If this is hell, we'll burn it down

Детство — это время, когда мир ещё не кажется холодным. Это короткий промежуток между рождением и осознанием, что жизнь — не сказка. Это светлое пространство, где ещё можно верить, что любовь — безусловна, а забота — естественна. Детство — это запах теплого дома. Это руки, которые обнимают, а не бьют. Это голос, который учит, а не кричит. Это место, где страх — лишь ночная тень, которую легко разогнать светом у кровати. Но детство не измеряется годами. Оно не заканчивается с первым шагом или первым словом. Оно уходит, когда ребёнок впервые чувствует, что мир жесток. Когда его заставляют замолчать вместе того, чтобы слушать. Когда его заставляют бояться вместо того, чтобы любить. Когда его учат подчиняться, вместо того чтобы искать себя. Некоторые родители думают, что делают ребенка сильнее, когда заставляют его страдать. Они верят, что мир — это поле боя, и чтобы выжить, нужно научиться не чувствовать боль. Они ошибочно считают, что если ребёнок не научится терпеть удары, он не станет мужчиной, не станет воином, не станет достойным. Он учится бояться, но не доверять. Он учится сжимать кулаки, но не протягивать руку. Он учится подавлять боль, но не исцелять её. А самое страшное — он учится думать, что любовь и насилие — это одно и то же. — Чон Хосок, — проговорил Ли, переворачивая очередную страницу. — По прозвищу Blaze. Он лидер Blackout. Ему двадцать семь, а по сведениям из архивов, он сын генерал-лейтенанта Чон Инчоля. Ли глянул на стоящего неподалёку советника, тот согласно кивнул, и детектив щёлкнул небольшой пультом, переключая изображение на экране. Появился чуть выцветший снимок: в кадре — высокорослый мужчина с военной выправкой, а рядом с ним мальчик лет шести. Мальчишка смотрел в камеру хмуро, будто испытывал смесь страха и упрямства. Сильно торчали худые плечи под форменной рубашкой. — Вот, — добавил Ли, показывая на мальчика, — отец хотел вырастить из него идеального солдата. Армейская дисциплина с пелёнок, тренировки, стрельба, рукопашка… — А в итоге получил психопата, который убивает людей и смеётся над этим, — негромко вставил Президент, нахмурив брови. — Чёртово безумие. Ким Сокджин, сидящий за столом напротив, перевёл взгляд на фото. Он знал Хосока как «Blaze», но, по правде, почти ничего не знал о его прошлом. Сейчас, видя на экране худощавого шестилетку, испытывал странную отстранённую горечь. Президент злил сам факт, что из «семьи генерала» вышел террорист. Он нахмурился сильнее, тронул указательным пальцем экран, останавливаясь на лице ребёнка. — Как это может быть? — тихо пробормотал он. — Порой отцы ломают своих детей, и получают… монстров. — тихо прошептал Джин. Камера замерла на лице мальчика, и словно старый плёночный кадр выцвел, переходя в шум времени…

Флэшбек: 21 год назад

Хосок - 6 лет

Пыльный двор перед домом всегда напоминал Хосоку тренировочную площадку. Хотя ему было всего шесть лет, отец гонял его по двору точно так же, как солдат на учениях. Солнце жгло кожу, камни под ногами кололись, но мальчик, прикусив губу, делал отжимание за отжиманием, стараясь не заплакать. Ещё один взгляд на хмурого генерала Чон Инчоля — и Хосок понимал: слёзы приведут к ещё большей боли. — Тридцать раз, — повторил отец холодно, стоя рядом со скрещёнными на груди руками. Мальчик вжался ладонями в пыль, стараясь поднять себя, но руки дрожали. Он уже сбился со счёта, сколько раз упал. Отец не уходил, не давал ни минуты отдыха. И когда Хосок снова грохнулся лицом в землю, заплутав в слезах, плечо обожгла резкая боль: отец ударил его ногой, отчего голова снова отскочила от земли. Зубы клацнули, а рот заполнился кровью. Хосок сжал рот плотнее, чтобы случайно оттуда не вырвался всхлип. — Вставай, сопляк, — прошипел генерал. — Солдат не орёт, как баба. Хосок зажмурился, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Он не понимал, что сделал не так. Детские глаза жадно искали взгляд матери, надеясь на спасение. Но мать, тихая и уставшая, стояла на крыльце, безмолвно сжимая край фартука. Каждый раз, когда она пыталась вмешаться, отец швырял на неё тот же ледяной приговор: — Закрой свою пасть. Это мой сын. Я делаю из него мужчину. Однажды она всё же решилась. Бросилась вперёд, оттолкнув руку мужа, когда он собирался снова ударить Хосока за слабость. Хосок услышал лишь глухой стук и увидел, как мать пошатнулась — отец ударил и её. Потом он схватил мальчика за воротник рубашки, рывком поставил на ноги. — На месте твоей мамаши я бы не вмешивался, — прошипел он, глядя поверх головы сына на жену. — Ей сам Бог велел знать своё место. Хосок в ужасе оглянулся, хотел заорать «Мама!», но отец тряхнул так, что мир пошёл кругом. Пришлось лишь скрипнуть зубами, чтобы не разрыдаться. Он знал: плач — его слабое место, которое отец карал ещё сильнее, чем неумение отжаться. К вечеру генералу надоело учить сына выносливости, и он ушёл в дом. Хосок, в грязной и порванной футболке, присел под стеной, вытирая пыль с лица. Из-под ворот показалось несколько ребят-сверстников. Они звали друг друга играть, гоняли мячик по улице и смеялись. Он глядел на них затуманенным взглядом, мысленно спрашивая: «Почему я не могу? Почему им можно смеяться и бегать, а мне нет? Я какой то неправильный?» Мама подошла неслышно, коснулась его плеча. Глаза её были красными, на скуле темнел свежий синяк. Она вынула из кармана маленькую конфету и тихо сказала: — Возьми. Сладкое всегда успокаивает. Хосок сжал конфету в кулачке. Хотел попросить, чтобы мама осталась рядом, не уходила, но знал, что если отец поймает её тут, снова будет скандал и побои. Чон Хаён опустила взгляд, развернулась и ушла тихо, будто боясь сделать громкий шаг. Ночью, когда дом погрузился в тишину, Хосок не мог спать. Он смотрел в потолок, прислушиваясь к шагам отца по коридору. Чуть позже мать прокралась к нему, положила ладонь на его лоб — проверила температуру, ведь весь день он провёл под знойным солнцем. Она тихо плакала гладя его по волосам. А Хосок думал лишь о мячике и о тех мальчишек, которые улыбались и смеялись. Хосок не помнит когда он улыбался в последний раз. Наверно никогда, а что такое смех, тот и подавно не знал. Он смотрел в гаснущие от постоянных побоев глаза матери, в которых всё ещё тлела безмерная любовь к сыну. И чувствовал, что ненавидит этот мир, где мать не может защитить его и себя. Ему было интересно: мама когда то смеялась? Наверное да, когда еще не знала отца. Зачем было выходить замуж за такого человека? А зачем она рожала его? Ему было всего шесть. Но мысли были совсем не детские. Утром всё повторялось: отец поднимал сына на тренировку, заставлял маршировать, бить кулаками по мешку. Если Хосок падал, отец колотил, ругался, называл тряпкой. С каждым днём мальчик злился всё сильнее, загоняя слёзы внутрь. Он понимал: никто не придёт спасать его из этого ужаса. Значит, надо спасаться самому. Иногда по дороге в школу Хосок видел, как другие дети болтают в компании, с рюкзачками, смеются над чем-то смешным. Он никогда не присоединялся, ибо отец и в школе потребовал от учителей жёсткой дисциплины для сына. Да и сам Хосок боялся, что его царапины и синяки вызовут вопросы, а отец снова разъярится, если вылезут подробности. Но ему всегда было интересно о чем они болтают? Эти мальчишки. Что они делают дома после школы? Их отцы тоже тренируют их так сильно? Бьют ли? Возможно это он такой слабый, что не может смеяться и улыбаться после побоев и тренировок, а эти мальчики могут. Он не знал. Но в глубине души надеялся — что эти мальчики другие. Он не хотел, чтобы всех детей так воспитывали. — Ещё месяц — и ты научишься держать оружие, — говорил генерал в один из вечеров, хмуро смотря в бумаги. — Я не собираюсь вырастить неженку. Повторяю: если ты плачешь, значит, заслуживаешь ремня. В ответ мальчик молча кивал, сжимая кулаки так, что ногти врезались в кожу. Так миновали дни, недели, и каждый такой эпизод крепче загонял Хосока в угол отчуждения и ярости. Он видел и слышал, как отец поднимает руку на мать, когда она пыталась защитить сына, но ничего не мог поделать. Может, тогда у него впервые возникла мысль, что людей, которые пользуются своей властью, не интересует, кто страдает. Они просто верят в свою вседозволенность. Хосок ещё не знал, как, но где-то глубоко внутри он надеялся, что однажды станет сильнее отца, сильнее всех, кто хоть немного был похож на него. Он думал о смерти, думал об огне и падении. Он падал каждый день тысячи раз. Вставать оказывалось после очередного падения все сложнее и сложнее. И он не знал: это рушилась его воля, смысл жизни или все сразу?

Конец флэшбека

— Значит, генерал Чон действительно вбил ему в голову эти армейские идеалы? — раздался сквозь туман голос Президента, словно кто-то нажал паузу на воспоминаниях. Взгляд начальника полиции Ли был отрешённым, когда он услышал вопрос. — Похоже на то, — ответил он, возвращаясь к строгому тону. — В шесть лет мальчика уже били за слёзы, за то, что не мог выполнить физические нормативы. Можно сказать, что Блейза воспитали как... оружие.

