Песнь голода

Эстебан перемахнул через увитый плющом забор и никем не замеченной тенью скользнул к притаившемуся во мраке особняку. Забраться в окно второго этажа не составило большого труда. Толкнув приоткрытую створку, он проник в теплую, тускло освещенную комнату. Бесшумно спрыгнул на пол, прикрыл окно, затем разулся и двинулся к жарко горевшему камину, где опустился на пол возле низенькой кушетки. На ней, вытянувшись во весь рост и уткнув лицо в маленькую, вышитую серебряной нитью подушечку, спал Окделл. Или усиленно делал вид, что спал. Эстебан уставился в жерло камина, наблюдая за огнем. Его ярко-оранжевые языки то взмывали вверх, то пригибались к поленьям, почти исчезая. Непокорные, своенравные, страстные. Как Окделл. Как весь тот жар, который Эстебан разглядел в нем в их самый первый день в Лаик и к которому потянуло с той пугающей силой, с какой влекло промерзшего до костей путника, впервые за долгие-долгие дни углядевшего вдалеке пламя костра. С тех пор Эстебан никак не мог насытиться: ни Окделлом, ни его жгучей, как пламень, страстью — и вряд ли когда-нибудь сможет. То голодное и озябшее в нем, однажды вкусившее жар, больше не желало отступать. В отличие от Окделла, его собственное нутро было убийственно холодно и зло. Безумно, как оголодавший зверь среди заснеженных лесов, сил у которого оставалось на последнюю погоню. Либо победить, либо умереть — и никак иначе. И страсть его была такой же — неласковой и суровой, жадной до крови, которой никогда не будет достаточно. Потому он до костей вгрызался в Окделла, чьи плоть и кровь — единственное, что могло пробудить к жизни, отогреть, утешить. Единственное, способное разжечь в промерзшем до потрохов теле подобие человеческих чувств. Жить с ними, с чувствами, было приятно — и больно. Болело почти всегда, но не той болью, какой глодала пустота где-то в подреберье. Это было иначе: в иной раз едва кололось, а бывало жглось, как железо, — иногда до задушенных в горле слез. Сильнее всего жглась ревность. Именно она являлась той силой, что вынуждала его являться сюда все чаще и чаще. Брать Окделла в этой постели, на этом ковре, на этой кушетке и на том столе. Делать с ним грязные, нехорошие вещи, зная, что несколькими комнатами дальше, этажом ниже или выше, расположился Рокэ, закатные кошки жри его потроха, Алва. Вытворять все это под его носом, в его собственном доме, приносило ни с чем не сравнимое удовлетворение — голод ненадолго отступал, ревность сжималась до крохотного уголька, потому что Окделл был всецело его. Нося синие одежды, беря и тратя чужие деньги, засыпая и просыпаясь на дорогих, искусно отделанных кружевом простынях, Окделл все равно оставался его. Это льстило, дурманило, опьяняло, но порой этого становилось недостаточно. Случались дни, которые сменялись ночами, когда Окделла хотелось сожрать, растерзать в клочки, слизать с земли каждую каплю пролившейся крови и заползти в полость под ребрами, заполнив всем собой. Присвоить окончательно и бесповоротно, оставить себе — в себе, с собой, для себя — навсегда. Это были страшные голодные ночи, в которых не было покоя — и спасения от них не было. Окделл шумно вздохнул, и Эстебан оторвался от разглядывания танцующего пламени, чтобы заглянуть в его расслабленное лицо — ту часть, что не была скрыта подушкой. Как это человеческое существо, одно из тысяч таких же, смогло пробудить в нем столько всего? Простое тело, простая плоть, такие же руки, такие же глаза, что у других. Немыслимо. А между тем смогло. И если добралось до него, то сможет до других. Не придушить ли его по-тихому вон той подушечкой с симметричным узором к той, в которую он уткнулся, чтобы больше не посмел? Потому что это только его, Эстебана, право — одно из немногих — пить этот жар, захлебываться им и однажды истлеть в нем дотла. Или, может, сомкнуть руки на шее и давить, давить до тех пор, пока под пальцами не хрустнет трахея, а изо рта не хлынет кровь. Почти черная в полумраке, теплая — единственное, что способно его согреть. Окделл вдруг шевельнулся, потираясь лицом о вышивку, поморщился и сонно пробормотал: — Раздумываешь о том, как меня убить? Эстебан в немом изумлении с полминуты смотрел на него, неподвижного и расслабленного, разомлевшего от жара камина, и наконец спросил: — С чего ты взял? — Предположил, — отозвался он. Подушка глушила его голос. — Я порою размышляю об этом, когда ты спишь рядом. Вот значит как. Эстебан же думал, что тому просто нравится на него смотреть. «Что за зверь живет в тебе, Ричард Окделл, Повелитель Скал, который не дает тебе спать рядом со мной? Шепчет ли он тебе ночами то, что шепчет мне мой? Хочет ли влезть ощеренной мордой под ребра, искусать и проглотить мое сердце?», — Эстебан