Роман без непотребств

Существует много различных причин, отчего человек начинает регулярно и в больших дозах употреблять алкоголь. Причины могут быть разные, а результат, как правило, один.    Блестящие слова. Кто ж их сказал? Этому кому-то бы премию какую-нибудь – Чино дель Дука или Франца Кафки, как вариант.   Еще вот: у пьяных дней есть свое завтра. А это чье? Точно чье-то. Вспомнить бы. Или не нужно? Какая, собственно, разница?   Глаза разлепляются с трудом. Смысла в этом нет никакого, потому что все вокруг залито мутной пеленой вперемешку с черными катушками туши. Болит все – голова, конечности, торс. Даже волосы болят. Штатная ситуация.   Шторы плотно затянуты – день, ночь, сумерки? Непонятно, конечно.    Холодно, но не от сквозняка – бьет озноб, а губы пересохли, во рту помойка, мозг не работает, усталость внутри. Рука вываливается из-под покрывала и шарит по полу – ничего, хотя обычно рядом с кроватью валяется традиционная фляжечка. Забыла, что ли? Вполне могла – Люба ничерта не помнит, в частности, каким образом оказалась дома.   Грузный переворот со сдавленным хрипом – взгляд упирается в потолок. Глаза слезятся, нос заложен, горло саднит. Волосы все еще болят. Сердце стучит тяжело и с трудом, дышать тоже сложновато. Воздух спертый, пропахший похмельем. Мерзко, конечно. Как и всегда.   Подумалось – какие же пиздаболы эти винные эксперты. Вкусы вин они различают. Повышенная кислотность, выдержано на дубе, одна тысяча семьсот хуй пойми какого года… Ну кого обманывают? Это все шпионское прикрытие, чтобы накидаться хорошенько, смешать в организме всевозможные сорта, а потом оправдывать свою свинскую натуру наутро тем, что, оказывается, вино – напиток эстетов. Хер там плавал – никакой эстетики нет в алкоголе. От лукавого это все. Алкоголь – враг. Другое дело, что Люба предпочитает держать врагов поближе.   Вчера все началось с… чего? Господи, это уже клиника. Надо попытаться еще раз.    Вчера все началось с…   Чайник шумит. Шумит, шумит. Шумит. А чего шумим, спрашивается? А чего…   Люба округляет глаза и подскакивает с кровати – фатальная ошибка, мир темнеет, и приходится привалиться локтем к стене, чтобы удержать баланс. Взгляд в зеркало – адский ад. Но это потом.    По стеночке, аккуратненько, она проплывает на шум – чайник все гудит и гудит, а это не самый приятный звук после бурной ночи. После бурной ночи, если честно, ни один звук приятным быть не может. Да ничего не может быть приятным. Люба даже к самой себе чувствует отвращение, чего уж говорить о сучьем чайнике.   Диван – цель, к дивану Люба и направляется сосредоточенно и очень упорно. Усаживается, все еще кутаясь в покрывало. Крутит глазными яблоками, чтобы прояснился взгляд, и, к сожалению, предметы обретают четкость, а точнее – предметов вообще нет. Пепельницы нет. И нет вискарика.    – Доброе утро, – она дергается на звук малоосознанно и очень испуганно. Потому что – а какого, собственно, хрена? – Чай, кофе?   – Ты что здесь делаешь?   Мысль доходит опосля. Вначале же доходит Арсений в измятой рубашке с закатанными рукавами в интерьерах Любиной – она специально повертела головой, чтобы убедиться, – квартиры. С чашкой в руках. И без единого намека на знакомую дебильную улыбку.    – Сварил кофе, пока ждал, когда у тебя остановится сердце.   – Конкретнее, – протянула Люба.   – Конкретнее – не был уверен, что ты проснешься после вчерашнего.   Вчера, вчера… Что было вчера? Что-то определенно было – под покрывалом декольте возмутительного масштаба, лицо вымазано остатками макияжа, а организм абсолютно точно еще не до конца усвоил все потребленное внутрь. Вчера, что было вчера?   – Ты не помнишь? – Арсений насторожился.   – Я… Ты что, копался в моих вещах?   Перемена темы будто бы нисколько его не впечатлила. Пожал плечами, отхлебнул кофе и отставил чашку, принявшись раскатывать рукава во всю длину.   – Не копался, просто немного прибрался.   – Какого черта, Арсений?! – вскочить в коконе из покрывала оказывается задачей нетривиальной, но Люба справляется. – Как ты вообще… Кто тебе дал право!..   – У тебя был притон алкоголика, – невозмутимо поясняет он, принимаясь за второй рукав. – Уверен, восстановить интерьер ты способна за пару часов.   – А где, – взгляд бегает по комнате – все не так, все переставлено, расставлено, прибрано, черт возьми. Неузнаваемо, так странно, кошмарно неудобно, – где мой ноутбук?!   – На обеденном столе.   – Ты, – покрывало путает шаги, Люба натягивает его остервенело, брыкается в нем и шипит, – проник на чужую жилплощадь!..   – Я притащил твое мертвое тело на твою же жилплощадь.   – …Без разрешения!..   – Ты даже слова сказать не могла.   – И остался на всю ночь! – припечатала Люба, и тут Арсению почему-то ответить уже было нечего. – Ты… А я?    Только не это. Господь, Люба ни о чем больше не просит. Только не…   О, нет.   – О, нет.   – А, значит это – самое страшное, что вчера могло произойти? – учтиво уточняет Арсений, застегивая пуговички на манжетах. – Согласен, катастрофа.   – Арсений, – молит Люба. – Я тебя прошу…   – Я тоже тебя вчера просил. Весь вечер, Люб, весь вечер.   Бодрой поступью он в два шага добирается до чайника и заваривает что-то… очень вкусное – бергамот что ли? Откуда у Любы на кухне бергамот? Нет, вполне мог быть – Люба последнее время чай не пьет в принципе. Но как-то это… Сюр какой-то. Бергамот – подумать только.   – На столе аспирин, брось в стакан.   И аспирин был?   – Арсений! – снова воет Люба и готова уже умирать белым лебедем прямо на паркете, но таблетку все же послушно растворяет – пьяные ошибки пьяными ошибками, а бошка сейчас лопнет.   – К счастью, – он разворачивается с приветливой улыбкой на лице, которая ничего хорошего не сулит. Раньше Люба за Арсением подобного не замечала, – я многовато пизжу, чтобы мы с тобой когда-нибудь в этой жизни переспали.   Вчера была вечеринка Антона.    – Действительно, повезло, – кивает Люба, прокручивая новые вводные в черепушке, а Арсений возносит глаза к потолку. Ну, хоть так. – Тогда теперь… А теперь уходи.   И без того не блистающее бодрой свежестью Арсеньевское лицо вытягивается по-страшному, а глаза немножечко выкатываются из орбит – это, видимо, на актерском означает «охуевание». Или как там? Недоумение? Возмущение? Тут много чего намешано.    Впрочем, в себя приходит быстро. Актер же.   – О, с радостью! – и снова эта мерзко-приветливая улыбочка. Она мелькает мимоходом, когда Арсений порывом ветра проносится перед глазами. – Кстати, не стоит благодарить.   – Я и не собиралась, – бросает Люба вслед, давя желание проследить за удаляющейся в коридор спиной.   – И удали мой номер, – слышится уже у выходной двери.   – Считай, исполнено! – рявкает Люба и все-таки поворачивается на голос.   – И ебись со своей книгой сама!    В этом доме последнее слово всегда за Любой. Как и в любом другом доме, впрочем. Еще, разумеется, жизненно важно, чтобы это самое последнее слово достигло адресата – иначе не особо принципиально, за кем там остается последнее слово. Так, Люба проигрывает в бою – но не в войне, – и тащится следом, подтягивая покрывало на ходу и чертыхаясь под нос.    Нагнала. Глупо было бы не нагнать. В своей же квартире.   – Да будто ты хоть чем-то помог!   Арсений возвращается бумерангом – стремительно и угрожающе. Люба отступает, путается в покрывале и валится на скамейку при входе. Лучше так – мало ли, вдруг Арсений собрался надавать ей по щам? Люба не эксперт по спектру эмоций Арсения, но дружелюбным он совсем не выглядит. Да и актер из него все же так себе. Да и Люба, что уж тут, не святая.   – Да тебе ничем уже не помочь, – и вот тут уже становится очень обидно.    