***

Взлом — это не просто насилие над кодом, это искусство проникновения в закрытое. Это нарушение границ, которые должны были оставаться неприкасаемыми. Это акт, в котором сила и хитрость сплетаются в тонкую игру, где одно сознание проникает в другое, одно желание вскрывает чужую тайну. Но взлом бывает разным. Бывает он грубым, как кувалда по замку, и бывает мягким, как пальцы на коже, усыпляющие бдительность. Иногда он оставляет следы — цифровые, физические, эмоциональные, а иногда растворяется в тени, оставляя лишь ощущение, что что-то ушло, что-то изменилось, что-то уже никогда не будет прежним. Что значит взломать? Означает ли это только разбить пароль и украсть данные? Или это значит проникнуть в чужую реальность, завладеть не только цифрами, но и доверием, эмоциями, самой сутью? Иногда взлом — это не про машины, а про людей. Про их слабости, их желания, их страхи. Ты можешь взломать систему кодов, но можешь ли взломать человека? Можешь ли перехитрить его сознание, вскрыть его тайны без единого нажатия клавиши? Или ты сам станешь взломанным, пленником игры, которую начал, но уже не контролируешь? Сегодня он не касался клавиатуры. Он касался её кожи. Теплой, доверчивой, ничего не подозревающей. В эту ночь её дыхание было паролем, а её тело — дверью, ведущей туда, куда не пускали без разрешения. Взлом начался задолго до того, как он сел за компьютер. Тонкие шторы из шёлка едва пропускали уличный свет, и в комнате царил полумрак, сквозь который пробивались тёплые отблески ночных фонарей. Просторная спальня выглядела по-королевски: мягкий светильник в углу, широкая кровать, пушистый ковёр на полу. Воздух был пропитан духами и остатками возбуждения. В этом мягком приглушённом свете Тэхён смотрелся призрачно прекрасным хищником, притаившимся среди уютных подушек. Он закинул руку за голову, лениво потягиваясь, и проводил взглядом жену министра, которая скользнула в ванную комнату. Тонкий шёлк халата чуть скрыл её фигуру, а взгляд оставался затуманенным. Дверь ванной плавно закрылась, раздался звук включённой воды. Тэхён в ту же секунду переменился: с лица исчезла ленивая улыбка любовника, уступив место сосредоточенности человека, пришедшего ради дела. Он сел, словно кошка, скользя с кровати на пол практически бесшумно. Сгребая с пола свои брюки, нашарил в кармане тонкую флешку. — Намджун, я вхожу, — прошептал он вставляя наушник в ухо. — Подстрахуй меня, если что. В ответ раздался приглушённый голос: — Компьютер должен быть в кабинете при спальне. Жаль что ты выключил камеры в спальне, не любишь когда на тебя смотрят? — Не люблю когда ты на меня дрочишь.. Тэхён уже скользнул к двери, которая вела в соседний кабинет. Министр, видимо, достаточно доверял жене, чтобы оставить кабинет открытым. Бесшумно, как призрак, Тэхён толкнул дверь и вошёл. Кабинет напоминал типичное домашнее святилище чиновника: полки с дорогими книгами, массивный стол, ноутбук уставлен в центре. На столе всё аккуратно, будто миниатюрная модель бюрократии: ручка параллельно папкам, стопка документов. Тэхён запер дверь на ключ — не хотелось, чтобы жена министера ворвалась в разгар загрузки. Лишь сквозь стену слышался шум воды. Тэхён подошёл к ноутбуку, открыл крышку и оживил экран. — Назови модель. — Dell, серия XPS… тут система авторизации по биометрии, — прошептал Тэхён, оглядывая встроенный сканер пальца. — Угу, поднимись в парольный режим. Я даю тебе код для обхода. Быстрее, у нас мало времени, — последовал ровный ответ. Тэхён вытянул из кармана маленький сканер, насадил на порт USB, и через несколько секунд поток команд пробежал по экрану. Дверной замок в ванной комнате тихо скрипнул — женщина, видимо, двигалась там, возможно, уже заканчивает душ. — Блять , быстрее, — пробормотал он, стараясь не паниковать. — Давай-давай… Наконец ноутбук разблокировался. Тэхён вздохнул с облегчением, запустил быстрый поиск файлов по папкам. Многое выглядело обычными рабочими документами. Но некоторые папки были запаролены по-другому. — Намджун? — Здесь. Скинь мне изображение окна, — потребовал Намджун. Тэхён сделал снимок экрана и переслал. В гарнитуре слышалось активное щёлканье клавиш. Спустя десять секунд — голос: — Готово. Вводи вот это: «В55-h4K…» Тэхён вбил пароль, папка отворилась, разложилась на множество подпапок — от нумерации контрактов до видео-файлов непонятного содержания. — Отлично, — выдохнул он, вставляя флешку. — Скину всё разом. — Давай. Я буду перехватывать копирование, если что — сразу прервём. Файлы полетели на флешку со скоростью молний. Тэхён скосил взгляд на остаток времени: полминуты, минута... блять, слишком долго. Что так долго будет грузиться? Или этот ублюдок снимает домашнее порно с женой? Тэхён тихонько выругался. Ползунок добежал до 92%. Ещё чуточку. За стеной послышались лёгкие шаги босых ног. Он уже различал голос жены министра, что-то напевавшей себе под нос. 93… 96… 99… Готово. Тэхён мгновенно выдернул флешку, захлопнул ноутбук, огляделся, не оставил ли следов взлома. С шумом раскрылась дверь спальни, тотчас Тэхён приглушённо выругался: она уже вышла в комнату, значит, и до кабинета осталось несколько шагов. Без промедления он метнулся к шкафу за креслом, укрываясь в тени. — Милый… — послышался её голос с лёгкой улыбкой, — Ты не ушёл? О, ты где? Он затаился, пока женщина не прошла мимо двери кабинета, искать его в спальне. Аккуратно приоткрыв дверцу, он выглянул: коридор свободен. Уже через минуту он тихо миновал холл, где стояли охранники, свернув в сторону бокового выхода. Заметив в коридоре маленькую горничную, она подарила ему странный взгляд, но не задала вопросов. Наконец Тэхён вынырнул из чёрного входа, вдохнул прохладный воздух ночи. — Готово, — произнёс он в микрофон чуть громче. — Почему всегда нужно кого то трахать за информацию? Это работа Чимина - трахаться.. В ухе раздалась насмешливый голос Намджуна: — Я все еще не понимаю нахуй ты нам нужен. — Тебя бесить, придурок — Техен закатил глаза, — машина где? Мне нужно свалить быстрее, пока эта дура не поняла, что я смылся. Он зашагал по тёмному двору, укрываясь в зелени кустов и избегая видеокамер. — Чимин ждёт тебя на повороте, через задние ворота, — проговорил Намджун. — Голову опусти, я вижу тебя через камеры. — мужчина уже снова что то жевал, что так бесило Техена, он здесь работает, а этот придирок жует за обе щеки — Почему ты ворчишь? И потрахался и информацию добыл - должен быть довольным. — Знаешь, когда у тебя твёрдый член в одной руке, а флешка — в другой, чувствуешь себя шпионской шлюхой, — пробормотал Тэхён ехидно. — Не боишься отрастить пузо постоянно чавкая за ноутбуком? — Малыш, как приедешь я покажу тебе свое тело, чтобы ты не переживал за меня — промурлыкал Намджун в ухо. — Завтра, сладкий, я растянусь для тебя.. — Блять, закройтесь — Чимин не выдержал, они услышали щелчок зажигалки, видимо тот прикурил — или я трахну его в машине, Намджун, и останешься ты с вялым членом в руке. Через пару минут он выбрался за ограду. На узкой улочке стоял чёрный внедорожник — Тэхён узнал его без труда. Открыв заднюю дверь, прыгнул внутрь и захлопнул. На месте водителя сидел Чимин, перекинув одну ногу через другую и смотря в телефон. При виде Тэхёна он ухмыльнулся: — Ну, какова она в постели, жена нашего «великого» министра? Хочешь я сотру ее следы с твоего тела? — Да пошел ты нахуй, Пак Чимин, — фыркнул Тэхён, беззлобно. — Ей богу, эти чиновники, наверное, не умеют нормально трахаться, она завыла через три минуты, и всё… Чимин засмеялся и вдавил педаль газа, развернув машину прочь от особняка. За окнами промелькнули охранные фонари, но никто не выглянул за ворота — казалось, всё прошло тихо. В ухе ещё шелестел голос Намджуна: — Сейчас мы чуть отъедем отсюда и я помогу тебе, дружок мой. — Отсосешь ему, Lust? — со смешком спросил Намджун. — А ты идешь нахуй теперь — Техен снял наушник с уха и кинул его на сидение, не думая о сохранности гарнитура. Машина скрылась в ночи, оставляя позади роскошный дом, ничего не подозревающую жену и ещё более тёмные тайны на скромной флешке. И пусть Тэхён чувствовал на губах горьковатый привкус чужих поцелуев, он улыбнулся, глядя на серый город за окном.

***

Поговорим о смещении? Смещение — это когда реальность больше не держит тебя. Когда привычные ориентиры сдвигаются, и то, что было твёрдым, становится зыбким. Это когда ты шагаешь по полу, но он вдруг уходит из-под ног, хотя ты знаешь, что всё ещё стоишь на месте. Смещение начинается незаметно. Может быть, с того, что звуки вдруг становятся приглушёнными, а цвета — слишком яркими. Может быть, с того, что лицо в зеркале кажется чужим. Или с того, что однажды ты открываешь дверь на кухню и видишь то, что видеть не должен. Смещение — это не мгновенное сумасшествие. Это долгий процесс, где разум сначала трескается, потом крошится, а потом уже невозможно понять, кто ты есть. Полицейские читают его дело. Они смотрят отчёты врачей. Они пытаются найти точку, в которой началось его падение. Но смещение не оставляет точек. Оно начинается незаметно. Оно начинается с одного взгляда на что-то, что не должно было случиться. Оно начинается с того, как тень раскачивается в воздухе, с тишины, которая вдруг становится громче любых криков. Сумерки уже окутали город, и в окошках здания полиции тускло горел свет. В одной из задних комнат, которую сотрудники отдела прозвали «каморкой», собралась небольшая группа оперативников. На столе лежали разномастные папки, распечатки и ноутбук с открытой базой данных. Команда во главе с начальником Ли потягивала дешёвый кофе, пытаясь выжать из себя остатки сил и собрать воедино мозаику, которая звалась «Чон Хосок — Blaze». — Ну что, Кан, что удалось нарыть? — устало спросил Ли, потирая виски. За день ему успело надоесть всё: от несчётных отчётов до звонков из администрации президента. Сержант Кан провёл пальцем по строчкам на экране ноутбука и вздохнул: — Пришлось лезть в глубоко засекреченные архивы. Я так понял, генерал постарался, чтобы никто не трепал эту историю. Но я достал кое-что. Официально Чон Хосок находился в психиатрической больнице почти год. Изначально 9 месяцев, продлили до 11. — Психбольница? — детектив Со нахмурился, скрестив руки. — Причина? — Формально — острый «посттравматический синдром на фоне шокового события». По сути, у парня «крыша съехала» после самоубийства матери. Врачебные термины: «острые депрессивно-агрессивные реакции», «риск аутоагрессии и насилия». Ли нахмурился сильнее. Он вспомнил предыдущие сводки: армейская дисциплина, жестокий отец, а теперь ещё и такой психологический удар. Весьма вероятно, что комбинация факторов и толкнула Хосока на дорогу ярости. — А самопроизвольное выписание? — уточнил он. — Как он вышел? — Да вот и неясно, — ответил Кан. — В документах туман: якобы «самовольно покинул», отец что-то замял. Короче, папаша-генерал не хотел скандала. Похоже, парнишка просто сбежал, а генералу было проще вычеркнуть его из жизни. Тут всё глухо. Тишину комнаты пробил звон чашки, которую детектив Со неосторожно задел локтем. Ли ничего не сказал, только поморщился. Вся эта история с генералом и сыном, превращённым в палача, была до боли гротескной. — Мать покончила с собой, — пробормотал Ли, листая записи. — Подтвердили, что она повесилась в собственном доме. Говорят, Хосок обнаружил это первым. Наступила напряжённая пауза. Кто-то из оперативников склонил голову над ноутбуком, а в комнате повеяло почти осязаемым холодом. Все вдруг представили, каково это — шестнадцатилетнему парню столкнуться с таким. — Тогда понятно, — тихо сказал Кан, опустив глаза. — Такая травма… может запросто выбить почву из-под ног. И без того гнобил отец, а тут ещё мать уходит подобным способом… — Чёрт, — выругался детектив Со, взлохматив волосы. — Похоже, у нас есть объяснение, как из его башки вышел тот псих, который ржёт над жертвами. Но объяснение не оправдание. Ли лишь кивнул, затем заговорил снова: — Продолжим копать. Но… это многое объясняет. Смерть матери, затем психбольница. Говори, Кан, что там ещё?.. Голос сержанта потонул в стуке дождя по стеклу, и сознание незримо нырнуло в прошлое — туда, где шестнадцатилетний Хосок делал свой самый страшный шаг во тьму.