хотел спросить все это, и не спросил. Недолго подумав, он признался: — Хочу сломать тебе шею. Окделл неторопливо повернул голову, полностью открывая лицо. Его ресницы дрогнули, глаза распахнулись. В них не было ни страха, ни отвращения — только густая полуночная тьма, отражение искр, поднимающихся от полений, и нечто такое же голодное, откликающееся на голод самого Эстебана. Ричард нашарил его руку своей и, приподняв подбородок, положил на уязвимо выставленную шею. У Эстебана замерло дыхание — так близко, так нежно, так хрупко. И столько бесценной бьющейся жизни под кожей, способной согреть. Слегка дрогнули пальцы, несильно сжимая и почти тут же отпуская — у Окделла даже дыхание не сбилось, но Эстебан почувствовал, как под большим пальцем чаще забилась жилка. Он погладил ее, прижал ненадолго, возбуждая фантазию голодного зверя, чья жажда прогрызть дыру в обнаженном горле и лакать из нее парную кровь, едва сдерживалась тонкой, почти истлевшей цепью самообладания. Эстебан покачал головой и шепнул — то ли скребущейся внутри твари, то ли Окделлу: — Сдохну следом. Ричард понимающе усмехнулся. Интересно, как давно он догадался, что нечто из темных глубин души хочет его убить? В их первую встречу? В первую драку? С первым поцелуем, полным крови, или в ту самую первую ночь после выпуска, когда они валяли друг друга по ковру в доме его новоиспеченного эра, путаясь в рубашках и сбитых на пол подушках? И когда понял, что больше, чем убить, тьма хочет, чтобы он остался? Эстебан не отводил взгляда от его лица, пытаясь прочитать ответы на вопросы, которые не собирался задавать вслух. Но вскоре отвел, потому что Окделл ненавязчиво закинул руки за голову, потянулся всем телом, жмурясь и издавая мягкий довольный звук. Захотелось немедленно вгрызться в этот рот, в эту шею и выглянувшую из ворота свободной рубахи ключицу. Эстебан так бы и поступил, уже готовый накинуться с укусами, но Окделл оперся на локоть и неспешно сел. Рука скользнула с его шеи вниз по груди, упала на мягкую обивку кушетки, которая показалась ненормально холодной после жара тела. Как Окделл на ней спал? Она же ледяная — или так только показалось. Посидевши недолго, Ричард стек с кушетки на пол, к нему. Несильно толкнул в плечи, укладывая спиной на ковер, и забрался сверху. Ощутить теплый давящий вес было одновременно желанно и мало. Хотелось большего: запустить руки под край рубахи, погладить теплый живот, спуститься ниже, сжать мякоть бедер, царапнуть ногтями. Эстебан уже потянулся вперед, предвкушая удовольствие от ощущения тепла и легкой дрожи под ладонями, как внезапно получил шлепок по пальцам. Окделл негромко приказал: — Руки. — Что? — непонимающе нахмурился Эстебан. Но тут же спохватился, когда вторую ладонь отбросили хлестким шлепком: — Ты же не всерьез? — Очень даже всерьез, — шепнул Ричард, чуть наклонившись ближе. — Убери руки и не трогай меня. Эстебан хотел возразить, но Окделл принялся стягивать через голову рубаху, чувствительно елозя задницей по вставшему члену. Руки сами собой упали на ковер, глаза чуть прикрылись, но тут же распахнулись вновь, жадно впитывая открывшийся вид. Отблески камина подробно осветили грудь с редкими завитками волос на ней и темную тонкую полоску, идущую от пупка вниз, под домашние штаны. Бледная кожа казалась медовой, сладкой даже на вид, от чего сильнее хотелось ее лизнуть, накрыть губами, укусить. Совсем темные в полумраке соски просились в рот — коснуться языком, обвести кончиком ореолы, чтобы выступили мурашки, а сверху дрожаще вздохнули. Изнежить, а затем сжать зубами до хриплого вскрика — да, так бы Эстебан поступил, если бы не настойчивое требование держать себя при себе. А может к кошкам?.. Словно прочитав мысли, Окделл покачал головой. — Это плохо кончится, — предупредил Эстебан. Он сам точно не знал на что могло быть способно то голодное внутри, доведенное до крайности, до отчаяния, до безумия. Но был уверен, что нельзя его дразнить. Это было слишком опасно. Окделл дернул уголком губ в слабой усмешке. Он склонился ниже, с нажимом проводя руками от плеч до живота, и пуговка за пуговкой расстегнул дублет. Вытащил рубашку из штанов, запустил под нее горяченные ладони, от чего у Эстебана поджался живот и в паху потянуло, настойчиво требуя внимания. — Потрогай ниже, — приказал он, сжав кулаки, когда ладони, добравшись до груди, вернулись на ребра, а большие пальцы погладили пологую ямочку в межгрудье. Руки неспешно двинулись, но не для того, чтобы исполнить сказанное — Окделл подцепил край рубахи и потянул вверх, заставляя Эстебана привстать, чтобы снять ее вместе с дублетом. Когда ком из ткани упал на ковер, а Окделл еще не успел сесть обратно на бедра, Эстебан выгнулся, метя и попадая