Что значит «не помочь»? Люба, кстати, вообще о помощи не просила – вполне справлялась самостоятельно. Точнее, обязательно справилась бы – Арсений только отвлекал своими этими придумка-задумками, затейник хренов. Хотя…    Да нет, ни в чем не нужна помощь. Все на своих местах – кроме сучьего ноутбука. И пепельницы.   – Вот и иди тогда, – злюще шипит, борясь с прокуренным хрипом в голосе. Поднимает глаза – Арсений пялится так, будто Любе должно быть очень стыдно. Словно земля должна разверзнуться – и привет, Геенна огненная. Очень страшно пялится, короче – никогда так не смотрел. – Не задерживайся, – обороняется она, а мозг начинает шевелиться, словно норовит вытечь через уши.   Вчера была вечеринка Антона. Вчера Люба споила Позова.    Арсений уже в пальто – ужасное пальто. Точнее, само пальто нормальное – ему очень идет, – но совсем не по погоде. Без пятидесяти грамм, как говорится…   Вчера была вечеринка Антона. Вчера Люба споила Позова. Вчера они пили на спор «Онегина».   – У тебя очень большие проблемы, – практически по слогам проговаривает Арсений – уже без едкой злобы, но в апогее усталости. – Я не хочу иметь дела ни с тобой, ни с твоими проблемами.   – У меня нет никаких проблем. Вперед, спасатель, – она кивает на дверь. – В моем календаре по расписанию здоровый сон в одиночестве в собственной квартире без твоего сучьего лика совести.   Арсений согласно кивает, видимо, расценив план, как вполне здравый и имеющий шансы на успех.  – Удали номер, – повторяет он, прежде чем повернуться к двери. Люба даже при большом желании не смогла бы его остановить – сучье покрывало. Да и желания никакого нет. Верно?   Поворот щеколды, пальцы на ручке, рывок.   Ну, конечно. Замок-то все еще сучий.    Еще пара щелчков, еще одна провальная попытка – раздраженный выдох.   – Прекрати портить мое кровно нажитое имущество! – возмутилась Люба и худо-бедно поднялась со скамейки – все еще в сучьем покрывале. Человек воистину способен на невероятное.   Вчера была вечеринка Антона. Вчера Люба споила Позова. Вчера они пили на спор «Онегина». Вчера весь лофт был прокурен насквозь. Вчера…   – Стоять.   Вискарик, бордовая помада, такси, ругань, двадцать минут пешком. Арсений, Антон, конфетно-букетный период. Вино, еще вино, спор, Позов, еще один спор. Курьер, водка, стол, стопки вряд. Арсений, спирт на руках, уборная, захлопнувшаяся дверь. Сережа, поэты, улыбки, сигарета, вытяжка. Опять Арсений, Ира и Антон…   – Институт брака прогнил? – осторожно уточняет Люба, чувствуя, как щеки беспощадно краснеют под самым что ни на есть презрительным взглядом.   – Подчистую, – соглашается он.   – Твою мать.   Люба, наконец, выпускает Арсения из неожиданно цепкой хватки – он уже перешагнул порог, но с воспоминаниями вернулась и ловкость рук, и мертвые тиски так и не позволили ему спокойно ретироваться восвояси, – и зарывается лицом в ладони. Нет, такого с ней за всю ее, признаться, не слишком уж длительную алкокарьеру еще не случалось. Пьяницы пьют одни, чтобы как раз лишний раз не сказануть тост на тему института брака и его глубокого гниения. А при большом желании можно наговорить и на статью. Бог отвел, не иначе.   С чего все началось? Люба и вспоминать не хочет. А надо, определенно надо.   – Ну, вообще, это было закономерно, – Арсений недоуменно выгнул бровь. – Я о браке. Помнишь фильм про Мюнхгаузена? Он назвал развод величайшем достижением человечества.   – Одним из, – вставил он, но после поспешно выпрямился и расправил свое пальтишко от мух. – Одним из величайших. И я не собираюсь тратить еще больше времени на этот бред. Вот теперь Люба такой настрой прекрасно понимает. Она бы сама на себя время не тратила. Была бы она поэтом серебряного века…   – А чего не уходишь тогда? – тихо полюбопытствовала Люба.   – А я ухожу, – железобетонно заверил Арсений.    И не сдвинулся с места.   – Вот и… иди.   – Вот и иду.  