Флэшбек - 11 лет назад

Хосок — 16 лет

На улице моросил мелкий дождь, и серое небо будто предвещало беду. Хосок, поёживаясь от осеннего ветра, шёл домой после школы, еле волоча ноги. В этот день у него болели ребра — отец как-то особенно жёстко подстегнул его с утра за плохие оценки по физподготовке. Но сейчас Хосоку было всё равно. Он думал лишь о том, как встретит мать, которая готовила иногда тёплый суп, пусть и украдкой от отца. Приходя домой, он привычно ждал запаха еды и тихого голоса: «Хосок, как прошёл день?». Но стоило ему зайти в прихожую, как сердце сжалось. Слишком тихо. Ни одного звука. Сквозняк шевелил занавеску на кухне, откуда всегда доносился аромат готовки. Теперь — гробовая пустота. Хосок сбросил рюкзак и пошёл на кухню, чуть громче позвав: — Мама?.. Там резко потянуло сыростью. И картина, которую он увидел, врезалась в сознание, будто ярчайшая вспышка кошмара: Мать, в тонком платье, висела, повиснув на привязанной к потолку верёвке. Лицо, перекошенное в предсмертной агонии, слегка синюшное… Глаза открыты, но уже ничего не видят. Её босые ноги застыли в нескольких сантиметрах от пола. Шок ударил волной в грудь Хосока. Он не сразу понял, что кричит — пронзительно, отчаянно, словно раненое животное. Слов «мама» не разобрать — только рваный вопль боли. Внутри всё сжалось, дыхание прервалось, сердце стучало, как бешеное. — Нет… — Хосок сорвался с места, хватаясь за неё, не сообразив, что на его руки валится её бессильное тело. Верёвка не поддавалась. Он шарил дрожащими пальцами, но ничего не мог сделать. Она была… слишком холодной. Слишком мёртвой. Слёзы текли по щекам, отчаянная агония бурлила в душе. Это невозможно. Она не могла так поступить. «Отец? Где отец?.. Почему?..» Сотни вопросов пронеслись в голове за секунду. Хосок орудовал ножом, который нащупал на столе, пытаясь перерезать верёвку. Наконец она поддалась, и тело матери рухнуло ему на руки. Он плакал, как ребёнок, которым и был. Но мир уже летел кувырком. В глазах плясала безумная боль, и он зачем-то гладил её волосы, пытаясь растормошить. — Мам, — хрипел он, задыхаясь в рыданиях. — Не уходи, прошу… не оставляй… Тишина была ответом. Никакого пульса, никакого дыхания. Хосок тряс её, словно веря, что всё ещё можно вернуть. Солёные слёзы капали на её остывающие веки. Руки мальчика были липки от слёз и пота, и тогда он понял: её не вернуть. Туман в голове застил всё. Пол под ногами казался зыбким. В этот миг всё рухнуло. Хосок прижался к телу матери, раздирая в себе ощущения ужаса, ненависти и пустоты. Его мир, и без того шаткий, окончательно провалился в бездну. Неизвестно, сколько он просидел так, прижимая мёртвую мать к груди, пока не пришли соседи — услышавшие крики. Когда они оттащили Хосока, он уже почти не сопротивлялся, взгляд потух, губы кривились беззвучными рыданиями. Скорая, полиция — всё смешалось в какую-то какофонию. А потом, в сером коридоре, уже отец возник… Генерал Инчоль, лицо его каменно напряжено, взгляд в котором не было и проблеска сострадания. Хосок видел, как отец сжимает кулаки. Но ни тёплого слова, ни раскаяния. В ответ на детские слёзы лишь холодное презрение: — Ты… Если бы ты не мозолил ей глаза своими слезами, она бы не свихнулась, — процедил генерал под нос, когда их оставили наедине. — Слабость убивает. Вот что это значит. Хосок зажмурился, словно от удара в лицо. Тогда он захотел убить отца, или себя, или этот весь мир, который позволял такой жестокости случаться. Но он был только подростком, не владел ещё такой силой. И следующая картина: как будто сквозь вату… санитаров, которые вкалывали ему успокоительные. Белые халаты, коридор с зелёными стенами, где кто-то сказал: — Похоже, у него острая депрессия и агрессия, надо держать под наблюдением. — Мама… — успел прошептать Хосок, прежде чем провалиться в болезненный сон под действием лекарств. Вся его жизнь разбилась в тот день на «до» и «после». В слепом отчаянии шестнадцатилетнего мальчишки зародилась непримиримая ярость к миру, который холодно отвернулся от него. Он ненавидел отца, ненавидел школу, дом, жизнь. Все, что он когда либо любил — мертво.

Конец флэшбека

Сержант Кан молчит, глядя куда-то в таблицы, но видно, что после прочтения таких деталей и у него пробежал мороз по коже. Детектив Со смотрит на фотографию матери, которую нашли в архиве. — Чёрт… — тихо выдыхает Ли, прикрывая глаза на секунду. Ли вздыхает, поднимая глаза на коллег: — И что с этим делать, чёрт подери? Парень — ожесточённый зверь, но в глубине души… Он осекается. Все понимают: в глубине души у Хосока — лишь сплошная чёрная дыра, из которой теперь вырывается хаос. И им, полиции, придётся сражаться с этим хаосом, как бы трагична ни была его предыстория.

***

Кто такой монстр? Монстр — это тварь, прячущаяся в темноте. Чудовище под кроватью, зверь с горящими глазами, нечто с клыками, что дышит в темноте, но никогда не показывает своего лица. Монстр — это то, что гонится за тобой в кошмарах, то, от чего ты прячешься, закрывая дверь и затаивая дыхание. Это зверь, рычащий в глубине леса, это нечто нечеловеческое. Но что, если самое страшное чудовище не прячется? Что, если оно живёт среди людей? Что, если у него нет когтей, но есть руки, которыми оно ласково касается чужих голов? Что, если оно говорит мягким голосом, улыбается с экрана, пишет законы, учит морали? Что, если худший хищник — это человек? Тихий приглушённый свет в огромной гостиной, где воздух пах дорогим табаком и пряными ароматами. Из полутьмы вырисовывались семь фигур — вся команда Blackout собралась здесь, чтобы просмотреть документы, добытые Тэхёном. Все были в пентхаусе Юнги. Он сидел перед мониторами в своём идеальном костюме: чёрная рубашка, пиджак без единой складки, запястья с утонченными аксессуарами. Казалось, он только что вернулся с официального приема, а не готовился к просмотру грязных материалов. Сбоку, на откидывающемся стуле, полулёжа устроился Чон Хосок— в пижамных штанах, небрежно надетой футболке. Он неторопливо жевал какие-то снеки, глядя на экран с извращённым любопытством. Рядом с Юнги с другой стороны Намджун в простых брюках и свитере, тарабанил по своему ноутбуку, который подключил к главному монитору в комнате и параллельно комментировал файлы. За спиной Хосока, чуть в стороне, стоял Чонгук, держа в руках чашку кофе. Временами он, кажется, даже забывал о ней, когда пальцы рефлекторно массажировали шею Юнги, будто убаюкивая его невидимой лаской. На диване расположились Тэхён и Чимин: первый развалился, закинув ногу на ногу, второй будто погружён в собственные мысли, рассматривая свои ногти. А у стены, подперев плечом, стоял Сокджин — небрежно, но было видно, что он внутренне напряжён. На большом экране высвечивались папки: 1.Документы об отправке оружия 2.Счета и контракты 3.«VID» Намджун, хмурясь, быстро прокручивал содержимое: — Итак, тут… да, вот документы о нелегальной поставке оружия в северо-западную зону. Министр явно в доле. А здесь квитанции откатов. Ему присылали за каждый контракт по несколько миллионов. — Пауза, он ткнул в другую вкладку. — Но есть ещё видеофайлы. Папка была запаролена, я кое-как вскрыл. Может, там ещё компромат. Хосок продолжал хрумкать снеками: — Открывай. Хочу посмотреть, что там за секреты. Намджун слегка прикусил губу и кликнул на папку. Появился список видеороликов с непонятными названиями. В воздухе повисло напряжение. — Пробую первый, — сказал он осторожно, открывая файл. На экране вспыхнули кадры, запущенное видео — отельный номер. Пока пустой. Намджун прокрутил видео на минуту вперед и на экране появилась какая то женщина средних лет с ребенком. Девочка лет 8-9. — Ты должна быть храброй, милая.. — женщина поцеловала ребенка и вышла. Намджун свел брови на переносице. А Юнги очень медленно улыбнулся и прошептал: — О вау… мы такое нашли.. — он посмотрел на Хосока, который облизывал пальцы. — Думаешь он настолько ублюдок? — поднимает брови Хосок, не отводя взгляда от большого экрана. Девочка чуть всхлипывала сидя на краешку кровати и кидала настороже новые взгляды на дверь. Боялась, что кто то зайдет. Но ребенок понимал, что рано или поздно это произойдет. Министр вошел лишь на 6 минуте видео, ослабляя галстук и снимая пиджак на ходу. Девочка вся сжалась наблюдая за мужчиной. — Да, он настолько ублюдок. — подал голос Чонгук, неосознанно массируя шею Юнги. Остальные лишь хмуро и непонимающе смотрели дальше. Ни кому в голову не пришло, что этот ублюдок будет делать. Ублюдок - потому что он не был человеком. Для этой девочки он был монстром из под кровати. Чудовищем, которое ломает душу и тело. И когда министр сел на кровать, беря девочку за талию, Хосок лишь фыркнул с набитым ртом. — Нужно будет постараться нарезать это для общего доступа, чтобы все увидели суть, но не вывернули кишки наружу после увиденного. — говорит Юнги. — Я пока не пойму о чем идет речь, — подал голос Джин, он сделал пару шагов вперед, неосознанно, будто хочет ближе увидеть суть. Юнги цокнул. Взял мышку у застывшего Намджуна и прокрутил видео ближе к концу. Тэхён и Намджун резко выдохнули, словно воздух вышел из груди. Юнги снова откинулся на спинку кресла, чуть кривясь от картинки, что сейчас освещалась на огромной экране. — Ебуч… — Джин не успел договорить. Он резко согнулся в поясе, выворачивая весь кофе и еду с своего желудка. Намджун отвернулся быстрее, чем смог увидеть девчонку под телом. Ему хватило окровавленных простыней. Министр так усердно втрахивал бедное тело ребенка, что даже не обращал внимания на то, что девочка отключилась. То ли от боли, то ли от шока. Белые простыни пропитались кровью, а мерзкие звуки настолько резали слух, что даже Чимин опустил голову, смотря лишь на свои колени. — Он порвал ее, она отключилась от болевого шока скорее всего. — говорит Чонгук. Он не отвел взгляда, лишь безразлично смотрел вперед, прямо на экран. Будто хотел на сетчатке глаз прорисовать эту картину, чтобы никогда прежде не забывать - зачем они это делают. Зачем они решили убить их всех. Техен вскочил на ноги, порывистыми движениями хватая бумажные полотенца, чтобы помочь Сокджину. Тот жмурился, упав на колени. Неприятный запах рвоты резал нос, но казалось, что звуки из динамиков сейчас заставят его еще раз вывернуть желудок. — Будем надеяться, что отключилась она от страха и шока до того, как он порвал ее. — Хосок откинул пачку на стол, вытирая руки об штаны — Испортил мне весь аппетит. Намджун кликает на стоп, выдыхая воздух из легких. Юнги чуть толкает его забирая ноутбук ближе и проходится по остальным видео. Чонгук наклонился ближе, вдыхая манящий его запах мужчины и пробегал глазами по видео. Дети разного возраста. От 6-7 лет и примерно до 12. Мальчики и девочки. — Тут мальчики тоже есть, может стоит нарезку сделать так, чтобы проскользнула и девочка и мальчик? — интересуется Чонгук. Чимин оттягивал обтягивающие джинсы на коленях, пытаясь не думать о крови на постельном белье. Кто как ни Чимин знал, что такое похоть и извращение. Но даже для него — это было чем то чудовищным. Он не хотел думать о том, как эти дети живут дальше. Не хотел думать, как можно жить с такой психологической травмой. Он не хотел слушать про видео или нарезки. Он хотел лишь смерти министра. Чимин встал с дивана и молча вышел, сначала с комнаты, а после и из пентхауса. Намджун тем временем повернулся к Юнги, смотря на него с каким то странным выражением лица. — Я не буду это монтировать, — тихо сказал он, — я правда не смогу просмотреть эти видео, чтобы вырезать куски. — Я займусь этим. — махнул Юнги на него. Он достал с кармана пачку сигарет, прикуривая одну. — Почему вас не выворачивает? — подал слабый голос Сокджин где то сзади. Техен помог ему привести себя в порядок, и повторно вытирал пол салфетками. Пока Джин нажимал на кнопку встроенную в сенсор на стене, чтобы открыть окно. Юнги медленно повернулся на стуле к нему и легонько улыбнулся. — Ты президентский сынок, который родился с золотой ложкой во рту. И не знаешь, что мы успели увидеть, дружок мой.