в его рот. Вцепился зубами в нижнюю губу, как бешеный пес, получил в ответ не менее болезненный укус и рухнул обратно на пол. Затылок слегка заныл, но это было неважно по сравнению с тем, что ему удалось ухватить. Ричард облизнул губы, проверяя есть ли на них кровь — не было, Эстебан бы знал, уже катая соленой привкус на языке — и велел: — Не двигайся. Эстебан окинул его внимательным взглядом. Он никак не мог взять в толк, почему Ричард, обычно такой несдержанный, жадный до близости и касаний, сейчас вел себя так, как мог бы вести себя сам Эстебан — истязать, неспешно смакуя свое удовольствие через чужое нетерпение. Они словно поменялись местами, и было в этом всем нечто невыносимо притягательное. Будто часть порока одного проросла в другом — и наоборот. — Как это на тебя не похоже, — дрожаще выдохнул Эстебан. Он не ждал ответа — и Ричард его не дал. Занявшись его штанами, тот развязал шнуровку, немного их приспустил и вытащил набухший член. Мокрый, блестящий, словно его взяли в рот и обильно смочили слюной. Эстебан невольно дернулся от прикосновений, а затем несдержанно подался навстречу твердой руке, когда Окделл провел кулаком от живота до самой головки. Хлюпнуло крайне непристойно. Эстебан замер, ожидая следующего движения, но его не последовало. Запустив пальцы в шнуровку собственных штанов, Ричард сосредоточенно потянул узел, ни на мгновение не отводя взгляда. В его глазах был вызов, напоминание о правилах и то неразгаданное, животное, что никак не отпускало, подчиняя своей воле. Избавившись от штанов, Ричард взял в руку член и направил в себя, опускаясь сверху. Подготовленный, но недостаточно, потому узкий сверх меры, от чего у Эстебана поджались пальцы на ногах, и в теле все перетряхнуло. Из горла вырвался подозрительный сип: — Чем ты здесь занимался? — Ждал тебя, — последовал ответ с паузой на вдох. Пропуская внутрь себя, Окделл дышал неестественно часто и глубоко. Когда их бедра соприкоснулись, он откинулся чуть назад, сев ровнее, и прикрыл глаза. У него едва подрагивал живот, и эту дрожь хотелось накрыть ладонью. Медовую кожу как прежде очень хотелось укусить, темные в полумраке ореолы сосков — обвести языком. Но к этим желаниям прибавилось еще одно: Эстебан представил, как опрокидывает Ричарда на спину, скользит кончиком носа по темной дорожке волос вниз и натягивается ртом на упругую соленую головку — или хотя бы оборачивает ее кулаком и трет сверху пальцем, размазывая выступающие капли. А Ричард просит не останавливаться и срывается на слабенькие стоны. Эстебан разочарованно заскреб ногтями по ковру — глядеть и не иметь возможности коснуться оказалось хуже, чем ревновать. Тем временем Окделл открыл глаза и на пробу шевельнулся, немного приподнимаясь вверх и опускаясь обратно. Затем крепко ухватился за бока, продавливая пальцами кожу, и не торопясь, тягуче задвигался. Он приподнимался и снова оседал, дыхание неровное, закушенная губа — от одного вида кровь гулко забилась в висках. В горле пересохло от скольжения горячей плоти, тесно обхватившей член, однако понимание, что Ричард едва сдерживается, чтобы не сорваться на жесткий, обоим приятный ритм, выбило из легких весь воздух. Наружу вырвался глухой хрип, похожий на утробное рычание зверя. Окделл заинтересованно подался ближе. В его глазах, темных и блестящих, отразились языки пламени. Эстебан не смог отогнать глупую мысль, что это был вовсе не отблеск, а Ричард сам пылал изнутри. Его внимательные глаза… Всматриваясь в них, Эстебан внезапно понял о чем все это было: зверю Окделла, откликнувшемуся на голод Эстебана, захотелось посмотреть, как он теряет власть над самим собой. И он почти добился своего. Почти. Окделл двинулся снова, но на этот раз чуть жестче, быстрее, но все равно сдержанно, заставляя Эстебана зажмуриться и запрокинуть голову, выгибая шею — давай, нападай, и мы посмотрим, кто кого. Обманчивая капитуляция, иллюзорное подчинение, завлекающее не хуже запаха крови. Окделл наклонился ниже. Едва касаясь, провел губами вдоль шеи, от ямки между ключиц до подбородка. Это было мучительно. Ужасно. Прекрасно. Вдруг Эстебан подумал, что, возможно, это и есть любовь, — но отбросил мысль, едва она успела зацепиться за сознание. Любовь была для других. Не для них вместе — не для него. Он мог лишь жадно требовать, вгрызаться в то, что ему принадлежит, и удерживать, пока хватало сил. Любовь была глупостью. Придумкой восторженных поэтов, никогда не вожделевших до потребности заглотить целиком, запереть в ненасытной утробе и таким образом завладеть. Эту потребность, бьющуюся внутри, как измотанный, но все еще опасный зверь, Окделл подстегивал каждым неспешным поцелуем и плавным покачиванием на члене. Хотел ли Эстебан, чтобы