*** 

  Люба сидит на диване. Арсений сидит в кресле напротив. В качестве рефери выступает заварочный чайник с бергамотовым настоем. «Бегемотовым», – неуверенно закинула удочку Люба, когда Арсений водрузил свое варево на подставку для горячего, но тот никак не отреагировал на такую находку – лишь померещилось, что дернулся уголок тонких губ.   Костик был оперативно вызвонен сразу, как только стало ясно, что Арсений никуда сваливать не собирается, Люба никуда Арсения выгонять больше не намерена, а диалог буквально витает в воздухе, и игнорировать эту напасть было бы абсурдом. Хотя не Любе об абсурде рассуждать.    Если точнее – странный неловкий момент затянулся до неприличного, и Люба ничего лучше не придумала, кроме как молча отступить в комнату – декольте вероломно посверкивало из-под покрывала от любого неосторожного движения, а дальнейшая судьба Арсения уже особо не волновала. Ну, или просто было страшно смотреть ему в глаза.   Так и не сваливший никуда Арсений не посчитал нужным свое сильное решение пояснять, зато любезно одолжил мобилу. Джентельмен, однако. Традиционно, Костик начал от Адама. Сказал, что если он снова висит в черном списке – а он висит, просто телефон уверенно проебан, – то потребует расчет, ведь ни один уважающий себя наемный сотрудник не будет работать в таких нечеловеческих условиях. Сокрушался, что Люба зазвездилась и не ставит его, Костика, замечательного, между прочим, агента, ни во что. Костик безмерно устал от эмоциональных качелей, исстрадался, выискивая Любу в канун очередного интервью или по запросу масонской ложи. Костик считал, что Люба относится к нему потребительски, а ведь агент для автора – в первую очередь друг. На этом моменте Любу чуть не стошнило. Костик все еще устал – морально и физически, – но что главное – он не приемлет такое к себе отношение. Он вполне найдет себе отличную работу, а если очень захочет – откроет собственное издательство. А Люба так и будет бегать от агента к агенту, ведь с ее ужасным характером…   Люба предложила «плюс двадцать процентов», на что Костик раздосадовано парировал, мол, «не все в мире покупается и не все в мире продается». Тогда Люба накинула «тридцать процентов сверху» и пообещала Костика больше в черный список не засовывать – о последнем соврала, ясное дело. Костик обрадовался и быстренько согласился, пока Люба оставалась в добром расположении духа. Ведь не хлебом единым жив агент.   И вот теперь Люба сидела на диване, а Арсений сидел в кресле напротив. Подпер подбородок ладонью и смотрел прямо в душу. Любе было немного… некомфортно.   – Вчера был такой день… – начала она, вдумчиво подбирая слова.   – Мне неинтересно, если честно.   Такие дела.    День вчера был самый обыкновенный, по правде сказать. И позавчера. И поза-позавчера. И ни строчки в документе.   – Мне стоит извиниться? – порой Люба горазда на идиотские вопросы.   – Не утруждайся, умоляю, – картинно покачал головой Арсений.   – Как я рада, что взяла за правило не прислушиваться к твоему мнению, – посчитала необходимым заметить Люба. Но, видимо, Арсений в собственных глазах уже пал достаточно низко, раз согласился на разговор, а значит нечего строить из себя того, кем Люба не является на самом деле. – Хоть я половины не помню, – что, кстати, досадно, ведь ситуация асимметрии информации ставит Любу в очень невыгодное положение, – но кажется мне, что я несколько… перегнула палку.   – Было такое, – милостиво подтвердил он. Как же он упивается всем этим спектаклем. Ну, что ж делать-то – сегодня, видимо, Любе придется искупить пару грешков.   – Сильно перегнула?   – Пустяки. Просто моя репутация втоптана в грязь, а в глаза Ире я еще не скоро смогу посмотреть без стыда, – а выглядел Арсений удавом, готовым переломить кому-нибудь хребет. Хотя почему «выглядел»?   – Ваша честь, прошу учесть…   – Да, я помню – моя репутация и так в дерьме.   Все хуже и хуже. Люба уткнулась губами в пальцы.    