***

Что такое конец? Конец — это не всегда тишина. Иногда он приходит с огнём. С треском горящих стен. С дымом, заполняющим лёгкие. С жаром, который сливается с ненавистью, разъедающей изнутри. Говорят, конец — это точка, после которой ничего нет. Но что, если конец — это просто последнее действие? Единственный шаг, который остался. Последний способ что-то почувствовать или, наоборот, перестать чувствовать навсегда. Он не думает о спасении. Он не верит в новую жизнь. В эту ночь он не ищет выхода — он ищет конец. Вопрос только в одном: будет ли пламя милосерднее, чем тот, кто называл себя его отцом? В кабинете, пропахшем табачным дымом и застоявшимся кофе, сидел генерал Чон Инчоль за тяжёлым столом. Его осанка всё ещё выдавала военную выправку, но в жёстком прищуре чувствовалось напряжение. Напротив расположился начальник полиции Ли, скрестив руки, и детектив Со, составляющий протокол. Негромкая запись звучала из динамика: — Добрый вечер, господа. Меня зовут Blaze.. Генерал холодно смотрел на эти кадры, морщась, как будто проглатывал горькое лекарство. — Вы признаёте, что это ваш сын? — впрямую спросил Ли, вырубая видео. — Чон Хосок, двадцать семь лет. В настоящее время лидер террористической группировки Blackout. Генерал покачнул головой, словно удивляясь. Затем сухо ответил: — Я видел эту трансляцию. Она же была везде. Он не пытался скрыть лицо. Да. Это мой сын. Но назвать его сыном уже нельзя. Он — генерал сжал кулаки. — Стал чудовищем. Ли переглянулся с детективом Со, тот сделал кивок. Похоже, генерал не собирался отпираться. — В наших архивах было указано, что вы заставили засекретить сведения о его пребывании в психбольнице. И что он несколько месяцев получал лечение. — Так и есть, — отрывисто отозвался генерал. — Я имел право. Сын хотел убить меня, сжечь дом вместе со мной, да и сам готов был сгореть. Решили замять, чтобы… не позорить семью. — Убить? — уточнил Ли. — То есть вы считаете, он пошёл на сознательную попытку убийства. Генерал вцепился пальцами в край стола, будто пытаясь удержать злость в узде. Взгляд его вспыхнул на миг воспоминаниями. — Расскажите подробнее, — попросил Ли, слегка придвигая к нему пустой лист протокола.

Флэшбек - 10 лет назад

Хосок 17 лет

Ночная тишина всегда казалась ему лучшим утешителем — он мог лечь на кровать, закрыть глаза и на время забыть о своих обязанностях, смертях в подчинённых, и даже о том, что его собственная жена повесилась в этой же проклятой кухне. Сегодня, после дневных хлопот, связанных с похоронами, генерал Чон Инчоль чувствовал, что устал сильнее, чем на военных сборах. Он заснул в рубашке, не потрудившись переодеться. Тело ломило, и тяжесть наваливалась, будто на него надели двадцатикилограммовый бронежилет. Во рту горчил перекуренный за день табак, смешавшийся с остатками виски. Но в какой-то момент лёгкий сон сорвался, и в его сознание ворвался резкий запах дыма. Сначала мозг отказывался понимать, что это значит, но инстинкт сработал: он рывком вскочил, сцапал пистолет с тумбочки по военной привычке и нервно втянул носом воздух. Едкий, палёный, прямо в лицо. Колени подогнулись на долю секунды от неожиданности, но он быстро взял себя в руки, вышколенный многолетней дисциплиной. Он бросил взгляд на дверь спальни, увидел под дверным проёмом мерцание рыжего света и клубы серого дыма. Схватил пиджак, но быстро понял: в пиджаке не выбежать, да и не время для вещей. Вышел в коридор — и глаза застлал агрессивный оранжевый огонь. Лестница внизу уже была охвачена пламенем, от кухни шёл мутный чёрный дым, и пахло бензином. Генерал Инчоль напрягся: «Что за… Кто-то устроил поджог?» Всегда думал, что, может, враги, или сам черт, но сейчас всё было бессмысленно выяснять. — Хосок! — завопил он сквозь кашель, прижимая рукав к носу. Дом был двухэтажным, и комната Хосока находилась в другом конце коридора на том же этаже. Инчоль подался туда, чувствуя, как жар обжигает кожу, а пол под ногами начинает греться. Пистолет в руке мешал, но он не выпускал его, сам не зная зачем. Скорее привычка: без оружия он чувствовал себя голым. Комнату сына он обнаружил приоткрытой. Ударом ноги распахнул дверь, и внутри стоял полыхающий свет от пламени, пробивающегося из коридора. В воздухе колыхался дым, а в центре комнаты, на кровати, лежал Хосок. Парень даже не пошевелился, когда отец ворвался. Генерал замер на миг, глядя на эту картину: мальчишка 17 лет, босой, в майке и штанах, раскинулся на смятой постели и смотрел перед собой стеклянными глазами. Не то от отчаяния, не то от безумия. — Что, чёрт возьми, ты делаешь?! — рявкнул Инчоль, дернувшись к сыну. Тот мотнул головой, в его взгляде полыхнуло дикое безразличие и боль, перемешанные с истерикой. Слёзы, копоть на лице — и какая-то страшная ухмылка. — Пошёл на… — выдавил Хосок, надрывно закашлявшись. — Я хотел… всё… спалить. Генерал почувствовал, как в нём взрывается гнев. Он схватил сына за плечо, пытаясь стащить с кровати: — Ты с ума сошёл?! Дом горит, идиот! Но Хосок сопротивлялся, бил отца по руке. В глазах была злоба и безграничное презрение: — Зачем спасать? — закричал он в ответ. — Я хочу сгореть, и тебя сжечь, понял?! Пускай всё к чёрту пойдёт! Это были не просто слова подростка; Инчоль видел, что в них скопилась адская боль — это место пропитано памятью о жене, о постоянных унижениях. И теперь Хосок решил сделать акт возмездия. Перед глазами отца вставал образ жены, повесившейся на кухне. Он стиснул зубы до хруста. — Мразь неблагодарная, — прохрипел генерал, на секунду откашляв дым. — Будь ты проклят! Он попытался резко приподнять сына. Но Хосок вырывался, выкрикивая проклятия, желая им обоим сгореть. На мгновение Инчоль ощутил страх: не перед огнём, а перед этим безумным взглядом сына. Как будто весь накопленный яд вырвался наружу. Хосок плюнул отцу в лицо, безумно извиваясь. Снизу уже доносился треск, пламя сожрало лестницу, дым ворвался в комнату, заставляя обоих кашлять. Потолок начал трещать. В любой момент всё могло рухнуть. Генерал, хотя и был сам в ярости, понимал: оставаться здесь — верная смерть. А он не собирался так просто сдаваться. И сыну тоже не даст умереть, даже если тот в истерике. — Сука… — он схватил Хосока за предплечье и заломил ему руки за спину, применяя силовой захват, чтобы тот не отбрыкивался. — Пойдёшь со мной, понял?! — Ненавижу… — шипел Хосок. — Отпусти, лучше сдохнуть… — Закрой пасть! — Генерал перекинул пистолет в карман, обхватил мальчишку поперёк груди, потащил к окну. Но из окна — высота на второй этаж, без страховки и пожарной лестницы. Оставалась единственная возможность — пройти через пламя к чёрному выходу. Жара становилась невыносимой. Края двери уже полыхали, и дым заливал лёгкие. Инчоль закрыл лицо рукавом рубашки, стараясь уберечь глаза, и потащил орущего Хосока к коридору, где стена горела ярче. В какой-то момент Хосок сумел вырваться, отбросив рукой запястье отца, и чуть было не кинулся обратно в комнату. — Нет!.. — вспыхнул Инчоль, схватил сына за волосы и резко дёрнул назад. Мальчик зашипел от боли, попытался развернуться с кулаками, но генерал ударил его коленом в живот — жёстко, без сантиментов. Хосок согнулся с хрипом, и тогда генерал подхватил его за талию. — Ты моя самая большая ошибка! — прокричал Инчоль, чувствуя, как гнев захлёстывает, а пол под ногами начинает прогибаться. С трудом сдерживая кашель, он потащил Хосока по коридору. Горящие обои сыпались обугленными хлопьями. На повороте от потолка с треском отвалилась пламенная балка, едва не обрушившись на их голову. Генерал успел оттолкнуться, прикрыв сына своим плечом. Спину пронзила резкая боль — кусок горящего дерева обжёг его. Хосок выл, практически лишённый сил, хотя ещё брыкался. — Отпусти!.. дай мне умереть… — голос у него срывался. Он всхлипывал, и в каждом звуке чувствовалась безнадёжная ярость. Они на ощупь достигли выхода на улицу. Генерал, задыхаясь, зашарил по стене в поисках ручки. Наконец, нашёл её, с силой толкнул дверь — и почувствовал резкий сквозняк ночного ветра. Дым вывалился наружу тёмным сгустком, а следом вывалились генерал и Хосок. Они рухнули на траву, залитую призрачным лунным светом. Инчоль выпустил сына, пару секунд отхаркиваясь, отчего в груди сжималась острая боль. Дом позади них гудел пламенем, а несущие балки были готовы рухнуть. Ночной воздух звенел осколками горящего стекла. Сверху казалось, что весь второй этаж охвачен адским костром, обшивка прогорела, валил чёрный дым. Вдалеке уже слышались сирены пожарных. Генерал поднял воспалённые глаза на Хосока, который корчился на земле, тоже кашляя, но ещё пытаясь встать. На лице у парня была смесь ненависти, злобы и слёз: — Почему… не дал… умереть? — прохрипел он, шипя сквозь слёзы. — Ненавижу тебя… Инчоль ощутил, как внутри у него что-то оборвалось. Перед ним был его сын — полный ярости и отчаяния. Но генерал не чувствовал нежности, сочувствия. Он чувствовал только холодное бешенство: — Ты… — выдохнул он. — Ты ничтожество. Ты убил твою мать. Если б не твоя слабость, она не повесилась бы… Она отдала дух потому, что у неё был такой безвольный сын. Слова эти сорвались, как клинок, бьющий в самое сердце. Хосок застонал, будто удар пришёлся прямо в уязвимое место. Он сел, зажимая руками волосы, и разрыдался в полголоса, при этом озвучивая проклятия: — Ублюдок.. ненавижу тебя. Генерал выпрямился, откашляв окончательно комок дыма: — Закрой рот! — рявкнул он, чувствуя, что слова не имеют смысла. Он шагнул вперёд и схватил Хосока за ворот футболки, как за шиворот щенка. Тот попытался вырваться, но сил было мало. Чон Инчоль прекрасно знал, как удерживать пленного. Ветер развевал его волосы, лицо было хмурым, обгоревшая рука ныла. Но он не выпустил сына, удерживая его, словно собственное трофейное оружие. Позади них уже трещали доски и балки дома, в ночи орал пожарный сигнал. Под ногами поблёскивали языки огня, выбравшиеся на крыльцо. Дом, где умерла мать Хосока, теперь пылал вместе со всем, что в нём копилось годами. Генерал смотрел на этот пожар, и в его глазах читалось только одно: «Конец всему прежнему». Но он знал, что теперь всё станет ещё сложнее. — Ненавижу… — повторил Хосок, давясь слезами, которые были не плачем ребёнка, а истерическим воплем загнанного зверя. На этом пепелище — посреди залитой лунным светом лужайки, они замерли. Генерал держал сына за ворот, а тот сжал кулаки, шипя сквозь пот, копоть и горькие слёзы: «Ублюдок… пусть всё горит… я убью тебя…». И вдалеке завыли пожарные сирены, будто волчья стая, бежавшая на огонь. Но никакая вода не смогла бы потушить ту ненависть, что только разгоралась в душе Хосока. И генерал Инчоль тоже понимал, что теперь им уже не вернуться к прежней жизни: «Такому сыну не место среди людей, он — монстр. Я затолкаю его туда, где ему самое место.» Пепел и клубы дыма поднимались в небо над домом, что был некогда крепостью семьи. Теперь же это лишь обугленные руины. Жизнь Хосока сгорела в этом пожаре вместе с остатками детства.

