Багровый ладан

Reise, Reise Seemann, reise! Und die Wellen weinen leise In ihrem Herzen steckt ein Speer Bluten sich am Ufer leer Bluten sich am Ufer leer

† Rammstein — Spieluhr

      Умыв лицо в холодном ручье, Скарамучча тихонечко потянулся и зевнул, стараясь проморгаться и прогнать ещё не оставившую его дрёму: он чувствовал себя взъерошенным котом и, вероятно, мало чем от него в истине отличался. Направившись в сторону их маленького временного лагеря, «взъерошенный кот» тут же наткнулся на спину своего белокурого спутника.

Ох, ну как же красиво распущенные волосы лежали на его укрытой тонкой тканью спине…

      Первые дни странствий плавно перетекали в недели. Скарамучча, удивительно, необычайно быстро привык к Кадзухе и его компании, и причина этому была до неловкости простой: год он жил мыслями о нём. Их знакомство тянулось с той самой роковой встречи, и лишь сейчас превращалось в то, о чём он потаённо мечтал, глуша всякие чувства.       — Твои волосы так отросли, — нежный голос приласкал его слух похлеще любых солнечных лучиков, желая доброго утро. Демон произнёс это, даже не оборачиваясь, умиротворённо занимаясь своими делами, и к этому было просто невозможно привыкнуть.       — А? — Скарамучча приподнял бровь, тут же проводя ладонью по линии кончиков волос в акте удивлённой проверки. И правда отросли. — И как давно ты заметил?       — Сейчас, — обернувшись, Кадзуха мягко ему улыбнулся, — не испытываешь дискомфорта? Ты ведь тщательно следил за длинной волос, как я успел понять, — аккуратно глянув вниз, Скарамучча заметил в его руках сухие соцветия полевых цветов и трав. Сонный мозг принялся нехотя думать над ответом.       В далёком детстве его волосы были длинными, чуть ли не до самых щиколоток, и по рассказам отца, когда его нашли спящим на пороге церкви, монашки и свечник заперво спутали его с девочкой. Состригать их долгое время не решались, боясь посягнуть на столь необычайную красоту: их оттенок казался отличительным, по-особенному чудесным. Иссиня-чёрные, словно ночное полотно; шелковистые и нежные, послушные, и как же моментами ядовито ему завидовали сестрички.       — Следил и слежу, — усевшись рядом с Кадзухой, Скарамучча закинул ногу на ногу, по-кошачьи следя за каждым движением чужих симпатичных рук, — ну не состригать же мне их тупым ножом прямо сейчас. Какая дикость, я потерплю.       Приподняв руку, Кадзуха провёл пальцами по мягким, чуть влажным после умывания прядкам, аккуратно поджимая их самыми подушечками. Застыв, бывший Отец сбился с дыхания, боясь даже шевельнуться, едва заметно поджимая губы: раньше он бы ударил любого, кто посмел протянуть к нему руку, выдал бы что-то до холодных мурашек изящное, но грубое, но прямо сейчас… он молчал. Застыл как дикий, но заинтересованный кот, поджавший свой обыденно гордый хвост; великодушно позволял собой наслаждаться.       — Ты в праве попросить меня о чём угодно, — демон прошептал, зная, что его слова точно жадно поймаются; локоны мягко скользили меж плавно двигающихся, уже оглаживающих пальцев, — в этом мире нет ничего, в чём я бы смог тебе отказать, и я знаю, что ты никогда не воспользуешься этим во вред, так и…       Чёрные ноготки слегка удлинились, кисть двигалась уже аккуратнее, трепетнее. Кадзуха следил за каждым своим движением, продолжая:       — …Какая проблема попросить меня о помощи в такой мелочи, — рука демона остановилась; один из ноготков показательно удлинился сильнее, поддевая парочку выглядящих хрупко под ним волосков, — или мне выразить желание самому? Или, может, считать его с твоих губ, если ты вдруг боишься озвучить?       Сердце Скарамуччи пропустило удар, с медленного шага переходя на уже сбивчивый бег. Попросить Кадзуху? Попросить Кадзуху о чём-либо снова? Это звучало как невероятное усилие над собой; битва с эго насмерть. Чтоб демон… помогал ему в уходе за волосами, чтоб демон ещё и… стриг их, боже.       — Просить тебя о таком унизительно, — Скарамучча ответил честно, но его тон, как назло, получился слишком колючим.              — Значит последнее, — Кадзуха спокойно заключил, садясь уже вздыбленному коту-спутнику за спину. Нежно-алый взгляд скользил по отросшим волосам в акте явного любования, — я не стану вытаскивать из тебя клещами то, что ты пока не можешь озвучить. Я говорил тебе, что учусь, — пальцы принялись аккуратно зачесывать его волосы назад на манер аккуратно вырезанного гребня, ноготками приятно проходясь по коже. Скарамучче захотелось по-дурацки заурчать, — вместе со мной учишься и ты, и я буду счастлив, если однажды ты попросишь меня помочь тебе с чем-либо уже сам.       Удивительно. Необычайно. Странно, но приятно; отзывающе в сердце: Кадзуха был первым во многом, и он был первым, кто не давил на него. Проведя всю жизнь в тесных колодках контроля, долга и службы, чужих надежд и ожиданий… Скарамучча не знал, банально не чувствовал, что к нему могли и могут относиться иначе.

