе с людьми… легко наверное даже. А вне — нет. Напрягаюсь всегда всё равно, некомфортно себя чувствую… А с тобой комфортно стало. Очень. Но… — отстраниться пытаясь со сдержанной улыбкой, чтобы расстройством своим душевным планы Антона и его желания не омрачать. — Я и тебя понимаю очень хорошо. Пришлешь мне пару открыток, а, яхонтовый? Было бы хорошо… если бы не забыл полностью. Я тебя точно не забуду.       — Опять ты своими дурацкими прозвищами, красивый, — фыркает Антон. — Послушай, я бы очень хотел остаться и… С тобой бы хотел остаться, но это невозможно. По многим причинам, но главная в том, что… Ты мне нравишься очень, почти с первого дня. Я на тебя залипаю постоянно безбожно и ничего с собой сделать не могу. Меня к тебе тянет. Но я понимаю, что это невозможно. Знаю, что тебе это не нужно, что грех и… Не важно всё это. Есть и другие «но», которые не позволят мне рядом с тобой быть, — он с места встаёт. — Я тебя не забуду. Это вообще невозможно, Арсений, потому что ты удивительный. Я давно таких как ты не встречал. Да никогда, наверное, не встречал. Прости меня за всё. Я меньше всего хотел портить тебе жизнь и делать больно. Ты многого не знаешь и не понимаешь, а я… Я не уверен, что тебе это нужно.       Тело будто свинцовым в момент становится, Арсений правда не понимает и смотрит на Антона абсолютно уязвимо и растерянно, катая по сознанию слова про «красивый», «нравишься», «грех» и злополучное «не понимаешь», выдавливая из себя болезненное, но откровенное:       — Мне нужно, — почти шёпотом, в тишине церкви всё равно звучащим достаточно громко. — Потому что тоже. Тоже, Антон. С первых дней в глаза твои насмотреться не могу — это знаю точно…       — Ты ведь не знаешь и обо мне ничего, — Антон головой качает с очередной усмешкой. — Я столько всего тебе рассказывал, но ты ничего так и не понял.       — Тогда расскажи так, чтобы понял, — Арсений ляпает это почти необдуманно, с какой-то мимолётно стягивающей горло обидой, которая развеивается почти в эту же секунду, оставляя только послевкусие от этой требовательной и отчаянной интонации собственного голоса.       — Хорошо, если ты действительно хочешь, — Антон руками разводит, оглядываясь вокруг, обходит его стороной, заходя куда-то за алтарь, вытаскивая оттуда огнетушитель и вручая Арсению в руки. — Пользоваться умеешь? Иди за мной, — и к выходу идёт, не дожидаясь ответа.       — В смысле? Антон? — Арсений вдогонку это кричит почти, впервые наплевав на устои, а потом на бег срывается вместе с этим чёртовым огнетушителем, тот тяжёлый такой и неудобный — не правила безопасности, а какое-то собачье говно, вот правда, даже пованивает.       — Просто потуши меня вовремя, пожалуйста, — просит Антон, замирая на мгновение перед тем, как скинуть с себя чёрную толстовку прямо на порог церкви, оставаясь с голым торсом. — Штаны, конечно, жалко… — он вдыхает глубоко и делает широкий шаг вперёд, выходя под открытое солнце.       Арсений замирает, не понимая ровным счётом ничего. А потом ему кажется, что он сходит с ума, потому что чужая кожа начинает буквально дымиться, после вспыхивая огнём. Антон рычит что-то невнятное, но крайне болезненное и падает на колени, продолжая гореть.       — Блять, какого хуя, Антон, блять! — Арсений не помнит ровным счётом ничего из правил безопасности, у него даже этот огнетушитель в церкви стоит просто потому, что батюшка Михаил шарил в этой теме и прожужжал ему все уши про страх возгорания всего от свечной. А теперь он с этой красной бомбимой чуть ли не трахается впервые в жизни, превозмогая ужасный тремор рук и беспорядочные, срывающиеся с губ маты.       Господи, да он никогда в жизни вслух не матерился, даже когда в карты проиграл свой новый шуруповёрт!       Кулак вжимается в ручку с такой силой, что водный раствор, преобразовывающийся в пену, выстреливает на метра три вперёд, а потом наконец-то прицеливается на Антона, заливая его полностью, от белых волос до самых пяток, покрывая жирным и плотным слоем дурно пахнущей хрени.       Антон не шевелится. Он вообще выглядит так, будто ему уже ничего не поможет. А Арсений ближе подойти боится, но в тоже время понимает, что новое «возгорание» может произойти в любой момент. В голове каша такая и единственная мысль набатом «надо его унести».       Вот и уносит, по сути волоча по земле обугленное и покрытое пеной тело, затаскивая в стены церкви и по пути сгребая то самое чёрное худи — почему Антон под него даже футболку не надел?       