Существовало несколько основополагающих факторов, в связи с которыми Арсений до сих пор не был спущен с лестницы – а ведь малоприятные мужчины не раз покидали Любину квартиру именно таким бесхитростным способом.   Во-первых, Арсений не малоприятный мужчина. В иных обстоятельствах Люба бы даже заметила, что Арсений вполне себе приятен. Люба симпатизирует мужчинам, которые вызывают для нее такси и доводят – волочат, – до дома, а не оставляют коченеть на холоде в полубессознательном состоянии. Правда, доселе подобного не происходило, так что Арсений в этом плане выступал первопроходцем, но тем не менее – факты, только факты. Обезоруживает.   Проблема в том, что Люба-то может и действительно… «не самая милая компания», но вот Арсений теперь виделся божьим одуванчиком, хоть и с перекошенным набекрень цветком. Похмельная ли сентиментальность взыграла, или из своего мрачного чулана впервые за годы выглянула совесть – неясно, однако нельзя отрицать, что Люба – сволочуга, каких поискать, а Арсений – вполне себе отзывчивый и позитивный мужик. Нарвался он, конечно же, сам – тут даже обсуждать нечего, – но ничего в этом хорошего, веселого, забавного по итогу не было. Было просто мерзко.   Отсюда вытекает «во-вторых»: перед Арсением и правда было немного неловко. Если так можно выразиться. Начало вечера Люба помнила отлично, хоть и была уже достаточно паряще-летящей для всякого рода подвигов. А вот обрывки окончания тусовки беспокоили не на шутку – один ярко вмазавшийся в память тост чего стоит. Впрочем, ничего из того, что у Любы не вертелось бы в голове – да и на языке, – в штатной ситуации, не произошло. Просто немного… гипертрофировалось.    О том, что там было «в-третьих», Любе совсем не хотелось думать.    – Купить индульгенцию за тридцать процентов моего будущего гонорара за нашу книгу, естественно, не выйдет?   – Не выйдет. А с каких это пор, – такое выражение на Арсеньевском вечно просветленном лице Любе совсем не нравилось – ему не шло быть злобным, – твоя книга стала «нашей»?   Кстати, о «в-третьих».   – С тех пор, как у нее появилась перспектива тиража?   Арсений на этот раз отыгрывал отлично – нелегко, между прочим, отыгрывать полное равнодушие, когда вопросы так и рвутся наружу. Но и Люба – тонко чувствующая натура. Люба между строк читает. Люба все эти вопросы почти услышала, она в принципе умеет прислушиваться к капризным вибрациям творческих людей – если ее собственные вибрации не глушат чужую амплитуду.    И поэтому:   – Я была бы рада, если бы ты почитал наработки…    Арсений все еще держался достойно.   – …И дал бы свою оценку…   Арсений – кремень.    – …А лучше – рекомендации.   Арсений прищурился – все еще очень зло. Но недостаточно зло. Остается только:   – Пожалуйста, Арсений.   В-третьих.   Когда знаешь, что делаешь, всегда получается. Проблема была в том, что Люба уже давным-давно перестала понимать, что же она делает. Словно случилось семантическое насыщение – если проговаривать из раза в раз одно и то же слово, его значение теряется. Наверное, поэтому, отец чаще обнимал и реже говорил. В этом и правда есть здравое зерно.   Еще в Литературном институте, в эпоху неудержимых восторгов в адрес Довлатовских дневников, его же автобиографичных рассказов и замыленных до дыр «Заповедника» с «Зоной», она с радостью согласилась с простой характеристикой того же авторства: литературная материя делится на три сферы – то, что автор хотел выразить; то, что автор выразить сумел; то, что он выразил, сам этого не желая. Согласилась с этим умнейшим утверждением и сразу после выпуска принялась творить литературные материи.   