Ему не нужно говорить, чтобы его услышали.

      А ведь когда-то он пытался говорить: спорить и отчаянно бултыхаться - пока в итоге не замолчал окончательно. После исчезновения единственного лучика света в жизни он, не справившись с потерей, сломался и перестал говорить о себе, превращаясь в безэмоциональное кладбище. Кладбище из чувств, страхов и надежд, ради поисков которых пришлось бы перекопать всё: чуть ли не каждый уголок его уже ровного и холодного «я».

Кадзуха не то что выкопал их сразу, нет: Скарамучча оголялся сам, и процесс этот был необратим.

      — Постарайся не двигаться, Скара, — враг его сердца ласково произнёс, — не прощу себе даже малейшей царапинки, — по легко прорезавшимся по давлением уже когтей локонам было понятно, что процесс начат. — А пока я вот так нагло краду твоё время… хочешь послушать маленькую историю?       Сначала Скарамучча хотел ответить: «я с тобой до конца своей унылой жизни, идиот», а потом, осознав, что звучит это как-то неправильно, мысленно добавил: «только если не такую же занудную, как ты звучишь обычно». Удовлетворившись придуманным, он надеялся произнести это вслух, но тут же запнулся: а если он дёрнется, пока будет выговаривать каждую дурацкую буковку с ровной головой? Да ну…       — Мхм, — с губ Скарамуччи сдержанно соскочило в итоге. Идиотом себя чувствовал уже он, сидя аккуратно и ровно, пока враг его, так-то, не только сердца, но и веры, аккуратно срезал порядку за прядкой, позволяя им падать к себе на колени.       — Ты когда-нибудь думал о том, как неоднозначно всё то, что окружает нас изо дня в день, мой милый лебедь? Сколько в мире всевозможных легенд и поверий, их интерпретаций и не заканчивающихся пересказов, сколько переплетений и искажений, — голос Кадзухи звучал ровно, приятно гладко; под него так хотелось сладко уснуть. — Я хочу рассказать тебе историю о маленьком, как и ты, воронёнке. Давным-давно, — он плавно начал, — когда говорящие лишь на одном языке люди разделились на свои царства и сёла, а после и страны, свою жизнь начал маленький чёрный воронёнок. Он рано отбился от гнезда, движимый желанием странствовать, стоило первым пёрышкам отрасти.

Его голос был создан для чтения сказок; мягких, как и он сам, рассказов.