это прекратилось? Не хотел. Но и продолжать было невыносимо. — Плохо кончится, помнишь? — задыхающимся шепотом сказал Эстебан. — Помню. Ричард прикусил кожу у основания шеи. Не сильно, но достаточно для того, чтобы тварь внутри наконец взбесилась, вырываясь из поволоки оцепенения, и зарычала, низко и опасно, вырываясь наружу. Эстебан распахнул глаза, схватил Окделла, опрокидывая на спину, вжимаясь в него всем собой, уже не думая ни о чем, кроме как получить больше: ощущений, тепла, власти над ним. Он бесконтрольно толкнулся пару раз и навис над Ричардом, не покидая горячее, судорожно сжавшееся нутро. У того ослабла челюсть, губы сложились в мягкий овал, выдыхая почти жалобный стон. Лицо, грудь и шею покрывал румянец, волосы потемнели у корней, в ямке над губой мягко поблескивала капля пота. В глазах плескалась бархатная довольная темнота. Она глядела прямо на Эстебана из глубин расширенных зрачков, будто уже знала, чем все закончится — сделала все, чтобы так закончилось — и принимала это с ленивым, почти издевательским спокойствием. Резкий толчок прервал затянувшуюся тишину. Ричард выдохнул, обнажая зубы, и завел руки за голову, скрещивая в капитулирующем жесте. Это движение вспороло рассудок, как острое лезвие. Эстебан молниеносным движением руки пригвоздил скрещенные запястья к ковру. Другую опустил на увитый вспухшими венками член — у Ричарда затрепетали ресницы, — провел снизу вверх раз, другой, собирая выступившую влагу. Поднес выпачканные пальцы к распахнутым губам. Окделл послушно взял в рот. Втягивая щеки, обласкал языком и выпустил с еле слышным волнующим звуком. Эстебан на мгновение застыл, глядя как от губ до подушечек тянется ниточка слюны, а затем, истончившись, обрывается. Ричард облизнул губы. Эстебан не выдержал. Наклонился, одновременно жестко целуя этот преступный рот и сжимая между влажных пальцев сосок. Окделл всхлипнул — тварь, беснующаяся за грудиной, с жадностью сожрала этот звук — и прогнулся в спине, подаваясь ближе, вжимаясь бедрами, животом, грудью, но руки за головой остались неподвижны. Оторвавшись от яростного, полного зубов и языка поцелуя, Ричард шепнул, цепляя губами губы: — Давай. — Затем поцеловал снова: мягче, зовуще, соблазняюще. — Давай. Слова отдались эхом внутри, откликаясь в каждой жилке, в каждом нерве. Сопротивляться такому откровенному приглашению не было ни желания, ни воли. Эстебан опустился на локти и задвигался жестко, без пауз, мощными рывками протаскивая по ковру. Тело под ним тут же отозвалось: руки взметнулись, хватаясь за шею, ноги легли на спину, подпуская еще ближе, плотнее, сорванное дыхание, перебиваемое слабеньким постаныванием, билось в ухо. Темп неумолимо нарастал — закололо в боку, закатным огнем полыхнуло в груди. В какой-то момент Эстебан обнаружил, что уткнулся Ричарду в шею. Он потерся о нее лицом, о местечко, где бился пульс. Челюсть тут же свело от желания впиться зубами в мягкую плоть, прокусывая кожу, перебивая кровоток, и пить, захлебываясь, пока из раны не выйдет последняя кровь. А затем слизывать и жадно обсасывать ее остатки с рваных краев. Мысль была так заманчива, так упоительно соблазнительна, что Эстебан почти позволил себе поддаться, соскользнуть в ту кровавую бездну, куда настойчиво тянуло. Он широко провел языком вдоль трепещущей венки, собирая соль и влагу, но в последний момент отпрянул, разрывая опутавшие его объятия, чтобы резким движением перевернуть Ричарда на живот, вздернуть за бедра и влиться обратно, в узость и жар тела. Окделл задохнулся, но звук не был криком — скорее сдавленным, грудным всхлипом, от сладости которого мурашки выступили на коже. Взбудораженное звуком, сильнее заурчало, заскреблось, завыло внутри, требуя прильнуть обратно, впиться зубами, попробовать совсем чуть-чуть, всего каплю. Но Эстебан не собирался этому потакать, потому что знал, что каплей не обойдется. Прежде чем крепче ухватиться за Ричарда, сомкнуть пальцы под ребрами, натягивая на себя вплотную, до лобка, Эстебан провел руками вверх, от бедер к плечам. Кожа под ладонями ощущалась горячей, влажной, местами воспаленной от трения о ковер. Но не это стало причиной, вызвавшей в глубине души нездоровый восторг. По линии позвоночника, от копчика до самой шеи, тянулась цепочка из синяков — по одному на каждую выступающую косточку. Еще одно неприглядное свидетельство их насквозь больной страсти, не сошедшее с предыдущей встречи. Интересно, что останется Окделлу после сегодняшней? Только ссадины или нечто большее, куда страшнее натертой кожи и россыпи синяков? Дальнейшее помнилось смутно. Эстебан двигался рывками, пока не потерял чувство времени, и происходящее не закрутилось в вихрь из звуков дыхания, сдавленных стонов, бесстыдных