Кажется, Арсений сходит с ума. И дверь закрывает плотно для проформы, чтобы никто отсюда больше никогда не вышел, по крайней мере не в ближайшее время. Огнетушитель остался валяться где-то на улице, да и Бог с ним!       Чужая кожа, под мягким церковным освещением начинает медленно, но верно восстанавливаться, будто трупное разложение запустили в обратной перемотке. И вот на коже всё меньше следов, лицо принимает знакомые очертания.       Сколько точно времени проходит прежде, чем Антон распахивает глаза, Арсений понятия не имеет. Он просто сидит неподалёку на полу, не в силах оторвать взгляда и трясясь так, будто отопление резко сломалось, а на улице наступила лютая зима. К груди чужая одежда притиснута, как последний в этой жизни оплот стабильности, и Арсений обнимать её продолжает даже тогда, когда с Антоном взглядом встречается.       С осознанным таким взглядом, будто возле него долгое время не валялся труп когда-то близкого и дорогого человека.       Щёки стягивает неприятно, и Арсений запоздало вспоминает, что ревел, не предпринимая ничего, чтобы оставить эти слёзы паники. А теперь просто сидит, пытается дышать ртом из-за заложенного носа. Сидит, вжимает в себя чёрное худи и смотрит на живого Антона, который априори таким быть уже не может. Ну просто идиллия.       — Ты… не человек, — даже не спрашивая, констатируя факт сипло. — Кто ты?       — Я ведь уже говорил тебе, — Антон сглатывает шумно. — Помнишь, в первую встречу? И во вторую, когда ты сказал про клыки. А потом ещё несколько десятков раз. И в тот день, когда ты уговаривал меня посмотреть с тобой «Сумерки». Это, кстати, полное дерьмо, как ты понял… — он взгляд отводит. — Прости… Я хотел, чтобы ты мне поверил. Ты ведь с первого дня меня всерьёз не воспринимаешь.       В голове так медленно и натужно работают шестерёнки, что Арсений их скрип слышит уж очень отчётливо.       — Поэтому ты решил… сгореть? Произвести самосожжение? А другого варианта… его не было?!       — Ну какой ещё вариант? — Антон плечами жмёт, медленно подползая ближе. — Это первое, что в голову пришло… Не знаю, — он руками к Арсению тянется, укладывая широкие ладони на его коленях. — Эй, посмотри на меня. Не бойся. Я не обижу тебя. Никогда этого не хотел. Я поэтому и решил уехать, потому что… Я боюсь тебе навредить, не сдержать себя. Я могу контролировать голод, но не всегда так идеально, иногда… Он иногда сильнее меня…       У Арсения ноги сами по себе разъезжаются, он всё ещё под настолько сильным впечатлением, что не контролирует себя от слова «совсем», оттого Антон чуть было вперёд, на него не заваливается, когда бёдра перестают быть явно опорой, раскрываясь под напором ладоней. Он моргает часто-часто, пытаясь дышать и взглядом по чужому лицу не метаться с внутренним страхом найти там хоть маленький участок остаточного ожога. Но нет, Антон перед ним такой, будто и не произошло ничего…       Только почти голый. И от этого уши отчего-то краснеют, а губы-предатели лепечет абсолютную глупость вместо трёх часовой тирады об опасных демонстрациях своей силы:       — Голод… ты меня съесть хочешь?       — Хочу, но скорее… в другом плане, — Антон губу закусывает. — Но и в этом тоже. Арсений, — он вздыхает, чуть ближе подползая, — прости меня. Я не хотел тебя так пугать. Иди сюда, — и обнимает совершенно без стеснения и, кажется, без задней мысли, что он вообще-то всё ещё без толстовки. — Я найду где перекусить, а после вернусь к тебе, и мы поговорим. То есть… Если ты захочешь, потому что я… очень…       — Подожди… ты вампир, что ли? — выдыхая удивленно куда-то в крепкую шею, и сам цепляясь за Антона изо всех своих сил, всхлипывая снова мелко от понимая, что живой, что ничего не случилось. И это притупляет шок от всего остального, потому что существование Антона, то, что он вот, есть, он в порядке, важнее всего остального.       — Тш-ш, — Антон раскачиваться вместе с ним начинает, поглаживая по волосам, — ну чего ты? Всё ведь хорошо. И… да. Я тебе расскажу всё о себе, если ты захочешь, только успокойся. Не волнуйся, красивый.       — Ты придурок… ты просто невыносимый придурок… ты мог просто руку себе порезать, всё что угодно сделать мог, блять, но ты решил умереть и воскреснуть! Иисус недоделанный! Это ты на Иисуса похож, а не я! Господи, ты невыносимый! — переходя на полноценные рыдания снова. Уже не отчаянные и болезненные, а по-настоящему облегченные.       — Арсений… — Антон его в себя вжимает буквально, носом зарываясь в волосы. — Не плачь, прошу тебя. Я идиот. Я… не знал, что сделать. Просто сделал не подумав. Прости меня, хороший мой. Ты пахнешь так вкусно, знаешь? Не в том плане, что сожрать тебя хочется, но и это тоже… А в плане, ты просто весь такой невероятный. И я… Кажется, по уши в тебя…       В голове столько библейских заповедей, столько строк и купона Евангелии, столько правил и запретов. В голове просто кладезь ограничений, и столько же лазеек для того, чтобы не чувствовать себя полным мудаком. Арсений находит новую: просто любит ближнего своего, — прямо как тогда подумал, в первые же встречи. Просто любит, зажмуриваясь до цветных пятен под веками и вжимаясь в чужие губы своими, стукаясь зубами от суетливости и неумело сопя.       Гори всё синим пламенем.       Всё, кроме Антона.