             — Странствия быстро столкнули его с людьми. Он не понимал ни единого слова, но чувствовал их явный восторг, с радостью поедая брошенное на траву зерно. Тогда он окрестил людей друзьями, — заправив уже аккуратно укороченную прядку Скарамучче за ушко, Кадзуха взялся за следующую, удовлетворённо рассматривая проделанную чуть ли не идеально работу. — Окрепнув, юный ворон устремился в далёкие края под ласковым присмотром вечно попутного ветра; миновал затяжные поля и леса, пока не наткнулся на названных друзей вновь. Мечтая о сытном ужине и скором отдыхе, он не придал особого значения громким криками и переговорам, суть которых была ему далека и чужда. И стоило ворону приземлиться на землю - уже напуганные люди замахали факелами и вилами, то и дело грозясь размазать его по земле. Испугавшись, он сорвался с земли, задавая себе один-единственный вопрос, перебирая крыльями из последних сил: почему? — Кадзуха мягко обыграл эмоции птицы, придавая повествованию особенной живости. — Ведь где-то там, за самым морем, что он смело преодолел, ему были искренне рады.       Почувствовав приятную тяжесть на веках, Скарамучча прикрыл глаза, проявляя - что он понял не сразу - особенное доверие. Рассказ укладывался в голове на манер медленно оседающих цветочных лепестков: суть доходила не сразу.       — И какую бы часть света в будущем он не посещал, куда бы не направлялся, откуда бы не сбегал - люди относились к нему по-разному, а он оставался собой. Кто-то окрещал его дьявольский тварью, кто-то - божьим посланником, а кто-то и вовсе видел в нём душу своего погибшего чада, — недолгая пауза; Кадзуха вновь любовался своей работой, вскоре спеша продолжить: — Столько городов, столько лиц… но люди, несмотря на всё, продолжали оставаться людьми. А ворон, — он принялся распутывать чуть спутавшиеся локоны нежно и трепетно, прежде чем срезать всё лишнее, — канул в небытие, сбежав от людей обратно в когда-то родные леса, только вот… за столь долгие годы скитаний он, как и люди, позабыл, что в сути своей всегда был самой обычной вороной. Дикая природа не приняла его обратно, ведь даже чуточку породнившись с людьми…       Проведя по локонам уже чёрными ногтями, Кадзуха принялся вычесывать волосы задремавшего спутника пальцами, ставя точку.       — …Он потерял себя, утонув в мире, полном усложнений и почти никому ненужных смыслов. В мире, где мало кто смог воспринять его, как обычного маленького ворона. И почти всё, что ты знал, знаешь и узнаешь, мой маленький лебедь, — Кадзуха нежно прошептал, укладывая уже тихонечко сопящего Скарамуччу на себя, прижимая к лишённой сердца груди, — состоит из толстого пласта лжи, заблуждений и искажений, как и большая часть твоей жизни…

      Природа вокруг учтиво затихла, погружаясь в такую же сладкую дрёму.

      

      — Добрых снов, Скара, и пусть ничто на свете более не посягнёт на твой покой.