шлепков кожа о кожу и потрескивания огня в камине. Ноздри щекотал запах горящего дерева и пота. А внизу… внизу подкатывало так, что дрожали колени. Когда оба кончили — не вместе, нет, Ричард додрочил себе в кулак, — Эстебан распластался на ковре, переводя дыхание. — Закатная кошка, — пробурчал Окделл, отползая от мокрого пятна. — Мне будет стыдно смотреть служанкам в глаза. Он попытался устроиться рядом на спине, но тут же зашипел и перевернулся на живот, положив голову на руки. Эстебан скосил на него взгляд. Камин едва горел, бросая слабые отблески на его блестящую, покрытую испариной кожу. — Тебя волнует то, что они подумают? — Нет, — пауза. — Не столь сильно, как я полагал. Просто временами, когда им приходится убирать за нами такого рода беспорядок, становится неловко — вот и всё. Остывая, они оба покрывались мурашками — несмотря на жар от камина, по полу тянуло сквозняком из приоткрытого окна. В голове было звеняще пусто, словно вместе с семенем из Эстебана выплеснулись все мысли. А то, голодное и жадное, не дающее покоя, присмирело, пометив свое примитивнейшим из способов. Но чем дольше тянулось молчание, тем сильнее оно начинало ворочаться, нуждающееся в чем-то, чего само не понимало. Эстебан не удержался и положил ладонь на крепкую ягодицу. Несильно сжал, пытаясь понять в том ли нуждался или нет, но так и не понял. Ричард вопросительно повернул голову набок и посмотрел на него долгим, немигающим взглядом, словно всё-всё про него знал. Но этого быть не могло — всего про себя не знал даже сам Эстебан. — Что? — спросил он, когда их молчаливые гляделки до неприличия затянулись. — Ты слишком долго молчишь, — подметил Окделл. И вернул: — Это на тебя не похоже. О чем ты думаешь? Эстебан хотел ответить, что ни о чем важном — ни о чем, что следовало бы озвучить, — но не успел. В тишине раздался стук: два четких, размеренный удара в дверь. Они оба замерли. Кажется, даже перестали дышать. Стук повторился: громче, настойчивее. «Поздновато для визитов», — подумал Эстебан. Ричард встрепенулся. Подскочил, заметался, подбирая и натягивая вещи. Последними сунул ноги в домашние туфли, которые достал из-под кушетки. Эстебан тем временем стащил с нее подушку — ту самую, с вышивкой, — подложил под голову и устроился на ковре с бóльшим удобством, чем прежде, раскидывая руки и ноги. Его ничуть не смущала ни нагота, ни щекотливое положение, в котором он мог вот-вот оказаться. Отчасти он этого хотел — быть застигнутым врасплох, потому что это был чуть ли не единственный способ дать всем, живущим в этом доме, — от прачки до хозяина, — понять, что Окделл принадлежит ему. Каждый его волосок, каждый выдох, каждая косточка и каждая капля крови были целиком и полностью его. Покончив с торопливыми сборами, Окделл окинул его взглядом, но ничего не сказал. В полутьме было непонятно, что он об этом всем думал. Развернувшись, он вышел из неяркого пятна света и зашагал к двери почти беззвучно. Скрипнули петли. Эстебан прикрыл веки, обращаясь в слух. — Хуан? — раздался тихий удивленный голос. Ричард явно не ожидал увидеть вместо комнатной служаночки старшего слугу. — Что-то случилось? — Соберано желает вас видеть, дор Рикардо, — доложил слуга, говоря по-южному быстро и раскатисто. Эстебан мог без труда представить какое выражение приняло лицо Окделла, когда собеседник недвусмысленно намекнул: — Как можно скорее. — Хорошо. Дай мне несколько минут, я приведу себя в благопристойный вид. Эстебан едва удержался от смешка. Благопристойный вид, ну-ну. Для того, чтобы обрести его, этот вид, Окделлу потребовалось бы не меньше нескольких часов — слишком уж красноречиво становилось выражение его осоловевших глаз после плотских утех, с легкостью выдавая все то, чем он занимался. Эстебана позабавило происходящее, но смех застыл в горле, а в груди вдруг жарко запекло, когда слуга вновь заговорил: — Он просил немедленно, дор Рикардо. И привести вас в том виде, в каком вы есть. — Я… — Ричард ненадолго замялся. — Да, конечно. Идем. За Окделлом закрылась дверь. Эстебану показалось, — или нет? , — что тот на мгновение замер на пороге. Оглянулся через плечо, окидывая взглядом комнату? Попытался разглядеть его в свете угасающего огня? О чем-то задумался? Эстебан не был уверен, что Ричард в самом деле задержался у двери. Возможно, у него просто разыгралось воображение. Оставшись один в комнате, Эстебан даже не пошевелился. Лежал на ковре, словно отпечаток на мягком ворсе, и прислушивался к пощелкиванию догорающих поленьев. «В том виде, в каком есть», — мысленно повторил он, смакуя каверзную формулировку. Какая нелепость. — Он, — Эстебан вдруг заговорил вслух, — требует тебя к себе ночью. В том виде, в каком ты есть. Интересно. Он