жвачка к подошве

      Женя, в общем, никогда не был любителем тактильности.       Нет, он не избегал привычных проявлений любви и заботы, не отбрыкивался, как коты, которые гуляют сами по себе — всякого рода телесных взаимодействий в его жизни было ровно столько же, сколько и у любого другого среднестатистического человека. Редкие, трепетные объятия от бабушки, крепкие рукопожатия с братом по поводу и без повода, короткие, сугубо деловые объятия с тренером, когда позади оставался очередной соревновательный прокат, мамины руки, обвивающие шею перед тем, как отпустить в отъезд.       Но не сказать, что Женя за этими жестами тянулся, и не сказать, что хоть как-то от них зависел. Принимал наличие и необходимость, сам редко проявлял инициативу — разве что маму обнимал в ответ охотно, и руку брату всегда жал первым.       Хотя обниматься-то вообще не любил. Не получал особого удовольствия, когда малознакомые товарищи придавливали к себе, и сам не горел желанием подолгу виснуть на чьих-то плечах.       До того момента, пока не встретил кого-то, кто липнуть умел похуже, чем жвачка к подошве.       От Марка, когда они познакомились, не было никаких ожиданий — таких товарищей, что мелькают на первенствах и кубках, чемпионатах и этапах, набирается столько, что и имена-то запомнить не получается. С кем-то расходишься в коридорах, так и не здороваясь, с кем-то закручивается разговор, даже получается шутить и обмениваться тычками, и потом, находя странички в социальных сетях, становиться «друзьями» — виртуальными, конечно. Но если повезет, переписка может довести и до настоящей дружбы. Так тоже бывает.       И в их знакомстве всё начиналось по тому же принципу. Какой-никакой разговор завязался, какие-то общие темы нашлись — болтал, правда, больше Марк, он вообще не замолкал, генерируя случайные вопросы и шутки на ходу. Женя молча слушал, кивал из вежливости, и был, в целом, не против. Тот не наседал настолько, чтобы стало некомфортно.       Только пара особенностей в Марке всё-таки была — влажная ладошка, которую он протянул, здороваясь, и то, как без задней мысли хватал за плечи, рассказывая что-то в полушутку. Крепко и часто.       Что было самым странным — Женю эти короткие жесты не оттолкнули. Чем старше становился, тем чаще от непрошенного вторжения в личное пространство становилось не по себе, но каждый раз, когда вторжение устраивал Марк, не тянуло сморщиться и отодвинуться. Просто нормально — не отлично и не ужасно. Вздрогнул только в первый раз, когда тот вцепился в плечо, а потом, разу к третьему, успел привыкнуть к его манере общения. Специфической, но сносной.       А потом, когда Женя выиграл какой-то там кубок, Марк, засидевшийся в раздевалке до последнего, встретил его с улыбкой — и, не давая дойти до своего места, зачем-то поздравил, крепко, неожиданно обнимая.       С Женей никто себя так не вел. Он не привык, что те, с кем приходится соревноваться, могут поздравлять. С похвалой и радостью подходили только тренеры и мама, иногда — ну очень редко — друзья из группы; но от последних такая поддержка почему-то не нравилась. Почему-то сквозила неискренностью.       А Марк, обнимая оторопевшего Женю, улыбался, кажется, по-настоящему. И зачем он это делал? Сам-то был четвертым — самое обидное место.       Потом стало ясно, что тот обниматься просто любил. По поводу и без повода — успокаивая, поздравляя, спрашивая, как дела, провожая до выхода или встречая на входе. Он по-прежнему часто хватал за предплечья, что-то рассказывая, утыкался лбом в плечо, когда сгибался от смеха после чьей-то выходки, и совершенно не стеснялся с Женей быть ближе, чем тот привык быть с кем-либо.       И это, как ни странно, не мешало. Ну, есть у нового приятеля свои привычки — так бывает.       Настоящие-то странности начались потом. Когда пару раз они оказывались в чьих-то номерах после соревнований — с еще кучей людей, и с одиночниками, и с парниками, и всеми вперемешку — с хорошими приятелями и далекими знакомыми. Собираться так иногда было весело, разговаривать ни о чем тоже нравилось; только Марк практически всегда сидел сбоку, и продолжал утыкаться в плечо со смеху, а ещё, устраивая свой собственный театр миниатюр, не стеснялся втягивать в сценки Женю, беспардонно хватая за руки или трепля за плечи.       Женю эта его манера не раздражала. И к его смеху, звучащему где-то поблизости, он тоже начал привыкать.       Потом, когда всё чаще получалось видеться на стартах, когда Марк стал кем-то вроде друга, с которым без напряжения и волнения можно было сесть вместе на завтраках, они всё чаще заговаривались. Иногда, заговариваясь, встречались в одном номере — в том, у кого ушел сосед, или кто по счастливому стечению обстоятельств поселился один — и болтали еще дольше, чем стоило бы, учитывая ранние подъемы.       Марк, сидящий с Женей на одной кровати, не переставал цепляться за плечи, когда громко смеялся. Жене начало нравиться, что тот так потешно утыкается лбом в плечо. Это стало какой-то неотъемлемой частью суровых соревновательных дней, чем-то забавным, особенным — никто из его друзей и знакомых так не делал.       Марк по-прежнему любил обниматься и ему никогда не нужен был повод. Делал это ненавязчиво, но часто — подкатываясь со спины, до смущения неожиданно хватаясь за плечи, утыкаясь куда-то в лопатки, крепко и мягко тянул к себе, стоило лишь оказаться поблизости.       