═══════ ✟ ═══════

      Жизнь вне городов и сёл казалась по-приятному дикой, ничем не испорченной. Ни протоптанных троп, ни резных столбов; особенная тишина и покой. Ранее Скарамучча уличал Кадзуху в раздражающей болтливости, но сейчас, спустя месяц странствий, легко брал свои слова назад: Кадзуха разговаривал именно тогда, когда ему было нужно; разбавлял своими рассказами и историями вечера у костра. Выражался красиво и ёмко, осторожно подхватывал его настроение, неосознанно располагая к себе всё сильнее. Скарамучча привык слушать, но вместе с белоснежным… начинал это дело любить.       Эти тихие посиделки, заваренный из собранных по пути цветов и плодов чай, еду, которую ему готовил Кадзуха, импровизируя, или же он сам, ночлег под открытым звёздным небом. Эти дурацкие груши и другие подарочки от его спутников-воронов; самих воронов. Всё отзывалось в сердце, забиваясь в самые тесные его уголки.       Вместе с ним… тишина приносила наслаждение, а не натянутую неловкость. Скарамучча наконец научился дышать, растворяясь в столь необходимом ему долгие года бесцельном покое.       И это было бы невозможно, не сдержи Кадзуха своего обещания. Дети были под его присмотром, и, как демон не единожды признавался, он приходил к ним во снах, дабы убедиться в их безопасности.       — Каким образом? — вспомнив об этом слишком внезапно, Скарамучча спросил вслух, забавно забывая сформулировать свой вопрос до конца.       — М? — повернувшись к нему, Кадзуха тут же поспешил уточнить; его шаг оставался таким же ровным и внимательным к темпу спутника.       — Каким образом ты приходишь к ним во снах? Каким образом пришёл ко мне? Почему я вообще додумался спросить об этом только сейчас, — Скарамучча наворчал сам на себя; ощутимая усталость после долгой дороги давала о себе знать. Он мечтал о сне на кровати и более цивилизованной еде, но Кадзуху ни о чём из этого, очевидно, не просил.       — Ты задал мне первый личный вопрос за весь период наших общих странствий, — демон хмыкнул, — я рад. В сути своей всё просто, Скара, — остановившись, Кадзуха приложил холодную кисть ко лбу остановившегося с немым «а?» Скарамуччи, что тут же непонятливо нахмурился, — я нахожу пристанище здесь, и, — вторая рука улеглась на самое сердце, принимаясь считывать каждый уже сбивчивый стук, — здесь.       — А более понятно и прямо? — Скарамучча приподнял одну бровь; его мимика оставалась спокойной и собранной, но сердце сходило с ума под чужой недвижимой кистью, казалось, прямо на нём.       Мягко усмехнувшись, белоснежный прикрыл веки, словно бы соглашаясь и ругая себя за столь ненужные сейчас усложнения:       — Почти в каждом человеке есть свой тёмный угол; на каждой светлой душе - тёмное пятно. В каждой набожной голове - сомнения, за которые легко уцепиться, — открыв веки, Кадзуха потрепал своего хмурого спутника по чуть взлохмаченным от ветра волосам, — пока в вас живут тени, затаившиеся даже в мельчайших сколах - я найду в них пристанище. А в тебе, Скара…       Сделав шаг назад, он произнёс уже более вкрадчиво, нечитаемо улыбаясь:       — Их всегда было так по-особенному много.

По-особенному… много? Как и у его…

      Застыв, Скарамучча сглотнул, хватаясь за выраженную демоном мысль, словно за скользкий канат, то и дело норовящий вырваться из рук. Он… тут же почувствовал себя грязным, неправильным и надломленным, вырисовывая фигуру человека, что был ему искренне отвратителен: своего отца. Ранее собранное выражение лица начало таять; всякие оттенки сгущались и падали на землю мерзкими кляксами, оголяя истину: испуг, явное непринятие.       Именно в голове его отца Кадзуха жил долгие недели, хватаясь за его омерзительные соблазны и мысли. И ещё тогда… Скарамучча впервые услышал его голос; на той самой злочастной речи, поставившей на образе его отца жирный ярко-красный крест.       Нет… Нет-нет-нет. Они не могли быть похожи. Их родство - лишь жалкая случайность, воля судьбы, он бы никогда… никогда бы никому…       Ранее собранный, привычно лишенный всякой уязвимости алый дрогнул: Кадзуха тут же навострил всё своё внимание, лишаясь всякой уверенности и своей привычной загадочности. Настоящие эмоции, чувства тут же отпечатались на поджавшихся губах и уже лишённых отчуждения глазах. Он стал читаемым, уязвимым, человечным, тут же срываясь на встревоженное:       — Скара? Нет, — он тут же поспешил сделать обратный, ранее разделивший их шаг, встревоженно заглядывая в глаза молчащего Скарамуччи, надеясь считать хоть что-то, кроме потерянности, — я сказал это не к тому, пожалуйста, заглуши свой разум хотя бы на минуту, мне этого хватит, — уложив пальцы на чужие щёки, Кадзуха перешёл на шёпот, — и просто послушай, что я скажу. Услышь меня.