рывком сел и сгорбился, раздраженно взлохматив волосы. Нахмурился, глядя в пустоту перед собой. В воображении встал образ Окделла: в свободной рубахе, в туфлях на босу ногу, еще пахнущий им и стоящий перед Вороном. О чем они станут говорить? О нем? О важных делах, которые не могут быть отложены до утра? Окделл как-то обмолвился, что обязанностей у него нет — сам Алва так заявил ему в Фабианов день. Тогда зачем вызывать его сейчас, посреди ночи? Бесцеремонно красть те минуты, что принадлежат только им двоим. Чем больше Эстебан думал обо всем этом, тем сильнее жгло под ребрами. Закралась шальная мысль сбежать. Юркнуть в окно и уйти проверенной тропой через сад, но он отмел эту мысль как недостойную. Он не был трусом и не собирался отступать. Окделл — его. И время это — его. Нет, он уступать не намерен. Эстебан лег обратно. У камина было тепло, даже душно, но это тепло не успокаивало. Кожа снова взмокла, но это была злая, раздраженная испарина, проступившая от той агонии, в которой колотилось сердце. Как же это было… тяжело. Он перевернулся на живот, подгребая под себя подушку, и утомленно закрыл глаза. Сквозь тонкую кожицу век мелькали отблески огня. Оставалось только ждать. Очнулся Эстебан от ощущения легких прикосновений. Теплые пальцы скользили вдоль челюсти, забирались вглубь волос, прочесывая прядки, и возвращались назад, в точности повторяя путь. Эстебан медленно открыл глаза, но в остальном остался неподвижным. Огонь в камине пылал жарче, чем тогда, когда он только пришел, жадно пожирая подкинутые поленья. Дерево громко потрескивало, разбрасывая алые искры. Ричард сидел рядом, тихий, наверняка задумчивый, и гладил по голове. Его движения были монотонны, как если бы он глубоко погрузился в мысли и, не выходя из них, ласкал подползшую к нему собаку, ищущую тепла в руках хозяина. Эстебан осознал, что задремал. Разомлевший от близости огня, умаявшийся от бессильной злости, он заснул так крепко, что не услышал, как Ричард вернулся. Должно быть, тот провел здесь уже некоторое время, раз пламя разгорелось так жарко. Эстебан перекатился с боку на спину, чтобы посмотреть на Окделла, — и только теперь заметил, что до пояса был укрыт пуховым покрывалом. Оно лежало ненавязчиво, словно только прикрывая наготу, но почему-то от его вида все тело отозвалось каким-то щекочущим чувством, названия которому Эстебан дать не смог. На мгновение гладящая рука исчезла, но затем снова вернулась, теперь поглаживая вдоль лба, по линии волос. Окделл больше никак не отреагировал на его шевеление, продолжая неотрывно глядеть на извивающиеся языки пламени. Эстебан вдруг вспомнил его сегодняшнее откровение и спросил: — Как бы ты меня убил? Если мои пожелания учитываются, то предпочту кинжал. В сердце. Ричард ответил не сразу: — Слишком кроваво. Наверное бы отравил. — Кроваво — это шпагой под подбородок, — язык сболтнул быстрее, чем Эстебан успел хорошенько обдумать мысль. Ричард вздрогнул, опуская на него взгляд. Эстебан упрямо не отвел свой. Что уж. Кусать себя за язык было поздно, потому он продолжил: — Хочешь посмотреть как я мучаюсь? Трепещу в агонии? Так я уже. Рука в волосах замерла. Эстебан внутренне подобрался: либо дернет, либо оттолкнет — но Ричард не сделал ни того, ни другого. Он продолжил гладить по голове с пугающим, несвойственным ему спокойствием. Эстебан не унялся: — Если кинжал тебе не угоден, то отрави меня чем-нибудь сладким. Не хочу горечи. — И спросил: — Давно ты вернулся? — С полчаса, — негромко ответил Ричард и опять замолчал. Эстебан глядел на него снизу вверх: на слегка нахмуренный лоб, на то, как отблески пламени играли в волосах. Он хотел спросить, узнать — об Алве, разумеется, об их полуночном, не терпящим отлагательств разговоре, — но все никак не мог подобрать слов. Мягкое копошение в волосах путало мысли. Прочесав очередную прядку от корней до кончиков, Окделл провел рукой через висок, по скуле вниз и скользнул под подбородок. Обхватил лицо, проминая пальцами щеки, и вдруг вздернул наверх. Эстебан уперся макушкой в скользкую наволочку, вытягивая шею. Ричард склонился над ним: — Если бы ты знал, как я хочу завязать тебе рот. А лучше ударить хорошенько головой об пол, чтобы выбить из тебя всю дурь. Или, знаешь, лучше отрежу тебе язык. Ты же хотел кроваво. Зажарю и съем, — договорив, он улыбнулся коротко и светло. Совершенно очарованный, Эстебан ответил заигрывающей усмешкой: — Это приглашение к поцелую? Если так, то лучше откуси и запей кровью. Окделл медленно наклонился ближе, замирая на расстоянии дыхания. Эстебан бесцеремонно лизнул его в рот, за что тут же получил укус в нижнюю губу, болезненный, до крови, и захлебнулся вдохом. Такие поцелуи он любил, потому едва Ричард попытался