***

      — Арсений, — Антон выглядит намного лучше, чем несколькими часами ранее, после идиотского самосожжения.       Он стоит в дверях, улыбаясь едва заметно. Солнце на улице уже ушло за горизонт, а в церкви отгремела вечерняя служба, которую Арсений проводил в полной прострации, постоянно мыслями возвращаясь к случившемуся утром.       Поверить в то, что Антон не просто человек, любящий выдумывать байки, а самый настоящий вампир, как в идиотских фильмах, трудно. Но лучше так, лучше знать правду и иметь надежду на то, что он никуда не уедет, что не исчезнет из жизни, не пропадёт, оставляя после себя пустоту.       Арсений этого не хочет. Ему страшно, но он не хочет.       — Привет, — заходить Антон не спешит, пуская в помещение прохладный воздух с улицы. — Как… Как ты?       За день была скурена не одна пачка самокруток, и хоть Арсений старался не нарушать свои традиции и не попадаться прихожанам на глаза во время перерывов, пару сельских пацанов сигареты у него свистнули — как расточительно, но да ладно, Бог им судья. Как говорит первое послание Иоанна в третьей главе, семнадцатом стихе: «Кто имеет достаток в мире, и видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце своё, как пребывает в том любовь Божья?», — как говорит Арсений: «Жлобиться нельзя, хер потом что-то в ответ дадут, если понадобится».       Но сейчас главное не это. Сейчас вообще ничего не имеет значение кроме этой наглой и до чего же светящейся морды лица. Арсений на Антона насмотреться не может, отчего-то снова скулами краснея и прочищая горло в надежде, что голос не даст петуха, перед тем, как выдохнуть:       — Та более-менее… А тебя надо в дом приглашать, чтобы ты порог мог переступить? Или это миф? Или одного моего приглашения в начале было достаточно? Ты ж как-то сегодня зашёл без меня… ну да, — нехило так задумываясь над вампирской жизнью.       — Арсений, ты пересмотрел сериалов про вампиров, — усмехается Антон, всё же заходя и прикрывая за собой двери. — Я просто прощупываю почву. Вдруг ты за день решил, что пошёл я куда подальше… Или прикончить меня, искал способы там, все дела. Сразу говорю, кол в сердце, святая вода и чеснок не работают.       — А в мышку превращаешься? — на месте замирая каменным, но очень заинтересованным, изваянием.       Антон смеётся тихо, разводя руками.       — Извини.       — А взглядом людей каменеть заставить можешь? Нечеловеческая сила? Лазеры из глаз? Или это уже Супермен… — затылок пальцами чухая и делая микрошаг навстречу, рассматривая Антона далеко не первый раз, но как будто бы — да. Абсолютно не чувствуя отторжения и какой-то паники.       — Если бы я смог заставлять людей делать что-то взглядом, заставил бы тебя больше никогда не плакать, — Антон шаг ближе делает, оказываясь совсем рядом, тянется вперёд и чёлку со лба Арсения убирает. — Сила — да. Но не прям как в кино… Могу поднять тебя одной рукой — это да.       Дыхание где-то в лёгких спирает, Арсений рот безмолвно приоткрывает в абсолютно непонятной даже ему эмоции, нечитаемой от слова «Господи, помоги, я с ума схожу». Ну, может всё-таки не от одного слова. Неважно.       Дальнейший вопрос совсем сиплый, едва слышимый так-то вообще:       — Серьёзно? Одной?       — Серьёзно, — кивает Антон. — Арсений… я очень хочу тебя поцеловать… — выдыхает так же, едва слышно.       Сердце пропускает несколько ударов, один за другим, обрываясь и, по ощущениям, проваливаясь куда-то вниз живота, там пульсируя сладким и волнующим тело предвкушением. Арсений к такому не привык, но как же тяжело даже взгляд отвести от этих пухлых губ, как тяжело сообразить до конца чего от него ждут, что нужно сделать…       — Я тоже, и, а… поднимешь? Мне интересно…       — Подниму, но после… — Антон склоняется слегка, прижимаясь к его губам, осторожно так, будто прощупывая почву и боясь навредить. Он руками бережно по спине скользит, одной за талию к себе притягивая, а вторую вверх поднимая, зарываясь ей в волосы на загривке.       