Кто угодно со стороны подметил бы, что отчаянно и жалко выглядели оба.

      — За сотни лет скитаний, — белоснежный начал, произнося каждое слово чётко, прямо, но безумно мягко; пальцы проходились по коже оглаживающе и успокаивающе, — я никогда не встречал никого и близко подобного тебе, и именно из-за того, насколько необычайны все твои сколы, тени и те самые тёмный пятна… я выделил тебя, — он перешёл на не менее мягкий шёпот: — я мечтаю рассказать о том, как вижу тебя, каким огромнейшим исключением ты стал, попавшись мне на глаза.       Подняв взгляд, Скарамучча внимательно слушал, следуя ранее отчаянно озвученной просьбе. Он был выбит, сбит с толку и искренне удивлён: Кадзуха, тот самый демон, не имеющий и малейшей бреши в своём идеальном образе ранее… успокаивал его, оголяясь всей своей удивительной сутью.

Отчаянный и слабый; уязвимый, словно самый обычный человек, испугавшийся собственных неудачных слов.

      — В тебе нет грязи, корысти, ненависти. Нет слепой веры: ты полон разумных сомнений, — руки Кадзухи соскользнули с его щёк; дрогнувшие под особо сильным дуновением ветра прядки упали на лицо, придавая образу больше красивейшей неидеальности. — Нет всего того, что я так яро ненавидел когда-то. Ты… стал для меня маленьким чудом, находкой в этом не менее маленьком и зацикленном мире. И каждая тень, каждая трещина твоей души, — он прикрыл глаза, произнося уже заключительное, мило укладываясь в минуту: — стала для меня особенной. В той мере, которую лишь я способен чувствовать…       Скарамучча был уверен, что именно он нашёл в белоснежном особенное исключение. Как же он, оказывается, ошибался, и это сбивало с толку.       Но ему стало легче, отрицать невозможно: Кадзуха вовремя схватил его за руку, помогая привести мысли в порядок и осознать его слова правильно. Даже более чем. Такой лавины из откровений он совершенно не ожидал.       Некогда тревожные мысли наконец оставили разум в покое. Кадзухе не было смысла лгать, он знал. Всё, что осталось в качестве послевкусия - лишь лёгкий тремор.       — Забавно то, что ты так и не ответил на мой вопрос до конца, — секундно прикрыв глаза и еле заметно выдохнув, отпуская все лишние мысли, Скарамучча поспешил ухмыльнуться, тут же ловя чужое милое непонимание и удивление, разбавленное плюшевой хмуростью. — Про детей, я напомню. Каким образом?       — Я же ответил, — Кадзуха нахмурился сильнее, смотря спутнику прямо в глаза.       — В моём понимании дети, особенно при церкви, слишком чисты, — сделав шаг вперёд, Скарамучча неозвученно поманил демона за собой, намекая на продолжение пути, — чтобы какой-то седой дяденька так нагло бродил по их снам.       — С каких пор жизнь при церкви стала гарантией чистоты? — Кадзуха поспешил спросить, зашагав вперёд и превращаясь в хвостик, коим раньше, так-то, всегда был Скарамучча.       — Строгое воспитание, жизнь чуть ли не на цепи; череда запретов и осуждение за любой проступок, — бывший Отец так же поспешил ответить. Они играли уже на его территории, — навязывание высоких идеалов, правильных чёрт. Потому я и задал тебе вопрос, как.       — В этом и кроется вся проблема, разве нет? Любой свет с лёгкостью приютит в себе тень, что не способна существовать без него. И чем он ярче, — Кадзуха наклонил голову набок, всматриваясь куда-то вдаль, невозмутимо продолжая: — тем и они выразительнее. Праведность невозможно построить на ограничениях и запретах, лишь её иллюзию. Ох, да, вопрос, — уже привычная улыбка слышалась в его голосе, — у одного из твоих детей удобный скверный характер, и он с радостью делится историями о других. Можно даже сказать, что мы поладили…

Скарамучча тут же понял, о ком из сироток шла речь. Тяжёлый, явно отцовский вздох сорвался с губ.