Не стеснялся даже посреди льда, в окружении многотысячных трибун, с ревущими зрителями, нависшими из-за бортов, обниматься так, будто никто не видит. Наверное, с Женей что-то было не так, раз подобные проявления дружбы — или нежности? — ему казались интимными. Чем-то, чем не хотелось бы делиться.       Но у того, видимо, совсем не было таких заскоков. Оно и к лучшему, наверное.       Женя никогда не любил обниматься, но с тем, как часто его обнимал Марк, быстро свыкся. От его объятий не было тех неприятных, чешущихся иголочек, что появлялись, когда к себе прижимали чужие люди. С ним не было неловкости и ощущения вынужденных, вытерпленных из вежливости жестов.       Он к себе притягивал как-то по-другому.       Потом стало хуже. Бывали случаи, когда всё шло наперекосяк с самого начала очередного старта, когда настроение падало ниже плинтуса — до того, что тянуло стены крушить, бить посуду и сбивать костяшки. Только отпускала первая волна злобы и обиды, только сменялась на такую грусть, что оставалось едва ли не плакать — сам того не желая, Женя начал писать Марку первым, и спрашивать с долей неловкости, не хочет ли он встретиться. Тот не отказывал никогда.       Тогда Женя начал понимать, что за культ разворачивают люди вокруг незамысловатых прижиманий. Марк, приходящий и вместо ужина, и поздним вечером, обнимал долго, крепко, не отпускал, пока Женя сам не начинал выпутываться — не потому, что ему надоело, а потому что жарко, и неудобно поджатые ноги начинали затекать.       И пока Марк так по-свойски сидел рядом, ничего не говоря и не перебивая дыхание, пока спокойно держал голову опущенной, вжатой куда-то под шею, пока поглаживал плечи успокаивающе, утешающе — внутри понемногу таяли остатки грусти и обиды. Переставало тянуть под ложечкой, раздражая и доводя. Становилось легче.       Даже засыпать так доводилось пару раз — клонило от усталости неосознанно, и сами не замечали, как проваливались в дрему, прижавшись. Просыпаться рядом, правда, первые разы было неловко, но позже, привыкая, и на такие издержки их вечеров перестали обращать внимание.       К странностям Женя приписывал уже не то, что Марк любил обниматься и хватать за руки, смеясь. Странности — то, что Женя, возвращаясь в Петербург, начал скучать по тому, как кто-то обнимал его после стартов.       Даже не кто-то, а кто-то конкретный. С этой точки всё начало крутиться и переворачиваться.       Пытался потом, пока тянулись долгие месяцы, сравнивать — прислушивался к себе, мягко принимая объятия болельщиков, охотно отзываясь на раскрытые руки сокомандников, крепче прижимая к себе друзей — тех друзей, что не Марк — и так же укладывая подбородок на подставленное плечо.       Не то.       Там, где была прилипчивость и фонтанирующая энергия взбалмошного соперника, его грело по-настоящему, и не думалось о том, что спина от наклона поднывает, руки на чужих боках потеют, от него, может, не очень приятно пахнет — после тренировки-то, кто уж тут виноват, — и эту вежливость и учтивость, оказанную сжатыми за спиной ладонями, не хотелось разрывать. Там, где был взбалмошный соперник.       С остальными, теми, кто не Марк, обо всех этих неудобствах думалось, и учтивость эту разрывать хотелось.       Его личное пространство, протянутое на два метра вперед, назад, влево и вправо, конечно, часто вынужденно нарушалось, но ненадолго и контролируемо — четыре секунды, не дольше, до тех пор, пока не станет некомфортно от чьего-то присутствия. Как и зачем Марк, не разменивающийся на секунды, присвоил себе всё Женино личное пространство и даже чуть больше — вопрос хороший. И ответ за годы, проведенные бок о бок, найти так и не вышло.       Да и теперь, когда всё устаканилось, и их неопределенные, расплывчатые отношения залегли хоть в какие-то рамки, пропало последнее желание разбираться в причинах и следствиях. Жене нравилось всё, что между ними, и нравилось то, как организовывались сеансы личной, нестандартной терапии.       Не оставалось вопросов, что люди в этих ужимках находят. Объятия вежливости, правда, всё ещё не понимал, выносил с трудом — ну не мог уж ничего поделать, удовольствия не получал ни малейшего. Зато другие, вот такие объятия — долгие, молчаливые, крепкие и честные, откровенные и нужные — полюбил до истомы.       С руками на плечах — не чужими, чьими-то определенными — свыкся, и с горячими выдохами, чередующимися с холодными вдохами, оседающими на шее, свыкся тоже. С тем, как бесцеремонно, легко и непринужденно он держал за руки, как беззаботно, сквозь годы не научившись стеснению, обнимал при полных трибунах, свыкся. И не мог представить холодные, гулкие коридоры дворцов без чьего-то абсолютно определенного присутствия.       От связи, завязавшейся между тоской, перманентной, непроходящей, и нежностью, топящей каждый их вечер, ещё наверняка будет больно. Но пока всё вполне устраивает — Марк обнимает без слов, без уточнений и смущения, льнет к груди, не задумываясь, и Женя, кажется, становится счастливее, трепля кудрявую макушку под подбородком. К запаху его волос, знакомому, едва уловимому, тоже привык.       Он по-прежнему не любит тактильность. Зато любит кого-то, кто липнет хуже, чем жвачка к подошве.       Любит сильнее, чем следовало бы.