Арсения пробирает с такой силой, что вместо внятных слов в чужие губы срывается только всхлип, почти вопросительный, потому что тело и сознание захлёстывает каким-то робким и потерянным осознанием — он вообще не знает, как у них это всё может происходить. Но даже то, что может — понравится ли Антону его абсолютно отсутствующий навык в поцелуях?       Ладони неловко на чужие бока ложатся, поглаживая нежно и подбадривающе, а Арсений глаза жмурит сильно-сильно, шире открывая рот и начиная обцеловывать чужие губы чуть ли не со звонкими чмоками, чтобы хоть чуть-чуть потушить внутри градус неловкости, но, похоже, делая только хуже.       — Тш-ш, тихо, — Антон руки ему на плечи перекладывает, слегка отстраняя от себя. — Просто расслабься, ты всё хорошо делаешь, — не уточняя и не задавая вопросы об опыте, просит он, чмокая в нос. — Иди сюда, — и тянет на себя, усаживаясь на скамейку и вынуждая плюхнутся себе на колени, перекидывая через них одну ногу.       Арсений аж стопорится весь, мурашки щекотные по всему телу пережидая — у Антона колени такие твёрдые, но на них абсолютно необъяснимо удобно сидеть, не считая, что нужно чуть-чуть умоститься, поёрзать немного с тихим сопением, впиваясь подрагивающими от волнения пальцами в плечи. Потому что по-другому никак, Арсений не может расслабиться, когда это всё у него совершенно впервые, когда столько желаний в голове, столько смелости, а в реальности — нет, потому что страшно что-то не так сделать, выглядеть смешным и неуместным.       Подумать только, Арсений даже порнографию в последний раз в детстве у старших товарищей в журналах и телефоне подсматривал, а с годами и к этому интерес потерял — из низменного только алкоголь и сигареты.       — Ты переживаешь, я слышу, как колотится твоё сердце, — Антон руку к его груди прикладывает, заглядывая в глаза. — Такое быстрое… — он губу закусывает. — Поцелуешь меня ещё? Поцелуи — это ведь не грех, да? Мы же просто два человека, которых тянет друг к другу. Хочешь уйти отсюда и продолжить в другом месте?       Голова резко трясётся из стороны в сторону в броском, но молчаливом «нет».       Тянуть не хочется абсолютно, и Арсений осознаёт это настолько отчётливо, что скулы вспыхивают ещё более густой краской. Хочется быстрее не потому, что он считает происходящее грешным, не потому, что постыдно любить и хотеть — он никогда это за грех и не считал, просто дистанцировался от людей, отказался от взаимодействий, в угоду слабой плоти выбрал возвышенное служение.       До поры до времени. Пока в его жизни не появился Антон.       Проблема в другом — у Арсения из практики и послужного списка килограмм испорченных с грядок помидоров из-за обучалок на Ютуб и пару неловких поцелуев ещё в том возрасте, когда его от людей окончательно не отвернуло. Всё. Весь контакт и рубеж познания тела. А дрочка за опыт наверняка не засчитывается. Ну или засчитывается, но ему всё равно стыдно.       — В Библии про двух мужчин рода человеческого говорится… А ты не человек, — шутя неловко и всё же взгляд отводя, не зная, как и сказать про настоящее положение вещей, как объяснить свою скованность.       — Эй, слышишь? — Антон его за подбородок к себе разворачивает, снова глядя в глаза своими невозможными. — Всё в порядке. Я не стану принуждать тебя к тому, чего ты не хочешь. Просто хочу поцеловать ещё. Ну чего ты разволновался, как ребёнок, а? — он вперёд подаётся, целуя снова, в этот раз коротко и упираясь лбом в лоб Арсения.       Шумный, тёплый выдох опаляет губы Антона резко, время замирает будто для них двоих, и Арсений глаза прикрывает довольно, постфактум наслаждаясь приятным послевкусием произошедшего и понимания, ощущая разгорающееся на подкорке желание большего.       Ему хочется продолжать.       — Ты ни к чему меня не принуждаешь, — шёпот спокойный и даже слегка насмешливый, Арсений отсрочку себе в секунду даёт перед тем, как самостоятельно вперёд податься, касаясь робко языком уголка пухлых губ.       Антон не торопит, только руками с плеч скользит, проходясь по спине и останавливаясь на бёдрах, поглаживая успокаивающе. Он улыбается едва-едва заметно, лижет в ответ, трётся носом о нос и снова замирает в ожидании.       Смешок сдержать не получается, и Арсений хихикает, во вкус входя и принимаясь облизывать чужие губы уже с неприкрытой храбростью, почти целуя, но больше слюнява и издеваясь — никогда и подумать не мог, что это всё может быть так приятно, а не только неловко.       — А зубы… клыки покажешь? — улыбаясь румяно от любопытства.       