      — Но я отказался брать его душу взамен на сердце его юной возлюбленной.       А? Впереди, буквально в нескольких километрах показалась… маленькая избушка? Прищурившись, Скарамучча не поверил своим глазам, принявшись по-дурацки моргать; слова Кадзухи тоже не сразу дошли до его уставшего сознания, но буквально спустя пару секунд…       — Погоди, что? — обернувшись он поспешил спросить, неверяще приподнимая одну бровь. Выбитый из колеи Отец пялился на Кадзуху, как на восьмое чудо света.       — Что? — демон улыбчиво переспросил, учтиво останавливаясь. Он выглядел так искренне добродушно.       — Я его… — Скарамучча хмурился, раздувался прямо на глазах, уже как самый настоящий отец, чей ребёнок провинился, — розгами отлуплю за такое при первой возможности, если ты не шутишь. А если шутишь…       — Отлупишь меня? — улыбка становилась слышимее.       Цокнув языком и чуть ли не закатывая глаза, Скарамучча отвернулся, начиная спешно шагать вперёд.       — О боже, замолчи ради бога, — с его губ сорвалось тихо и ворчливо, но Кадзуха его прекрасно услышал.       Расстояние с непонятно откуда взявшимся домом спешно сокращалось, а между ними - не то чтобы. Не оставаясь в стороне, демон ответил с тихим вздохом:       — Убедительно. Твои слова ножом прошлись по моему гадкому слуху.       Пробежавшись взглядом по уже хорошо различимой в деталях потрепанное избушке, Скарамучча тут же лениво уточнил, вспоминая, как легко его спутник разговаривал на всякие религиозные темы ранее:       — Действительно?       — Нет.       Утвердительно вздохнув в сторону своих ранних догадок о том, что Кадзуха явно преувеличивал, бывший Отец мысленно сорвался на краткое «засранец». Его внимание быстро сместилось в сторону заросших мхом брёвен и едва заметного… дыма над крышей? Странно.

Кто мог жить в такой глуши?

      Так и хотелось спросить у Кадзухи, что он чувствует, но это подразумевало продолжение и так дурацкого диалога. Ранее в его уставшую голову пришла эгоистичная, но очень человечная мысль: а если их пустят на ночлег? Накормят чем-то большим, может, крупами, огородными овощами или хлебом? Господи, как он соскучился по хлебу и выпечке; достать её в пути между городами было попросту невозможно. Хранить и таскать с собой - тем более: любой намёк на плесень пробивал его на отвращение и тошноту.       Ради хлеба можно и жизнью рискнуть. Хотя, чего уж там: нечто по-настоящему страшное и опасное шагало с ним бок о бок, нет повода тревожиться. Кадзуха сожрёт его быстрее, чем какие-то несчастные маньяки на отшибе.       С другой стороны… не унизительно ли проситься в чужой дом? С чего бы людям их обхаживать? Чёрт, вот он и сам загнал себя в угол, остановившись прямо у покосившегося забора, боясь наступить на вьющиеся через прутики листики разросшегося гороха. Взгляд рассеянных тёмно-синих глаз прошёлся по хрупкому на вид зданию, в голове вертелись десятки «за» и «против».       Дом выглядел бедно, дряхловато, но обжито. Замшелые брёвна видимо покусало время, а солома на крыше отсырела, но дым и аромат костра так и говорили, что здесь кто-то да живёт. Интересно, почему: до ближайшего посёлка всего-то день пути, к чему жизнь в такой глуши? Нахмурившись, Скарамучча приложил ладонь к губам, совершенно забывая о демоне, что стоял за его спиной. Кадзуха чуть ли не отзеркаливал его состояние, нахмурившись точно так же.       — Если решишься, — голос демона раздался ближе, чуть ли у самого уха, хватая сердце в тиски, — наткнёшься на проблему, которую так просто не сможешь отпустить.