отстраниться, схватил его за затылок, прижимая ближе. Его дыхание, губы и язык оказались на вкус терпкими, как вино, но чем дольше они целовались, тем стремительнее уходила горечь, сменяясь солью и медью с губ Эстебана. Это было хорошо, это было правильно, лучше, чем привкус кэнналийского, от которого жгло весь рот, словно туда залили кипятка. — Пил с Алвой? — ядовито выплюнул он, едва их рты разъединились. — Понравилось? Краснел от удовольствия? Ричард отстранился, выпрямляясь, но пальцы остались на лице, слегка сжимая щеки. В его глазах плескалась уже знакомая бархатная чернота, вокруг губ темнела размазанная кровь, и выглядел он как надорский вурдалак из детских сказок, только-только покинувший ложе с обескровленным телом. — Пил. И тебе принес. Будешь? Эстебан тяжело сглотнул, подавив желание сплюнуть не до конца исчезнувший терпкий привкус. Вся нега, подаренная нежными, почти невесомыми прикосновениями к волосам, растаяла как воск от пламени свечи, будто ее и не было. В груди заныло, а кровь, казалось, раскаленным добела железом растеклась по жилам. Чувствуя, как сердце отбивает быстрый неровный ритм, Эстебан выдавил: — Воздержусь. — Зря, — выдохнул Ричард. — Хорошее вино. Я выпил почти бутылку и совсем не пьян, — с этим хотелось поспорить, но Эстебан промолчал. — Эр Рокэ просил передать — нет не вино, вино я забрал сам, — он просил тебе сказать… Что? Эстебан сильнее напрягся. Что мог передать Алва? Выметайся, Колиньяр? Выметайся вон и не смей казать носа в моем доме до конца своих дней? Остановит ли это Эстебана? Едва ли. Доведет до дуэли? Вполне вероятно. Окделл смотрел на него несколько недолгих мгновений, изучая, и вместо того, чтобы продолжить говорить то, что собирался, сказал: — У тебя губы дрожат. Эстебан стиснул челюсти. За каким ызаргом озвучивать такую чушь? Зачем? Чтобы лишний раз ткнуть в собственную слабость? — Спасибо за наблюдательность, — огрызнулся он. — Решил меня пожалеть? — Нет. С чего бы? — Внешне Окделл остался спокоен, но его пальцы чуть дрогнули и сильнее сжались, словно он боялся, что Эстебан вырвется или отвернется. — Эр Рокэ просил передать, что не обязательно лезть в окна, чтобы попасть в дом. Есть двери — и использовать их предпочтительнее. Понимаешь ли, стражники нервничают, тревожат Хуана, Хуан докладывает Алве, а Алва раздражается, когда его беспокоят по таким пустякам. Не веря собственным ушам, Эстебан нахмурился. — Проникновение в его дом — это пустяк? — Получается, что да, — пауза. — Когда происходит с его молчаливого согласия. Как мило. Все это время он был здесь с позволения Ворона. Его великодушно терпели, как кота, прыгающего по окнам, а Эстебан напридумывал себе невесть что: что хорош, все расчел. На деле же он оказался просто наивным дураком. Очередное поражение. Больше не ранен — убит точным выстрелом между бровей. Эстебан ощутил, как мелко подрагивает от накатывающей злобы. Глубинная тварь, до того обласканная, приголубленная, недовольно вскинула морду и голодно ощерилась — на этот раз в желании растерзать того, кто посмел их уязвить. — А если не послушаюсь? — дерзко спросил Эстебан. Окделл наконец ослабил хватку, погладил большим пальцем щеку и усмехнулся. — Пообещал дать распоряжение Хуану насажать под моими окнами кусты шипастых роз. И выкупить у Рокслей щенков, чтобы воспитать из них злющих псов. Говорят у них недавно ощенилась сторожевая сука — а у всех щенков небо черное. Кусачие, как казнь Абвениева. — Немного помолчав, Окделл добавил, расплываясь в глуповатой, но искренней улыбке: — Прямо как ты. У Эстебана — или той скалящейся бестии внутри него? — отчего-то перехватило дыхание. Нелепо так, по-детски, словно от неожиданности или восхищения. Чувство было давно позабытым, почти пугающим. Смутившись и сильнее тому обозлившись, Эстебан фыркнул: — Сравниваешь меня с псиной? Хвостом повилять? Или укусить? Возможно, стоило не столько укусить, сколько отожрать себе куски плоти и переваривать, не беспокоясь о том, что Окделл может исчезнуть. Сочесть плоть во чреве, чтобы ни одна сука, включая судьбу и смерть, не смогла разлучить ни в жизни, ни в могиле. Улыбка Окделла потухла. Он закатил глаза: — Почему ты вечно изворачиваешь мои слова на все лады? — Здесь дело не в твоих словах, — резко сказал Эстебан, прищуриваясь. — Что если бы он приказал мне убираться? Что бы ты сделал? — Он не приказал. — Он мог — и все еще может. Что бы ты сделал? — А должен? — с вызовом откликнулся Окделл. Эстебан зарычал, извернулся под покрывалом и кинулся на него, подминая под себя. Раздался лязг — звякнула и покатилась по полу бутылка, сбитая их неосторожной возней. Окделл поморщился, но даже не попытался отвернуться, упрямо выдерживая направленный на себя