Антон отстраняется, ещё один короткий чмок оставляя на его губах, и сильнее на спинку скамьи откидывается, скаля зубы, являя острые клыки, которые при желании, кажется, могут не только человеческую плоть прокусить.       — Вау… — с губ срывается почти возвышено. У Арсения от этого оскала мурашки по всему телу и дыхание снова сбоит, пока он рукой дрогнувшей острия клыка касается — одного из двух — надавливая для чего-то до тихого, удивлённого аха. Он кожу проколол в момент. — Какой острый…       — Ты что делаешь? — у Антона глаза темнеют в момент, а вокруг них вены тёмные ползут. Он руку за запястье перехватывает и скидывает буквально Арсения с себя, в несколько шагов оказываясь чуть ли не в другом углу церкви. — Совсем обезумел?       Задница так неприятно о пол ударяется, заставляя недовольно выстонать и брови вскинуть в абсолютном недоумении, катая выступившую кровь между подушечками большого и указательного пальцев.       — А что такого… Тебе не нравится моя кровь? — головой качая в новом мозговом штурме. — У меня первая группа… Наверное надо было спросить какую ты пьёшь? Да и я не планировал раниться, просто у тебя пиздец, какие острые зубы, я в шоке! — вздыхая из-за по-прежнему сохраняющейся социальной дистанции. — Ну ты куда ушёл?       — Не подходи, — Антон руки предупреждающе вперёд выставляет. — Стой там, или я уйду и больше не вернусь, — рычит он. — Ты головой думаешь? Я могу тебя убить, Арсений. Могу навредить тебе.       — Ты? — это как-то невольно вырывается, так резко, что Арсений сам от своего вопроса дёргается, неловко поднимаясь на ноги и отряхивая испачканную в песке рясу — как-никак, а прихожан на дню хватает. — Я никогда не поверю в то, что ты можешь меня убить… — головой качая удивлённо. — Да и… учитывая сколько ты тут, а в посёлке ни одной смерти, Антон. Ты к чему это сейчас говоришь? Не уходи, иди сюда…       — Арс, стой там, — повторяет Антон. — Ты не понимаешь? Я не могу это контролировать. Пожалуйста, я не хочу сделать тебе больно. Дай… дай мне пару минут.       В голове мыслей — пчелиный рой. Арсений моргает часто-часто, сам шаг неловкий навстречу делая, потом ещё один и ещё, будто к зверю дикому подкрадываясь потихоньку, понимая вроде головой, что может не стоит всё-таки с судьбой играть, но сердцем чувствуя — надо. Ещё как надо.       — Как больно? Ты… хочешь меня укусить? Понравилась моя кровь всё-таки?       — Пожалуйста… — Антон выдыхает едва слышно. — Что же ты делаешь? — у него глаза всё ещё тёмные-тёмные, и оскал на губах появляется опасный такой, что сердце удар пропускает.       Арсений и опомниться не успевает, как Антон уже рядом оказывается, хватая его за руку и рывком подтаскивая к стене, вдавливая в неё грудью и вжимая своим весом в деревянную поверхность. Он запястья перехватывает и руки к стене прижимает крепко.       — Я ведь говорил тебе не подходить, — рычит он, носом утыкаясь в шею, вдыхая запах и царапая клыками нежную кожу.       В момент так внизу живота стягивает болезненно приятно, что с губ срывается абсолютно предательский стон, — Арсений взглядом в стену утыкается шокировано, чувствуя, как приливает кровь к лицу. Он настолько смущенным не был никогда в жизни, руками слабо дёргая и осознавая в полной мере, что бесполезно.       Антон в силе превосходит в раз сто.       — Хочешь… меня укусить? — хрипя совершенно подводящим голосом и не понимания, почему эта мысль не вызывает и толики страха.       — Я хочу тебя съесть, Арсений, — Антон лижет шею языком от сгиба плеча и шеи до уха, снова запах ощутимо тянет и только сильнее в стену вдавливает. — Как же вкусно ты пахнешь. Я с первого дня еле держался, чтобы не попробовать, какой ты на вкус.       — Господь Всемогущий… — наверное это богохульство — всхлипывать подобное в осознании, как крепко и мокро становится в брюках из-за твердеющего в момент и подтекающего смазкой члена. Он так на ширинку болезненно давит, — Арсений и подумать никогда не смел, что может настолько возбуждаться.       И даже сейчас ни толики не страшно. Арсений, видимо, лишился инстинкта сохранения ещё в первую с Антоном встречу.       — Ты хотел съесть меня… с самого начала? — судорожно покусывая губы, пачкая деревянные дощечки выступившей на пальце кровью. Специально размазывая, понимая логически, что делает только хуже.       Антон руку его крепче перехватывает, сжимая до лёгкой боли.       — Прекрати, слышишь? Я не смогу остановиться, — он дышит шумно, и грудная клетка, вжимающиеся в спину Арсения, вздымается часто-часто. — Пожалуйста, прекрати. Ты не понимаешь. С другими… я могу. Но с тобой… Мне страшно, Арс. Я не хочу тебе навредить, — он голову бессильно на плечо опускает.       — Ты мне не навредишь, — Арсений даже душой не кривит, он настолько в этом уверен, что даже под сомнения этот вывод ставить не собирается, а что собирается делать, так это пальцами пытаться под чужой хваткой пошевелить, с досадой понимая, что ранка маленькая и быстро затягивается. А значит дразниться не выйдет. — Антон… — сглатывая вязко. — Ты можешь… если хочешь. Я вот… меня это будоражит… что ты хочешь меня съесть — очень…       — Арс… — Антон сглатывает шумно, отрываясь от его плеча, снова клыками шею царапает, а после в плоть впивается, пронзая ткани, заставляя вскрикнуть и не позволяя вырваться из хвата.       Ноги дрожать мелко начинают, так странно в момент ослабевая, вынуждая полностью в стальном хвате повиснуть, дыша громко и сбито из-за тянущей боли в запястьях и жара, непередаваемо сильного, несущего по телу странную лёгкость и зуд, жара. Арсения всего будто огнём охватывает, но таким желанным и трепетным, что он чувствует с новой, вязкой порцией накатывающего стыда, как встают горошинки сосков, твердея и вжимаясь в деревянную стену.       — Боже… — шепча совсем тихо и поплывше, только шею сильнее открывая под жадный и сводящий с ума напор, потерянно постанывая. — Господи… бля-ять…       Антон одну руку его выпускает, чтобы пальцы в волосы вплести, заставляя шею сильнее, до боли, в бок наклонить. Он глотки такие шумные делает, сопя носом, выпуская и вторую руку, перехватывая поперёк талии и удерживая почти навесу — пола носочки едва касаются, и Арсений в этом хвате растворяется полностью, скуля уже не сдерживаюсь, позволяя сладким и потерянным стонам сотрясать пустое церковное помещение, отбиваться эхо от икон и пьянить-пьянить-пьянить на пару с этими острыми клыками, заставляющими всё тело таким чувствительным становиться, только ближе пытаться к Антону прильнуть, мешая ему насыщаться и подрагивая от ответного рычания.       — Антон… — выдыхая дрожащим, но полным удовольствия голосом, руку назад заводя и вплетаясь в белоснежные пряди. — Это… это просто нечто… — беспрекословно следуя за сжимающей пряди рукой, наклоняя голову, как не просят — требуют, содрогаясь в странном, ни с чем не схожим ощущением подступающего оргазма, бёдра зажимая, чтобы как-то отстрочить, взять себя в руки.       — Арррс, — Антон рычит так, что всё тело пробирает, и зализывает место укуса широким языком, собирая стекающие капли крови. — Давай, хороший мой, я чувствую твоё возбуждение, — он ладонью вниз с волос скользит, проходясь ей по члену, и снова к ранам припадает, в этот раз просто губами.       — Чувствуешь? — Арсений выдыхает это так заторможенно, глаза закрывая от сладкого томления и решаясь, руку назад заводя, чтобы бёдра чужое нащупать и скользнуть к паху, всхлипывая от понимания, что не он один тут возбуждён.       — М-м, — Антон мычит, кусаясь снова, но на этот раз не раня кожу. — Я вообще очень хорошо чувствую запахи и слышу… Сейчас чувствую, что ты готов кончить только от того, что я тебя укусил. Давай, Арс, ты же хочешь этого, — он снова рукой по члену его скользит через ткань. — Я с тобой ещё не закончил.       Воздуха так чертовски не хватает, и Арсений губами бездумно шевелит, срывая с них только короткие и невнятные всхлипы — невыносимо. Хорошо настолько, что он по-прежнему в чужом, крепком хвате дёргается слабо, извиваясь и шире разводя бёдра в желании получить больше и прочувствовать сильнее, звонкий стон напоследок рождая и кончая прямо в брюки, грязно и быстро, затылок на плечо широкое и крепкое роняя в абсолютно неописуемой прострации.       Кажется вот это настоящий Рай.       — Умница, — Антон ещё пару раз по укусу языком проводит с тихим чваком, будто ничего вкуснее в жизни не пробовал. — Иди-ка сюда, — шепчет он, самостоятельно Арсения до алтаря доводя. — Вот так. Упрись руками и наклонись, пожалуйста.       Лёгкие от частых вздохов пекут, а сам Арсений себя таким расслабленным чувствует и совершенно уплывшим, что даже не анализирует — он Антону доверяет, поглядывая задумчиво на священное писание и вжимая ладони по бокам, губы облизывая совершенно пересохшие вязкой и горячей слюной — его жажда такая сильная мучает, но есть подозрение что вовсе не к воде она обращена, отзываясь в трясущемся теле сладким томлением.       — Ещё не укусишь? — шепча в эйфории, почти грудью ложась на алтарь податливо, как какая-то библейская жертва.       Почему это так возбуждает?       — Сейчас у меня есть идея получше, — Антон улыбается, — Арсений этого не видит, но чувствует в голосе, — рясу его задирает и спускает испачканные в сперме штаны и бельё вниз. А сам на колени позади опускается, проводя широкими ладонями по ягодицам, сжимая их, надавливая большим пальцем на сфинктер. — Ты божественен…       — Ты что задумал? — Арсений по-прежнему не чувствует и толики испуга, от неизвестности предвкушающе поджимается мошонка, и он ногами вздрагивает от охватывающего тело жара, но всё-таки почти пищит от смущения в осознании, куда Антон вообще смотрит и что видит. — Ты куда полез?       — Стой смирно, — Антон чуть сильнее сжимает руки, не позволяя отстраниться, звонко целует в колечко мышц и языком по нему проводит пару раз. Он носом ведёт по ложбинке, тянет запах, кусает за одну из ягодиц слабо и снова возвращается к сфинктеру, повторяя свои действия.       — Антон… — Арсений в алтарь буквально лицом вжимается, дрожит от странных и ни с чем не сравнимых ощущений, норовя зажаться, бёдра свести, сделать хоть что-то, пока стены церкви вновь сотрясают его тихие постанывания — более сознательные в сравнении с произошедшим ранее, а оттого сдержанные, зажатые костяшками пальцев между зубов. — Я никогда не… Господи, Антон…       — Я знаю, тише, милый, не волнуйся. Я остановлюсь, если ты попросишь, — Антон ягодицы его шире разводит, принимаясь вылизывать старательно и основательно.       Перед глазами будто звёзды вспыхивают, яркие и разноцветные, сколько не жмурь глаза. Арсений их даже закатывает в поиске облегчения, но всё без толку, ему так жарко и хорошо, что от этого не спрятаться и не скрыться. Хорошо до неконтролируемой, крупной дрожи и впивающихся пальцев в края алтаря — рот зажимать не удаётся, хочется какой-то реальной опоры, чтобы не свихнуться окончательно, а кажется, что это вполне возможно.       На вход снова что-то давит, и Арсений не сразу понимает, что в него вместе с языком медленно погружается фаланга пальца. Антон проталкивает его чуть глубже, сгибает то в одну сторону, то в другую, пока наконец не находит простату, дразня её, поцелуями поднимаясь по ягодицам и вставая на ноги, чтобы обнять поперёк талии, почти накрывая собой.       — Ты такой горячий внутри, — шепчет он куда-то в ухо.       — Господи… — мурашит так, что волоски дыбом становятся, и Арсений вздрагивает судорожно, стон громкий не сдерживая от опалившего укус дыхания — кожа в том месте такая уязвимая и будто истончившаяся, каждое слово Антона будто вплавляется в него, клеймя навечно. — Странно… хорошо, — всхлип мешает связно изъясняться, но Арсений старается, на алтаре подкидываясь от пронзающих тело импульсов, хрипя что-то невнятное даже для себя.       Антон пальцами подбородок его прихватывает, разворачивая голову слегка к себе, в поцелуй очередной утягивает и вводит второй палец, растягивая податливые стенки, заставляя скулить себе в губы. Не отвечать на такой поцелуй просто невозможно, да и не хочется — хочется в ответ впиваться лихорадочно и мычать, зубами снова сталкиваясь неловко, слишком рвано и шумно дышать и раниться, брать и раниться губами о чужие клыки с глухими, довольными всхлипами, пытаясь вымолвить плаксивое «Антон», но только больше захлёбываясь слюной и стонами.       — Мой хороший, — Антон от губ отлипает, предварительно собирая с них выступившие капельки крови языком. На шею переходит поцелуями, скользя по скулам, дыша его запахом и медленно погружая третий палец. А зубы острые снова в плоть впиваются, в то же место, чётко и выверено.       Арсений только сильнее раскрывается, он это чувствует, вновь подхваченный гормонально-мазохистским экстазом — ему нравится.       Нравится и он даже не скрывает, рот широко раскрывая в судорожном вскрике, чувствуя, как от верхней к нижней губе тянутся ниточки вязкой слюны, стремительно рвущейся от участившегося дыхания.       Он сам, инстинктивно, шире ноги разводит, на носочки со всхлипом приподнимаясь в попытке принять сильнее, отдалённо чувствуя, как пульсирует член в предчувствии второго оргазма. Кажется, он готов кончать просто от того, что Антон им питается, в шею впивается так собственнически и уверенно, зная, что Арсений не откажет, прекрасно осознавая, что имеет на это своё полное право.       Да. Господи, да.       — И правда… съесть хочешь… — улыбаясь откровенно пьяно и так порочно, что румянцем вспыхивают даже плечи. Но как же ему хорошо…       Антон отрывается от укуса, зализывая его и выдыхает тихое:       — Оставлю немного на потом, — поцелуями проходясь по шее и вновь губы ловя, пока пальцы медленно покидают Арсения. — Не напрягайся, — просит от, стягивая штаны и с себя, пристраиваясь членом ко входу и толкаясь медленно-медленно, тягуче до дрожи.       