В первых же крохотных очерках в профильные газеты она научилась выражать то, что хотела, а второсортные рецензии читателей умудрялись отыскать в ее простых рассказах что-то, о чем сама Люба и помыслить не могла. Что-то такое, что само рвалось наружу – бессознательно и непроизвольно. Это поражало, воодушевляло, заставляло искать пуще прежнего – поиск стал целью всего. Она писала много и о разном – дискуссионное и примитивное, мягкое и сатирическое, леденящее душу и заставляющее трогательные слезы выступать в уголках глаз. Но что самое ценное – сердце заходилось в странном трепете, когда из-под рук рождались фразы, лица, мысли и души. И искренне, искренне верило.   Бегбедер считал, что книги – хороший способ поговорить с тем, с кем разговор невозможен. Так Державин писал для Екатерины II, так Пушкин писал для Николая I, так Булгаков писал для Сталина. Люба, конечно, для вождей никогда не писала и начинать не планировала – дело сложное, достойное только истинных мастеров и немножечко опасное, – поэтому писала для семьи. Или для своего детства? Или все-таки для юности? Или?..   Она тогда не поняла до конца – просто написала. Издательство заинтересовалось ее очерками, предложило недешевый контракт, а также возможность раскрыть имя и сердце. И, восторженная и юная, полная больших надежд и великих идей, она ухватилась за этот шанс. Сработала четко по плану: написала то, что хотела выразить, то, что сумела выразить и то, что выражать даже и не собиралась. И позднее, перечитывая свой дебют – после провального тиража, после резких отзывов, после равнодушия извне, а затем возвращаясь к нему и годы спустя, – находила между строк все больше и больше нового и откровенного. И за это становилось все больше и больше стыдно. А отец книгу так и не прочитал – получается, поговорить не удалось.   Люба никогда никому не расскажет, но та самая первая книга – одновременно наивная и умудренная опытом, одновременно нежная и жестокая, но однозначно честная и искренняя, – эта книга ее лучший текст. Она больше никогда не напишет подобного – потому что никогда того не захочет и, что хуже, никогда не сможет.   Так казалось.   – Это же просто восторг, – Арсений поднял от экрана свои светлые глаза, в которых теперь невозможно было усмотреть ни грамма раздражения, озлобленности или презрения. Чистый, такой чистый взгляд – свежий, детский, удивленный. Как ему это удается?   – Думаешь? – Люба прекрасно знала, что у нее на руках шедевр в зародыше. К сожалению.   – Я не думаю, я уверен, – он подскочил с кресла и принялся мерить шагами пыльный паркет. Стоит вызвать клининг – действительно, совсем все грязью обросло. – Это вообще ни на что не похоже…   И как, интересно, Арсений только находит силы на такую активную беготню? Ладно Люба – у нее, конечно, феерическое похмелье, но хотя бы удалось проспаться. Но этот сгусток энергии, как подсказывала интуиция, пока еще в принципе не ложился. Сторожил Любину бесславную алкогольную смерть – какая прелесть.   – Ты написала все это за неделю?    Всклокоченный, с синячищами под глазами – словно это не Люба запойная писательница, а он сам, – Арсений упер руки в боки и извергал жизнь и воодушевление. Ужасно, конечно. Но почему-то прищемить ему нос дверью больше не хотелось – сил что ли нет?    – За три дня.   – Нереально, – нахмурился он.   – Реально, когда не пьешь и не выходишь из дома, – потом подумала немного и добавила: – И не спишь.   – Тогда я не понимаю, – какой-то прыжок пантеры перед глазами, и вот Арсений уже заваливается на диван по соседству. – Все же здорово идет. Что тогда, ну, – невнятный пируэт рукой – странный, но вполне миленький, – произошло?   Что произошло? Да, в принципе, ничего не произошло. Ничего сверхъестественного не произошло.    Просто в один день Люба проснулась в собственной кровати с первыми петухами, с кучей свежих мыслей и зудом в пальцах от желания излить все накопившееся. Раскрыла ноутбук и пробежалась глазами по тексту. Потом снова и снова. А потом промотала документ к самому началу и прочитала весь материал от корки до корки, отказываясь верить.   