Конец флешбека

— Вот так… — глухо произнёс Чон Инчоль, скрещивая руки. — Он хотел убить и себя, и меня. Крыша у него давно поехала. — А вы не думали… что довели его? — выпалил детектив Со, не скрывая неприязни. — Эти тренировки, побои, смерть матери… В глазах генерала вспыхнул яростный блеск: — Вам, гражданским, не понять. Я был суров, но я учил его быть сильным. Это не даёт ему права убивать людей, взрывать суды! — он резче, чем намеревался, вскинул голос. — Хосок сам выбрал стать монстром, и я не имею к этому отношения. Ли отпил глоток горького кофе, ощущая непростую ситуацию. С одной стороны, этот генерал — тоже участник трагедии, с другой — вся подоплёка показывает, что он сыграл роль в разрушении психики Хосока. — Вы понимаете, — негромко сказал Ли, убирая с экрана изображение пылающего дома, — ваш сын — Blaze, теперь опаснейший преступник. И я считаю, что вы сделали его таким. — Что вы сказали?! — вскочил генерал со стула. — Я сказал, что вы вырастили монстра, — пожал плечами Ли, — я конечно не имею право такое вам говорить, господин Чон, но я действительно считаю, что вы причастны к появлению Блейза. Хосок был человеком, ребенком в конце концов. А вы с Хосока сделали Блейза. — Блейза — который теперь монстр и палач. — кивает Со. — Делайте, что должны, — буркнул генерал, вновь сжимая челюсти, чтобы не устраивать скандала в участке. — Я лишь подтверждаю, что этот… Blaze — мой сын. Ли лишь кивнул, прощаясь, глядя вслед, как генерал уходит. Тишина накрыла кабинет, лишь детектив Со тихо заметил: — Как символично не находишь? Он назвался Блейзом, — он чуть улыбнулся, будто нашел в этом очень интересный факт для себя — Хосок сгорел в том доме, а из пепла восстал Blaze. — Я думаю, что ты прав по поводу символики, но думаю, что Блейзом он станет позже.

***

Что такое перерождение? Перерождение — это не всегда новый шанс. Иногда это не освобождение, а уничтожение. Это момент, когда одно «я» умирает, а на его месте рождается другое. Сильнее. Жестче. Бесчувственнее. Говорят, что боль делает человека сильнее. Ложь. Боль просто убивает часть тебя, пока не остаётся ничего, кроме пустой оболочки. Пока твое имя не становится чем-то далёким, чужим, ненужным. Что такое перерождение? Это когда тебя ломают, а ты уже не склеиваешься обратно. Поздний вечер, холодный ветер пронизывал тёмные коридоры. Здание психиатрической лечебницы, когда-то государственное и высокопрофильное, теперь частично ветшало, словно выброшенное за пределы времени. Табличка над входом выцвела, двор зарос колючим кустарником. Ли и Кан стояли у заржавевшей решётки ворот, где им нехотя открыл дежурный. В небольшом холле, пропитанном запахом старой краски и больничных химикатов, их встретила администраторша с помятой физиономией: — Вы насчёт Чон Хосока? Да-да, слышала, что он теперь крупная «шишка» в новостях, — вздохнула она, провожая полицейских по длинному коридору. — Докторов, которые его лечили, давно нет. Но кое-какие записи остались в архивах. Они пересекли тускло освещённый холл, прошли мимо стула с отломанной ножкой, и наконец администраторша ввела их в маленькую «архивную комнату» — сырую, с потускневшими полками, где пыль и плесень состязались за первенство. — Вот, — пробормотала она, отодвигая тяжёлый ящик. — Старая картотека видеозаписей. Я понятия не имею, что там за плёнки… Точно скажу, часть материала уничтожена. Кан осторожно достал несколько кассет и дисков с ярлыками, на которых мелькали даты. Он сверил по документам: «Период пребывания Чон Хосока…» — Угу, — кивнул Ли, оглядевшись. — Можно посмотреть? Администраторша повела их в затхлую медийную комнатушку, где кое-как сохранился старый видеопроектор и пыльный компьютер. Ли и Кан быстро подключили носители, заставив технику скрипя, но запуститься. На экране замерцал зернистый видеоролик с надписью: «Сеанс психолога Чон Хосок». Он сидел на жёстком стуле, в серой больничной пижаме, волосы неровно подстрижены. Веки тяжёлые, явно под каким-то фармакологическим влиянием. За кадром слышался ровный голос врача: — Скажи, Хосок, почему ты хотел поджечь дом? Мальчик, чуть приподнимая усталые глаза, медленно шевелил губами: — Он… убил её. Я… ненавижу его. Я убью… его… На видео несколько секунд молчания, врач переспрашивает: — О ком ты? Но Хосок, будто не слыша, повторяет: — Я ненавижу его… Он убил… её. Они просмотрели пару записей. Все были до смешного одинаковы. Хосок говорил три фразы. «Я ненавижу его» «Он убил ее» «Я убью его» Ли нахмурился, остановив запись. В воздухе «архивной комнатушки» психбольницы воцарилось тяжёлое молчание. Кан мотнул головой: — Похоже, парня просто держали на транквилизаторах. — Да, — Ли постучал пальцами по столу. — Проверим оставшиеся файлы? Они щёлкнули следующую запись: «Наблюдения. Круговая палата.». Экран показал палату мальчика. Он сидел на кровати, свесив босые ноги и смотрел прямо перед собой. В стену. В пустоту. Его ноги болтались а голова чуть раскачивалась, будто он слушал какую то музыку. Спустя секунд тридцать зашел санитар, или медбрат, неясно, Хосок даже не повернулся на звук. — Соскучился по мне? — послышался низкий голос мужчины. Мужчина лет сорока на вид. Чуть полноват, с лысеющей макушкой и белом халате. Он медленно подходил к парню, облизывая губы. Хосок никак не реагировал, продолжал смотреть в стену. — Ты такой красивый, мальчик .. — мужчина встал перед Хосоком, перекрывая ему обзор на стену и тот моргнул, переводя взгляд на мужчину. Взгляд пустой, тело безмолвное. Пустая оболочка. Возможно он был когда то красив, но на данный момент, он ничего не чувствовал. Ни к себе, ни к людям вокруг. Он был пуст, как тишина после крика. Потому что его крик - никто не услышал. Он был пуст, как молитва, сказанная без веры. Как глаза того, кто давно перестал верить в спасение. — Сегодня вторник, — напоминает мужчина, беря своими пухлыми пальцами подбородок парня, — а значит, сегодня у тебя особое лечение. Хосок смотрел лишь куда то в районе груди мужчины. Ни мускула в его лице не изменилось. Даже когда мужчина грубо взял его за волосы, опрокидывая на кровать и начал снимать с него пижамные штаны — он не пошевелился. Бляшка ремня разрезала звук тишины и мужчина навалился сверху. Затем запись обрывалась. Замерцала надпись: «Поврежденный файл». Ли выругался вполголоса, Кан отвёл глаза. — Думаю, этого достаточно, — сказал Ли, горько кривясь. — Похоже, его здесь не только лечили. Если он еще и подвергался насилию, то мы соберем комбо — «как сломать человека». Администраторша, стоявшая в дверях, виновато вздохнула: — Когда подали суд на лечение здесь, то уже не было смысла открывать дело. — О чем это вы? — Все мертвы, — женщина пожала плечами, — все до единого кто работал здесь тогда — мертвы. Ли посмотрел на Кана чуть округляя глаза. Они же думают об одном и том же, да? Это не может быть совпадением или хорошим поворотом для Блейза. Они кивнули друг другу, будто договорившись о чем то и повернулись обратно к экрану.