взгляд. Эстебана колотило в негодовании, возмущении, ярости. Чувства мешались, сбивали с толку, становясь невыносимыми, и наконец, собравшись воедино, выплеснулись в мстительные, беспощадные укусы от уха до плеча. Окделл шипел и мелко вздрагивал на каждом. — Ну же, — бормотал Эстебан между укусами. — Скажи, что это ничего не значит. Скажи, что я тебе не нужен. Скажи, что все это зря. Ричард вздохнул, его рука дернулась, пальцы сжались в кулак, оттягивая за волосы, отрывая от себя. — Зачем ты это делаешь? — наконец спросил он. Его голос звучал устало, раздраженно. — Что ты хочешь услышать? То, что заставит тебя ненавидеть? Эстебан вскинул голову и свирепо оскалился: — Не уходи от ответа. Ричард даже не моргнул. — И не пытался, — произнес он тихо, твердо. — Я жду тебя. Каждый раз. Я отдаюсь тебе, что бы ты не делал, когда бы ни пришел. Я до сих пор тебя не придушил, хотя, видит Создатель, ты так отчаянно напрашиваешься. Эстебан поджал губы. Он ненавидел, когда Ричард начинал рассуждать. — И что бы ты там себе не думал — я не знал. Слышишь? Я не знал, что они знают, — продолжил тот уже тише. Пальцы в волосах разжались, больше не удерживая, теперь осторожно поглаживая. — И я не понимаю, почему ты каждый раз готовишься услышать худшее, а когда этого не происходит — сам переворачиваешь все с ног на голову. Изводишь себя тем, чего не было и, возможно, никогда не будет. Эстебан хотел ответить, что научился не надеется, не обнадеживаться, потому что опыт подсказывал быть готовым к худшему, чтобы потом не было так больно, как… как в Фабианов день. Чтобы не пекло, не рвалось сердце и не вспухали на шее жилы от едва сдерживаемого отчаянного вопля. Он стал умнее и больше никогда не поверит в то, что быть лучшим достаточно для того, чтобы победить. Эстебан хотел сказать все это, но горло перехватило, словно хватанул ледяной колодезной воды. — Прямо сейчас все так, как ты хочешь. Разве этого мало? — закончил Ричард, облизнув темные, покрытые засохшей кровью губы. Слова звучали правильно, почти мудро. Им хотелось верить. В Окделле всегда ощущалась странная, неподкупная честность, которая заставляла сомневаться в собственных знаниях, мыслях, чувствах. Но это почти ничего не меняло. Никакие слова не могли удовлетворить ту злую и ненасытную часть, которая не давала покоя. Ей всегда и всего было мало, и этот голод выматывал. Эстебан вдруг понял, что у него не осталось сил. Ярость не ушла до конца, но стала какой-то зыбкой, утратила плотность, как и он сам. Руки и ноги ослабли, и он позволил себе опуститься, уткнувшись лбом в плечо. Ричард не оттолкнул, не попытался отодвинуться или сбросить с себя. Только плечо чуть заметно приподнялось и опустилось, когда он вздохнул, будто собирался сказать что-то еще, но в последний момент передумал. Его тяжелые, теплые пальцы лежали на затылке, даря не покой, нет, но пробуждая странное чувство, которое должно быть испытывает скитающийся, наконец-то нашедший приют у пламени костра. Лучше, чем блуждать в холоде и одиночестве, но все равно недостаточно. Эстебан так и сказал: — Недостаточно. — И продолжил: — Хочу, чтобы ты был мой. Не хочу делить тебя ни с кем. Только мой. Всегда. В камине громко треснуло полено, но ни один из них даже не вздрогнул. — Знай, что если однажды ты меня оставишь, я убью тебя, — ранку на губе дернуло, Эстебан провел по ней языком. — Уложу в могилу и залезу следом. На мгновение Ричард сильнее сжал затылок в ладони, а затем резким рывком поменял их местами, придавливая Эстебана к ковру. Его лицо оказалось совсем близко, губы шепнули неожиданное: — Клянешься? Эстебан оторопело моргнул и потянулся к нему, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо. — Да. Честное слово дворянина. С Загона и до надгробной плиты, Окделл, — и в Закате. Ричард наклонился ближе, потираясь кончиком носа о щеку. — Я принимаю твою клятву, — тихо сказал он. — Примешь мою? — Говори, — нетерпеливо бросил Эстебан. — Если ты меня предашь, я убью тебя. Если оттолкнешь, уйдешь или решишь, что можешь жить без меня — я приду за тобой и вырежу тебе сердце. С Загона и до надгробной плиты, Колиньяр, — и в Закате. Тронув щеку губами, он немного отстранился. Выражение его лица заставило замереть на вдохе. Это была та же одержимость, тот же извращенный голод, что Эстебан видел в отражении всякий раз, когда смотрелся в зеркало, — и теперь сумел распознать, разглядев в черточках не своего лица. Это узнавание очаровало, заворожило жадное сердце и оказалось любо зверю, живущему в груди возле него. Эстебан произнес на выдохе: — Убьешь и ляжешь вместе со мной. — Лягу, — Ричард опустил голову, их лбы соприкоснулись. — С Загона и до надгробной плиты, Колиньяр. — И в Закате. — И в Закате.