А? Теперь он окончательно запутался, засомневался и потерялся.

      Только Скарамучча намеревался обернуться, дабы расспросить спутника подробнее, проклиная эту его любовь к моментами неуместной загадочности - у чуть подкошенной двери раздался шум. Замерев, бывший Отец тут же схватился за рукав рубашки Кадзухи, выбивая из него явное недоумение. Где-то позади, в лесу неподалёку, каркнул ворон, но Скарамучча не придал этому значения, не отрывая взгляда от двери. Тихое и мягкое «шшш, всё хорошо» послышалось так близко, успокаивающе, приглаживая фантомно вздыбленную шёрстку.       Меж дверной щелью показалось лицо: напуганная на вид женщина не спешила приоткрывать дверь полностью, рассматривая двух остановившихся у её порога парней, которые для неё выглядели не менее странно. Скарамучча не видел, но был уверен, что она держалась за что-то тяжёлое, в любой момент готовясь обороняться. Вот идиоты. И кто тут ещё выглядел подозрительно?       — Ч-Что вам нужно, — она неуверенно спросила, нервно впиваясь испачканными, кажется, землёй ногтями в дверь, — уходите подобру-поздорову, п-пожалуйста.       Застыв ещё сильнее, Скарамучча принялся перебирать все возможные варианты ответов: от грубости и ответной неприветливости до этичности и вежливости, в которую он всегда притворно умел. Но его снова так невовремя сбили:       — Она добросердечная, лишь изрядно перепуганная. Подумай хорошенько, Скара, — вкрадчивый шёпот раздался у самого уха, — и доверься моим глазам. Под досками этого дома скрывается главный нарыв этой несчастной семьи, и уже твой личный, если не брать в расчёт меня, — Кадзуха аккуратно сжал кисть ранее впившегося в него Скарамуччи. — Что ты выберешь: альтруизм или здравый эгоизм? Я приму и поддержу любое решение, — подняв взгляд в сторону женщины, демон мягко улыбнулся, отпуская руку Скарамуччи и делая осторожный шаг вперёд, словно бы считывая чужое настроение. — Извините, госпожа. Мы лишь… немного сбившиеся с дороги путники, — приподняв и показав руки, демонстрируя полную безоружность, он обернулся в сторону спутника, молча и учтиво выжидая его решение.

Проблема, которую он так просто не сможет отпустить? Личный нарыв? Интересно.

      Кадзуха умел цеплять, разжигая в его когда-то холодном сердце пламя интереса и авантюризма. Чувствовал его, нагло пересекал личные границы, после делая парочку учтивых шажков назад. Хитрый лис, которого тяжело поймать за хвост вот так сразу, ведь наткнёшься ты на самое невинной и милое лицо на свете. Ох, невыносимо. Именно ему, Скарамучче, было необходимо принять решение, именно его разум и сердце сжигал интерес, рвение к чему-то новому. Он чувствовал себя маленьким ребёнком, который впервые познавал и погружался в мир вокруг; ребёнком, что клевал на любую, даже малейшую затравочку, если шла она от Кадзухи. Н-е-в-ы-н-о-с-и-м-о.

Как он будет спать, есть, отдыхать; буквально идти дальше, не узнав, что именно этот белоснежный засранец имел в виду?

      Сорвавшись на поверженный вздох, Скарамучча кивнул ему, складывая руки на груди и хмуро прикрывая глаза. Плетение новой истории началось.