Флешбек - 9 лет назад

Хосок 18 лет

Серый свет неоновых ламп давил на глаза, отражаясь в грязном полу коридора. Сквозь узкие окна палаты, залитой искусственным светом, никогда не пробивались солнечные лучи — казалось, что утро, день и ночь здесь слились в один непроглядный сумрак. В этом «лечебном» заведении не существовало времени, или, точнее, время было ни к чему: пациентам следовало только следовать укладу, принимать таблетки, подвергаться процедурам. Хосок не знал, сколько прошло дней с момента, как его сюда привезли. Память об этом была смазана, словно кто-то густой краской заляпал все воспоминания. Он помнил яркие вспышки: пожар, злобное лицо отца, отчаяние и слёзы… А потом — колючий свет сирен, чужие голоса, связывание на кушетке, уколы и таблетки. Сначала он сопротивлялся — кричал, плевался, пытался избить персонал. Потом они стали колоть ему сильные седативные препараты. Казалось, у него забрали право чувствовать. В голове всё плыло, тело было ватным, движения размыты, а эмоции задавлены. Таблетки, уколы, таблетки, уколы… при каждом «приёме лекарств» санитарка или медбрат давили ему на язык ложкой, а потом заставляли глотать капсулы. Хосок пытался было бороться, выплёвывал, тогда его фиксировали ремнями. Пихали кулаком в живот, чтобы заглотил. Дрожащий и беспомощный, он постепенно переставал понимать, где реальность. Стены вокруг несли следы потёртостей, трещин, намеков на старые надписи, зашлифованные. Пол покрывался серо-зелёной плиткой. Из коридора почти круглые сутки раздавались крики — кто-то из пациентов кричал за стенкой, плакал или смеялся. Запах хлорки и мочи, смешанный с чем-то резким, проникал в каждую складку одежды. Приём таблеток происходил два-три раза в день. Белые, розовые, зелёные — их, вероятно, не меньше десятка. От некоторых мутнел взор, от других тело переставало слушаться. Что-то затуманивало разум настолько, что Хосок просто лежал на койке и смотрел в пустоту. Но самое страшное — он перестал чувствовать. Когда санитары издевались, насмехались, били его или насиловали его тело — он будто наблюдал за этим со стороны, сквозь мутное стекло. Не было ни ужаса, ни боли, ни злобы — просто омертвелое равнодушие, пустота, в которой никогда не восходит солнце. Три или четыре раза в неделю его лечили по «особому» курсу, что означало насилие над его телом. Телом, потому что все остальное плыло будто через туман. Он не чувствовал боли при первом разе и не чувствовал ничего после нескольких месяцев. Сквозь туман он слышал, как они шептали ему что то о красоте и юности, но Хосок лишь пустыми глазами смотрел в потолок или матрас, пока в его тело входили в диких толчках, раз за разом разрывая кольцо мышц. Но он не чувствовал этой боли. Пустыми глазами смотрел после, как убирали окровавленные простыни. Не менял одежду, когда кровь проступала через ткань штанов. Ему было похуй на все. Изредка в нём зарождался проблеск ярости, но поток препаратов гасил его, превращая в тряпичную куклу. Где день, где ночь — неизвестно. Лампы под потолком горели однообразно, громкоговоритель иногда объявлял время обхода. Даже по еде было трудно понять, какой сейчас час: суп, каша, таблетки, постная котлета, снова таблетки. За окном, прикрытым решётками, лишь иногда мелькала луна или сероватое солнце. Хосок бессознательно существовал. Ему удавалось вспоминать только обрывки — как его связывали смирительной рубашкой, тащили в процедурную, вводили что-то в вену. Пару раз он пытался укусить медбрата, но получал сильный удар в скулу и затем очередную дозу. Когда же кто-то из пациентов начинал бушевать, санитар брал дубинку, пуская в ход насилие. Какие то разговоры с психологом, лишь для записи, чтобы был отчет о лечении. Это место было личным адом — адом без огня, но с множеством серых коридоров и запахом дешёвой дезинфекции. Прошло неизвестно сколько месяцев. Может, шесть, может, девять. И в очередной раз в палату занесли таблетки. Хосок сидел на койке, ссутулившись, смотря в пол. Медбрат с привычной ленцой велел: — Ну, глотай, не вынуждай нас ремнями тебя фиксировать. Хосок смотрел на них пустым взглядом. Потом впервые за весь этот срок мозг будто пробился сквозь туман. Он ощутил дикое отвращение. Он взял кружку воды, кинул в рот таблетки, запрокинул голову. Потом, когда остался один, пошел в туалет — жалкое помещение с ржавым унитазом, стал на колени и два пальца в рот. Ему эти таблетки уже поперек горла стоят. Сначала он не заметил изменений, но ближе к обеду что-то стало проясняться в голове. Он уловил вспышки эмоциональных всплесков: злоба, ярость, обида, ненависть, боль — всё смешалось. Как будто открыли шлюз, и вся скопленная грязь хлынула в сознание. Голова раскалывалась, тело ломило. Его тошнило. Слёзы хлынули без предупреждения, а кулаки сами собой сжимались, ногти впивались в ладони так, что пошла кровь. Но это была живая боль, а не ватная прострация. С каждого дня он старался выблевывать таблетки или прятать их. Делал это осторожно, чтобы санитар не заподозрил. Чем более он оставался трезвым, тем яростнее понимал, насколько сильно ненавидит это место. В нём клокотала жажда мщения — отцу, медикам, всему миру. Но прятал это под безразличием. Он стал молчаливым, замкнутым, реже попадался санитарам под руку, притворялся, что таблетки действуют. Через неделю такого «самостоятельного» отказа от лекарств чувство ясности возросло многократно. Ночами он прислушивался к стонам других пациентов, и ненависть сжимала горло. Часто Хосок сжимал кулаки так, что суставы трещали. Но он совершенно забыл о «особых» днях лечения. И когда к ему зашел санитар, то сердце зашлось в таком ритме, что он по началу не знал, что именно ему делать. Если даст отпор, то поймут, что он перестал принимать таблетки или еще хуже — начнут давать таблетки посильнее, как девушке в соседней комнате. Насколько он понял, что она вообще не могла двигаться самостоятельно, таблетки сжирали ее. И Хосок боялся, что если выдаст себя раньше времени, то это место поглотит его полностью. Он не чувствовал себя еще достаточно бодрым, чтобы давать полноценный отпор. Ему нужно было время, хотя бы пару недель, чтобы вся дурь вышла с его организма. — Привет, мальчик мой, — прошептал мужчина. Хосок сразу почувствовал боль от многочисленных разрывов. Задница болела и саднила постоянно, но сейчас, будто огнем горело все тело. Он совершенно забыл об этом. Возможно именно в этот момент, Хосок понял кое что — Хосока больше нет. Того маленького мальчика, который так жаждал внимания и любви. Пока с него стягивали пижамные штаны, он думал о смерти, а когда его перевернули на живот, он думал о убийстве. А когда этот ублюдок вошел в него, насухо, абсолютно не заботясь о парне под ним, Хосок зажмурился, пряча лицо в подушке. Он пытался дышать. Вдох выдох. Боль была невыносимая. Хосок чувствовал кровь, что текла по бедрам. В этот момент его отец дал ему самый главный урок в жизни. Именно в этот момент, он научился больше не плакать. Скорее всего, он бы отключился от боли, но мысли его держали на плаву. Пока этот кусок дерьма вдалбивал свой член в сухую дырку, разрывая не только его плоть но и саму сущность, Хосок решил для себя кое что очень важное — он убьет его. Он убьет их всех. Каждого. По очереди. И когда сперма ублюдка вытекала из его задницы вместе с собственной кровью, Хосок лишь улыбнулся, пряча лицо в складках простыни. Именно здесь, на этой кровати, где смешалась сперма с кровью, Хосок обрел себя. Именно в этот момент родился Blaze.

Конец флэшбека

Ли старался сохранять служебный хладнокровный вид, но Кан кашлянул, словно выводя из глотки мерзкий ком: — Жесть. Похоже, этот парнишка прошёл реальный ад здесь…