Арсений в поцелуй задыхается, продолжительно, не так, как раньше, даже не целуясь, не пытаясь целоваться — вжимаясь губами в чужие со всей страстью и просто дыша, так порочно и шумно, прямо в рот Антона, пачкаясь в кровавой слюне и растворяясь в этом привкусе металла, привкусе самого себя.       В голове не укладывается — Антон берёт его во всех смыслах этого слова, погружается так медленно, въезжает внутрь до сиплых и судорожных всхлипов, заставляя тело творить что-то абсолютно странное: прогибаться податливо в пояснице, расслабляться со всем послушанием и предвкушением, пачкать алтарь предэякулятом из крепко стоящего члена…       Безумие.       — Каково это… есть меня и… — не договаривая от прилива эмоций.       — Лучшее, что со мной случалось, — выдыхает Антон, входя до основания и начиная двигаться плавно, но с амплитудой, зацеловывая шею, оттягивая ворот рясы, переходя на загривок.       — Ты у меня… первый во всём… — шепча лихорадочно в обложку Завета и жмурясь от такого странного и ранее недоступного удовольствия, от ощущения чужого члена, настойчиво и будоражаще растягивающего под себя.       — Я это понял, — Антон дышит шумно, увеличивая темп, начиная вбиваться резче и жёстче. Он кусает, лижет, кусает снова — просто сводит с ума своими действиями. — Если ты не возражаешь, я стану для тебя последним и навсегда.       Глаза закатываются так сладко, а громкие, буквально выбитые прицельными попаданиями головки в простату толчки, переплетаются с мягкими смешками, хриплыми абсолютно и тихими — Арсений сорвал голос, улыбаясь абсолютно откровенно довольно и блаженно.       — Ты правда спрашиваешь… возражаю ли я? — бёдрами трясясь абсолютно ослаблено и в обрушившемся резко оргазме, выдыхая поскуливания в рукав рясы. — Вечность… я хочу вечность с тобой…       Антон делает ещё несколько движений, изливаясь глубоко внутрь, выстанывая его имя, прижимая к себе руками крепкими, до нехватки воздуха. Он дышит пару мгновений, а после штаны натягивает сначала на себя, потом — на Арсения. И за руки его перехватывает, чтобы потянуть на себя, упасть буквально на скамейку и снова себе на бёдра усадить, обнимая бережно, зарываясь носом в сгиб плеча и шеи.       — Вечность меня вполне устроит, — с явной улыбкой выдыхает он, проводя языком по всё ещё кровоточащий ране на шее. — Болит?       — Нет… вообще нет… — Арсений шелестит не своим голосом, жмуря глаза от приятной, затапливающей сознание и тело дымки усталости. Ему хорошо, хорошо настолько, что ни о чём думать не хочется — просто наслаждаться сильными объятиями и мурашащими прикосновениями. Большего и не нужно.       Внутри саднит так приятно, сперма щекотно с растраханного сфинктера срывается, дразня ложбинку и, наверняка, пачкая брюки — и это пьянит не меньше укусов, вынуждая снова на коленях поёрзать, как первый раз, выдыхая шумно и смущённо, неизменно багровея румянцем.       — Вообще не больно, Антон… — губу закусывая в стеснении и выдыхая почти робко куда-то в мягкость белых волос: — Я теперь вампир?       Антон смеётся тихо, отстраняясь и ловя взгляд.       — Нет, — он головой качает, пальцами бережно убирая с его лица чёлку. — Нет, мой хороший. Для этого нужно, чтобы я тебя чуть иначе укусил, заразил специальным… ядом… Арс, это не то, о чём сейчас нужно думать, хорошо? Я не обреку тебя на это, пока не буду уверен, что ты действительно готов. Мы обсудим такую возможность позже, — и в нос целуют так нежно-нежно, что по спине мурашки в который раз бегут.       И вот что действительно сейчас греховно — спорить после такого колоссального удовольствия. И Арсений в единение с Антоном проваливается с самой широкой и сытой улыбкой на этом свете, зарываясь носом ему в шею и дыша так жадно и много, будто тот ему соврал и Арсений уже вампир, вот самый настоящий, наслаждающийся запахом его кожи и слышащий ток крови.       Есть в этом что-то романтичное, а исходя из произошедшего:       — Ты мне не нравишься… — с пакостной улыбкой чувствуя, как напрягаются крепкие плечи.— Я тебя люблю.       Антон его руками поперёк тела оплетает, обнимая крепко-крепко и шепча на выдохе:       — Я тоже тебя люблю, красивый. И мы обязательно вернёмся к этому разговору.       И Арсений верит каждому слову. Верит, что его любят. Верит, что обязательно обсудят это.       Арсений, наверное, последний грешник, но какая разница, если он впервые в жизни действительно счастлив?