***

Говорят, что справедливость — это баланс. Весы, на которых каждый поступок получает свою цену. Добро должно быть вознаграждено, зло — наказано. Но в мире, где сила решает всё, справедливость часто становится просто оправданием для мести. Справедливость — это не закон. Законы пишут люди, а люди редко беспристрастны. Они меняют правила так, как им выгодно. Они называют справедливым то, что служит их интересам. Они судят других за грехи, которые прощают себе. Так что же тогда справедливость? Это порядок? Или хаос? Это защита слабых? Или право сильных? Это истина? Или удобная ложь? Или, может быть, справедливость — это когда возмездие становится единственным ответом? Когда те, кто мучили, сами становятся жертвами? Когда кровь смывает кровь, а боль возвращается к тому, кто её причинил? Справедливость — это идеал. Но что делать, если мир давно его растоптал? Пахло пылью и старым металлом. Заброшенный склад, скрипящий под ночным ветром, освещали лишь несколько прожекторов и настольных ламп, в спешке настроенных Намджуном. Провода тянулись змеями по бетонному полу, соединяя камеры, микрофоны и передатчики, чтобы ещё раз выйти в эфир и обрушить на мир следующую порцию от Blackout. В центре складского пространства, возле импровизированной сцены, стоял стул, к которому был крепко привязан министр. Рот ему не затыкали, чтобы он мог говорить — и кричать, если захочет. Но пока этот человек был до смерти напуган, хотя и пытался сохранять остатки самообладания. Чуть в стороне, скрестив ноги на складском ящике, сидел  Хосок. Дыхание у него было тяжёлое, взбивчивое, взгляд застывший на пленнике. Хосок откинул голову назад, закатывая глаза, а когда опустил голову увидел макушку Чимина, который жадно отсасывал ему прямо перед министром. Чимин кружил языком вокруг головки члена и с причмокиванием выпустил его из рта.  — Я могу и им заняться — мурлычет он на коленях.  — Обязательно, поработай еще немного, а потом сможешь откусить у министра кусочек.  Мужчина смотрит большими глазами на парочку напротив и не понимает, что происходит.  — Вы извращенцы! — орет он.  — Мы? Ты ублюдок, который трахает детей, говоришь нам, что мы извращенцы? Ты себя недооцениваешь, милый.  Чимин не обращает никакого внимания на них. Он сосредоточен на члене перед собой. Он ведет языком вдоль ствола и заглатывает почти по основание. Он начинает ритмично двигать макушкой, пуская слюну вдоль всего члена. Его язык вьется вокруг, будто слизывает все неровности на нем. Кожаные плотные штаны слишком жмут и он постоянно елозит на полу, то сдвигая то раздвигая колени. Хосок расставляет ноги шире и откидывает голову назад, прикрывая глаза.  — Все таки хорошо, что я взял тебя к нам, Lust.  Чимин что то мычит и расслабляет глотку, пропуская головку члена дальше. Он закатывает глаза, наслаждаясь большим и толстым стволом в своей глотке. Какое то шуршание заставляет их отвлечься, Хосок недовольно возвращает голову на место и смотрит на министра, который елозит на стуле. Чимин заглядывает через собственное плечо и замечает привставший член мужчины.  — Он возбудился, как мило.. — тянет Чимин, вставая на ноги.  Он медленно встает и неспешным шагом идет к мужчине. Он так часто трахался с такими мужчинами, у которых даже член не встает уже, но настырно пихают его во все дыры. Чимин быстро расстегивает ширинку министру и становится на колени перед ним. Член у него вялый, небольшого размера, но Чимину похуй. Он не долго будет возится с ним. Мужчина над ним начинает дышать чаще, смотря на пухлые губы парня перед собой. Чимин был чертовски красив и по блядски сексуален.  Он проводит пару раз рукой вдоль члена и немного насаживает рот, буквально лишь головку впускает в себя. Аккуратно проводит языком и выпускает зубы, зажимая полностью головку в них. Крик мужчины разрезает тишину на складе и Чимин слышит смех Хосока сзади. Он улыбается и сильнее давит зубами. Вкус крови вызывает отвращение, но он лишь сильнее сжимает зубы, заполняя рот кровью. Министр начинает дергаться, истошно вопя и крича, но Чимин лишь сильнее и сильнее сжимает зубы, держась за колени мужчины. Чимин наклоняет голову и берет за щеку, вгрызаясь сильнее, кровь течет по подбородку, а уши режет смех и вопль.  Ему всегда было интересно, возможно ли вообще откусить член? Но на деле, оказалось это сложнее. Он сжимал и сжимал зубы, но плоть лишь рвалась, заполняя рот кровью и какими то кусками то ли кожи, то ли непонятно чего. Наконец он отстраняется, выплевывая какие то сгустки и кровь со рта и смотрит на министра, который притих как то. Отключился. Наверное болевой шок.  — Быстро отключился… — расстроенно говорит Чимин — надо его в чувства привести, пусть подольше почувствует боль.  Он поворачивается к довольному Хосоку, тот все еще с приспущенными штанами, Чимин улыбается ему кровавой улыбкой. Струйки крови текут по подбородку, а белоснежные зубы окрасились в кроваво красный.  — Продолжишь? — интересуется Хосок — я хочу кончить.  Чимин лишь кивает и подходит ближе. Казалось бы, Хосоку плевать что рот Чимина весь в крови. Он не брезговал и даже не думал об этом, он хотел лишь снова погрузить член в горячий рот Чимина. И когда губы Чимина сомкнулись на головке, дверь открылась и они оба повернули голову вбок. Хосок с затуманенным взглядом, а Чимин с членом во рту.  Юнги. Он как всегда прекрасен. В черных брюках и массивных ботинках. В каком то черном огромном свитере и с сигаретой в руке. Он посмотрел на зрелище напротив и скривился.  — Как отвратительно, его рот же в крови — морщится тот, говоря это Хосоку.  — Отвратительно это когда Чонгук обканчивает тебе рубашку за 1к долларов.  — А это уже не твое собачье дело, Блейз, — подает голос Чонгук, который машет какой то ваткой перед носом министра, чтобы тот приходил в чувства. Юнги закатывает глаза и тянет стул с угла, чтобы сесть рядом. Чимин продолжает работать ртом, но Хосок как то быстро потерял интерес, когда вошел Юнги. По этому Чимин старается больше, заглатывая по основание. Его раздражало вот это внимание к Юнги. Чимин привык быть тем, кто в центре. Кого все хотят, кого лелеют и кем восхищаются. Но в этой группе, все оборачивали головы лишь на Юнги. Но самое ужасное для Чимина было — что он сам оборачивался на Юнги. Он не мог сопротивляться ему. Что то такое было в нем, что Чимин будто завороженный смотрел на него. То ли походка, то ли аристократизм, то ли не понятно что. Юнги — Widow, воплощение чего то невероятно притягательного. Присев рядом, Юнги красиво закинул ногу на ногу и сделал очередную затяжку, смотря на министра. Крики отбивались от стен помещения, но все занимались своими делами. Министр с огромными глазами смотрел на собственный член, точнее на мясо, которое осталось после зубов. — Вы конченные ублюдки! — срывал глотку министр. — Надень штаны ему обратно, — кинул Намджун через плечо. — Готовы? — сухо спросил Юнги, будто обсуждал обычную деловую сделку. Хосок глубоко вдохнул, мучительно выдавливая стон. Чонгук откинулся к пыльному стеллажу, наблюдая за министром, который нервно облизал пересохшие губы. Намджун, проверив уровень сигнала, повернулся к ним: — Всё… Мы можем начинать трансляцию хоть сейчас. Десять секунд, и пойдёт поток. Юнги скользнул холодным взглядом по министру: — Ну что ж, господин министр, пришло ваше время на шоу, — Затем он коротко кивнул Чонгуку: — Закрой ему пасть, если начнёт орать не по делу. Министр вздрогнул, а Чонгук ухмыльнулся, подходя ближе. Намджун поднял руку, начиная тихий отсчёт: — Десять… девять… восемь… В эти несколько секунд Хосок запрокинул голову, облизал губу, и взглядом нашёл лицо Юнги — тот сморщил бровь в лёгкой насмешке. Юнги наклонился чуть ближе к лицу Хосока и мягко провел носом вдоль скулы. Стон с губ Блейза, заставил того улыбнуться. И на счете три, язык Блейза ворвался в рот Вдовы.

***

Берсерк — это не просто ярость. Это момент, когда ярость становится тобой. Это когда сознание отступает, а тело движется само. Когда боль больше не имеет значения. Когда страх исчезает, как будто его никогда не существовало. Берсерк — это не просто гнев, это выход за его пределы. Это не вспышка злости, не крик, не удар от обиды. Это холодный, неостановимый вихрь разрушения, в котором нет жалости, нет сомнений, нет границ. Говорят, берсерки не чувствуют боли. Может быть, так и есть. Может быть, боль просто перестаёт быть важной. Или, может быть, она становится топливом, разжигающим пламя внутри. Берсерк — это точка невозврата. Это тот момент, когда ты больше не человек, а чистая, безудержная сила. Когда ты не сражаешься — ты уничтожаешь. Когда тебя уже нельзя остановить. Берсерк — это когда мир вокруг становится размытым, а перед глазами остаётся только цель. И если ты вошёл в это состояние, один вопрос остаётся неизменным: кто остановится первым — ты или все остальные? Вечернее солнце уже косилось на Сеул, и в окнах «Голубого дома» отражались последние отблески дня. Тем не менее, в президентском кабинете царила обстановка далёкая от спокойствия. Официоз остался прежним: большая резная дверь, тяжёлый стол, выстроенные под стенами стулья для совещаний. Но напряжение, будто пропитавшее воздух, ощущалось на физическом уровне. Президент сидел за столом, медленно барабаня пальцами по поверхности. В углу комнаты стоял начальник полиции Ли, сержант Кан рядом, а вокруг стола — несколько советников. Рядом с отцом, немного в тени, находился Ким Сокджин, скрестив руки на груди, с внешне безупречно спокойным выражением лица. — Итак, — произнёс президент, пытаясь взять себя в руки. — Сегодня мы должны обсудить второго участника этой банды, но… слышал, у вас есть ещё детали по Хосоку? Ли коротко кивнул, потерев переносицу: — Да, сэр. Мы выяснили о периоде его «лечения» в психбольнице. И, кажется, он… мстил всем, кто издевался над ним тогда. Все санитары, медбраты, врачи и психологи. Весь персонал, который работал там в период его пребывания, найдены мёртвыми за последние годы. Их убийства не связали воедино, но теперь мы понимаем, что скорее всего это был он — шаг за шагом отлавливал и уничтожал. В кабинете стало ощутимо холоднее. Никто не произнёс ни слова. Президент нахмурился, тяжело перевёл дыхание: — Он убивал каждого, кто сломал его в психушке, а вот… почему тогда он не убил отца? Тот же, в конце концов, главный виновник? Ли откинул взгляд на сторону: — Возможно… он не смог. Всё-таки отец — это сложно. — Я так не думаю, — внезапно заговорил Сокджин, до этого момента молча наблюдавший за разговором. Президент даже вздрогнул и обернулся на сына, словно забыл, что тот тоже присутствует. — Что ты имеешь в виду, сын? — спросил он, морща лоб. Сокджин чуть приподнял бровь, обвёл взглядом кабинет: — Мне кажется, он намеренно оставил генерала в живых. Чтобы тот видел, что творит собственный сын. По сути, чтобы отец всё это осознал и мучился. Ведь иногда «не убить» — страшнее, чем «убить». Тишина окутала комнату. Ли обменялся взглядом с Каном, советники насупились. В этом было нечто жутко логичное. — Это… звучит жёстко, но, да, — осторожно произнёс Ли. — Он мог поступить именно так. Президент переваривал услышанное, качая головой. Губы сжались в недовольную прямую линию. Но прежде чем кто-то успел продолжить, вдруг все мониторы, экран на стене, ноутбуки советников, стоящие на столе, — заморгали. Тревожное шипение, и снова врыв трансляции, как это уже бывало. — Снова… — Остановить сигнал! — крикнул советник, но уже было поздно. На экранах возникла картинка склада. Камера показывала связанного человека — министра внутренних дел. Измождённый, весь в крови, скованный верёвками к стулу. Кто-то из присутствующих охнул, узнав министра. Ли сдавленно выдохнул. Кан вытаращил глаза. — Это же министр.. — пробормотал советник. На мониторе послышались лёгкие шаги, и в кадр вошёл мужчина, по виду совсем молодой, черноволосый, с забитой рукой. Ли вгляделся и хрипло произнёс: — Это Чон Чонгук. Тот, что закладывал взрывчатку у суда… В динамиках раздался голос, спокойный, даже насмешливый: — Ох, добрый вечер. Называйте меня Berserk. Вы уже знакомы с нашим лидером, но он сейчас… э-ээ.. — он чуть склонился вбок, улыбаясь, — он занят, наслаждается минетом. Сокджин приложил кулак к губам, чтобы скрыть улыбку. Ему нужно потренироваться в удержании эмоций. Чонгук смотрел прямо в камеру, ухмыляясь. Затем он наклонился вбок, жестом показывая на министра: — Это наш дорогой министр внутренних дел. Он… хм, уже не в самом бодром настроении. Президент побелел, словно понял, что сейчас будет. Министр на экране начал дергаться, кричать: — Нет… Я… Я… Чонгук безжалостно и ловким движением всадил нож в его плечо. Тот взвыл, заскулил, дёргая связанными руками. Все в кабинете вскрикнули, увидев брызги крови. — Закрой пасть уже, — прошипел Чонгук, — Мы тут немного… повеселились с господином министром. Если приглядитесь, увидите кровь у него между ног. Как думаете, что случилось? — он улыбался глядя, будто каждому в глаза, ища в них ответы, — Кое-кто откусил ему член. Хриплый смех берсерка звучал дико. В кабинете президента кто-то охнул, пытаясь отвести взгляд от чудовищной жестокости. И всё же возвращали взгляд обратно, никому не хотелось пропускать шоу. — Суки… — прошептал президент, сжатые кулаки дрожали на столе. Чонгук на экране продолжал спокойно: — А всё потому, что наш дорогой министр любит… детей. И не будем травмировать людей, мы вырезали лишь короткие фрагменты. Вдруг картинка сменилась на короткий ролик: министр в отеле целует девочку лет 7. Щелчок. А вот министр пытается надрачивать мальчику лет 9, тот плачет и скулит сжавшись на кровати. Щелчок. И буквально одна секунда где министр нависает над телом ребенка. И снова переключение обратно на Чонгука и корчащегося министра. — Мы отправили вам пару видео более обширного формата. А на кое какие сайты, отправили все файлы, включая очень интересные документы. Наступила похоронная тишина на несколько секунд. Министр уже не выкрикивал, а рыдал в полузабвении, издавая лишь жалобные стоны. Чонгук ухмыльнулся: — Думаю я все сказал, — он чуть задумался, смотря себе под ноги, а потом медленно поднял голову заглядывая куда то за камеру, — Наш лидер только что кончил, так что и вы наслаждайтесь шоу. Следующие секунды были сущим адом: Чонгук подошёл к министру, выдёргивая нож, и одним движением вонзил его в глаз. Министр взревел от боли, из раны хлынула кровь. Кричали не только на экране — в президентском кабинете тоже заорали, прикрывая рот руками. Чонгук провернул нож на пару оборотов и резко выдернул его. Кто то в кабинете отвернулся, не желая смотреть на это. Министр вопил еще буквально пару секунд, прежде чем отключится. Или сдохнуть уже окончательно. Два-три рывка ножа ещё, и вот Чонгук полоснул ему по шее. Микрофон зафиксировал хрипы агонии, пятна крови разбрызгались на пол. Чонгук бросил в камеру ехидный взгляд: — В следующий раз ждите новых открытий, господа. Blackout не прощается. Экран мигнул, изображение пропало. Мёртвая тишина. Лишь гулкие удары сердец и тяжёлое дыхание в кабинете. — Это… — начал президент, переводя расширенный взгляд на Ли. — Это… Ли облизнул пересохшие губы: — Чон Чонгук. Двадцать три года. Berserk. — невольно повторил он, словно не веря собственным словам. — Ещё один… Советники тяжело зашевелились, кто-то начал истерически набирать номера в телефоне. Президент откинулся в кресле, сжав переносицу пальцами: — Вся страна… это сейчас видела?.. — Да, господин президент. Трансляция опять перехватила все каналы, — сказал кто-то из айтишников сбоку. — Мы не смогли прервать… Взгляд президента пуст, но под толщей отчаяния бурлит ярость. И никто не знает, что делать. Сокджин молчал, опустив ресницы, смотря в пол. И лишь в глубине его глаз чертилось нечто двусмысленное. — Кто это? — прошипел президент глядя на Ли. — Чон Чонгук. Berserk. 23 года. Член группировки Blackout.

***

Флэшбек - 2 года назад

Хосок - 25 лет

Вечер опустился на столицу, зажигая огни в окнах небоскрёбов и отражаясь в тёмной глади реки. В центре города, среди суеты и блеска, прятался оазис спокойствия и роскоши – ресторан "Эдем". Здесь, под хрустальными люстрами и винтажными картинами, за столами с белоснежными скатертями, собиралась элита, чтобы насладиться изысканной кухней и тихой джазовой музыкой. Хосок сидел у небольшого столика у окна, держа в руке второй или уже третий бокал виски. Тёмный напиток отбрасывал золотистые блики на его побитые костяшки пальцев и чёрный рукав кожаной куртки. Никто не подозревал, сколько крови осталось за его спиной. Сколько душ он забрал, в бессильной ярости мстя за месяцы издевательств. Казалось, он вернул себе свободу, отомстив всем, но внутри царила пустота — во сто крат тяжелее прежней. Он смотрел на огоньки за окном, не понимая, куда идти дальше. В мире, где ему никто не нужен, и он никому не нужен. Он вспомнил то, как отскочила дубинка от его рёбер в психбольнице, как последний санитар захлёбывался собственной кровью… И никакого удовлетворения от этого. Едва слышный спор за соседним столиком вырвал Хосока из тягостных мыслей. Один голос говорил с почтением и почти с подобострастием: — Господин Мин, — говорил чиновник с лёгким подобострастием в голосе, — я уверен, что ваша поддержка принесёт «Силе Народа» значительные результаты. Ведь наша партия опирается на реформы в судебной системе… Чиновник говорил тихо, изредка склоняясь к собеседнику, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но Мин Юнги не утруждал себя понижать голос: — Да что вы говорите, «реформы»? — произнёс он с ленивой усмешкой. — Знаете ли, сэр, каждая партия кричит о реформах. На деле все повязаны одинаково: через финансовые потоки, через игры корпораций и олигархов. Хосок на миг напряг слух. Обычно он не влезал в разговоры, но второй голос будто резал пространство своей чёткостью и сарказмом. Что-то в нём цепляло ухо. Первый собеседник попытался продолжить: — Но ведь у нас есть реальные проекты… — попытался возразить чиновник, отчего-то слегка побледнев. — Реальные? — Юнги хмыкнул. — Хорошо, назовите мне, к примеру, ваш законопроект о прозрачности бюджетов. Что там сказано? «Обязательность раскрытия спонсоров партий», «введение публичной отчётности»… И где оно всё? Застряло в подкомитете, который финансирует концерн «J&K Group». Можете рассказать мне, кто владеет этими «J&K»? А я вам подскажу: это три офшора и, в итоге, пожилой политик, тесно связанный с президентом. Последовала короткая пауза. Хосоку не требовалось видеться с этими людьми, чтобы почувствовать, насколько второй излучает презрение. Он приподнял голову и покосился на боковую перегородку, сквозь которую было видно часть соседнего столика. Там сидел мужчина в элегантном костюме, полуприкрыв глаза — лицо почти безэмоциональное, но в нём ощущалось затаённое высокомерие, что могло свести с ума любого. Свет от настенной лампы падал так, что освещал лишь контур его фигуры: чёрный пиджак казался слишком свободным, а под ним виднелась тёмная рубашка с расстёгнутым воротником. Плечи ровные, осанка аристократическая. Волосы, удлинённые, заправлены за уши, но отдельные пряди играли у скул. Лицо было почти мистически красиво в полумраке: тонкие черты, холодный прищур, подбородок чуть приподнят. Он лениво водил пальцами по ободку бокала, в котором плескалось тёмное вино. Его собеседник — чиновник или политический помощник — выглядел заметно бледнее и растеряннее, стараясь вести разговор о поддержке партии. — Но… Это временная задержка, мы… работаем над решением… Юнги откинулся на спинку кресла, вращая в пальцах бокал с красным вином: — «Работаете над решением», тогда как три четыре влиятельных клана скупают депутатов, как товар на аукционе. Простите, зачем мне лезть в ваш балаган? Он взял глоток вина, и Хосоку показалось, что Юнги наслаждается тем, как собеседник нервничает. Хосок вдруг почувствовал своеобразный трепет. Люди обычно боятся вот так прямо говорить о системе, особенно с одним из её представителей. Но этот — нет. Он говорит о структуре власти так, будто давно разглядел её изнутри. — Господин Мин, — чиновник пытался всё же сохранять дружелюбную улыбку, — вы ведь блестящие знаете об аналитики и о коррупции, об олигархических схемах. Мы восхищены вашим умом. Нам действительно нужна ваша помощь… Мин Юнги не спешил отвечать. Он чуть приподнял брови, будто размышляя. — Знаете ли вы, что у нашей страны свыше 15 «кланов»? Это олигархические семьи, которые владеют основными промышленными предприятиями, банками и СМИ. Правительство — всего лишь их марионетки. Президент? Парламент? Одни принимают законы, другие финансируют. Всё замкнуто. — Вы преувеличиваете, — робко возразил чиновник. — Есть ведь законы против монополий… — Как мило, — Юнги ухмыльнулся. — Законы против монополий, подписанные теми, кто владеет монополиями. У вас, дорогой мой, хоть капля логики есть? Грубость прозвучала обескураживающе. Чиновник покраснел: — Послушайте, мы делаем, что можем. Наши депутаты намерены вносить поправки. И, если вы присоединитесь… — Зачем? — Юнги поставил бокал на стол, скрестил руки. — Чтобы возиться в этом болоте? Чтобы, в лучшем случае, получить кресло и потом сидеть в одной компании с этими ублюдками? Нет уж, увольте. Мне неинтересно играть в «демократические» игры, когда за кулисами всё решено. От этого заявления чиновник совсем смешался, начал оправдываться: — Но это же для народа!.. Юнги расхохотался негромко, при этом улыбка у него была холодной, напоминающей оскал кошки перед маленькой мышкой. — Для народа? Народ — расходный материал. Разве вы не видите? Бедные продолжают беднеть, богатые — богатеют. Разваливается система образования, в здравоохранении очередные скандалы. А «народ»? Ах, они годами голосуют за одних и тех же, которые их же и обкрадывают. Чиновник открыл рот, не зная, что возразить. Он даже потянулся к своему стакану воды дрожащей рукой. Веки нервно дёргались. А Хосок, находящийся за соседним столиком, всё это слушал, и в душе у него кипел странный восторг. Пульс Хосока учащённо бился: он осознал, что очень хочет познакомиться ближе. Но пока что-то удерживало его сидеть и наблюдать. — Ваш «народ» умеет лишь смотреть ТВ. Кто контролирует ТВ? Те же олигархи. Так что никакой демократии не существует. Либо ты — часть этой машины, либо вылетаешь за её борт. Чиновник выдавил из себя: — Но вы же тоже… имеете деньги, связи… Многие вам доверяют, — попытался он скомканно. — Почему не использовать это во благо? Мин Юнги слегка наклонил голову, словно со снисходительной улыбкой: — Во благо? Мне это скучно. Я предпочитаю наблюдать, как ваш карточный домик рухнет сам, под весом вранья и продажности. Или… — он сделал полупаузу, скользя взглядом по лицу собеседника, — …сам толкнуть его, когда придёт время. В глазах чиновника мелькнула паника: — Вы… вы говорите как революционер. Юнги снисходительно покачал головой: — Революционер? Нет. Скорее, стратег в стороне. Но вы правы: однажды я могу возглавить этот пожар, если увижу в этом смысл. Слово «пожар» ударило по нервам Хосока. Он вдруг почувствовал, как всё внутри дрогнуло. «Пожар»… Натянутое молчание. Чиновник наконец понял, что бесполезно убеждать Юнги. Он встал, поправил пиджак: — Вы пожалеете, что насмехаетесь над системой, господин Мин. Мин Юнги ответил самодовольным взглядом: — Попробуйте меня заставить пожалеть. А теперь покиньте мой столик. Чиновник сжался, словно получил пощёчину, но промолчал, кивнул чуть ли не с негодованием, и поспешно ушёл вглубь зала. Скамейка рядом с Юнги опустела. Хосок, оставшись в одиночестве за своей перегородкой, осознал, что не может встать и подойти. В нём бушует смесь страха, уважения и странной тяги. Он хотел подойти и сказать: «Ты прав. Давай сожжём этот мир». Но застрял, будто прикован, наблюдая за Юнги, который с бесстрастным видом сделал глоток вина, будто ничего не произошло. Склонившись над своим бокалом, Юнги ненадолго прикрыл глаза. Тонкие пряди волос обрамляли его лицо. В этом полумраке он и вправду выглядел почти сверхъестественно. Как будто тень с горькой усмешкой, которая выжидает своего часа. В течение нескольких секунд Хосок уловил, как сердце бьётся в груди с бешеной скоростью. Он, тот, кто прошёл через огонь, боль, кровь, месть, никогда не видел, чтобы кто-то так высокомерно презирал власть, не боясь последствий. Бесстрашие? Или безразличие? Хосок не мог определить. Но понимал: этот человек, Мин Юнги, сейчас вдохновил его больше, чем вся его предыдущая ярость. Так и просидел пару минут, наблюдая, как Юнги неспешно заканчивает вино, как официант уважительно кланяется ему. И едва Юнги встал из-за стола, Хосок ощутил прилив паники: «Он уходит». Юнги бросил купюру на стол, не дожидаясь сдачи. Замедлил шаг, окинул зал ленивым взглядом и на долю мгновения встретился глазами с Хосоком. Взгляд холодный, непроницаемый. Оставшись на месте, Хосок сделал отчаянный глоток виски, судорожно дыша. Он нашел чем займется. Он убьет не только работников психбольницы. Он убьет всех. Он уничтожит весь этот гребаный мир.