И с ужасом обнаружила, что под иллюзорным слоем очередной бульварной истории о большой Любви – которая, надо сказать, с невероятным упорством закладывалась в основу сюжета, но так и не заложилась нормально, – лежит что-то давно позабытое – то, что Люба как раз-таки совершенно не хотела выражать. Что-то личное и очень искреннее – что-то, что цепляло сердце до царапин на мышце, скрежетало в глотке чугуном эмоций и щипало в носу с резью в глазах.    Недостижимое, непередаваемое – что-то такое, чего, казалось, никогда не было и никогда не происходило. Но от этого не менее настоящее, потому что честное и откровенное. Если бы ей задали вопрос, о чем именно она пишет, она бы, как и тогда, давным-давно, не смогла бы дать внятного ответа. Попросту не получилось бы подобрать нужную формулировку. Чувственный уровень словами не опишешь.   И, разумеется, такое не просто не зайдет массам – похоронит уже и без того шаткую карьеру. А Люба зареклась – никаких больше высоких помыслов. Только бизнес.    – Ну, – вздохнула она, разводя руками, – писателю мешают лишь выпивка, женщины, деньги и честолюбие. А также отсутствие выпивки, женщин, денег и честолюбия.   – А, вот она – ролевая модель. Твой Хемингуэй был гением мотивации, – скривился Арсений.   – А еще отличным писателем и первоклассным алкоголиком, – парировала Люба за себя и за Эрнеста. – Так что вышиб себе мозги.   И сама она тоже скорее вышибет себе мозги, чем выпустит этот текст в свет. Вот те крест, как говорится.   Компьютер забрать не удалось – Арсений не отдал. Листал файл минуту за минутой, перечитывал что-то, качал головой и изредка поглядывал из-за экрана в самые глаза. Чтец великий.    Люба, конечно, безмерно рада хвалебным одам в свой адрес, но надо смотреть правде в лицо – пипл не схавает, не такие материи. Все что она понарожала в короткий период трезвости – на кончиках пальцев, в ощущениях и нервных окончаниях…   – …здесь даже запахи чувствуются, – продолжал Арсений. – Руками пощупать…   – Кожей ощутить, глазами увидеть, талантом поперхнуться, – Люба подлила себе «бегемотового» чая – омерзительно безалкогольного. – Спасибо, конечно, но это все о стиле, а не о сути.   – Да прекрати, – слава богу, он отцепился от ноутбука – недовольная Любина рожа, видимо, поинтереснее будет. – Это я вообще. Вот ты пишешь, а я чувствую.    – На то и был расчет, – хмыкнула она в ответ.   – Погоди. Смотри. Точнее – представь. Я прочитал твой кусок – кусочище, я бы сказал, – два раза. И два раза со мной случилось то, о чем ты пишешь. Если я прочитаю еще и третий раз – случится в третий, я уверен. Понимаешь?   Конечно, Люба понимает. Лучше, чем кто-либо.    – А главное – я бы с удовольствием прочитал в третий раз. И в четвертый.    Наверное, Арсений уничтожал своих врагов добротой. Или, может, этим своим до жути открытым взглядом – не оторваться. За такое Люба – молодая, прекрасная и, что ключевое, трезвая, – была бы готова не спать, не есть, не сдвигаться с места – а писать и писать, пока не переломятся пальцы и пока не треснет душа. Жаль, конечно, что Люба сегодня все-таки больше за здравый смысл. Ну, пытается.   А здравый смысл говорит вот чего: эту высокогениальную херню она точно в тираж не пустит, времени до очной ставки в масонской ложе остается всего ничего, а материала, мало-мальски готового к просмотру, с воробьиный скок.   Сучий Арсений.   – Толку-то, – пожала плечами Люба, напустив на себя самый невозмутимый вид.   – В каком смысле?   – Это, Арсений, – выделила она, – авторское кино. А людям нужен Марвел. А мне еще платить налог на роскошь. И эту тему мы уже обсуждали.   – Да прекращай. Авторское кино взрывает Канны.   – Мы говорим о совершенно разных категориях. Мне не нужно взрывать Канны. Мне нужно, чтобы книги продавались. Ты мне обещал что? – чашка звякает о блюдце, и Арсений моргает в унисон. Люба снова съезжает с намеченной траектории. – Обещал достойный материал для моего любовного романа. Ты видишь где-нибудь любовный роман?   – Но ведь это лучше, чем…   – Вот и я не вижу, Арсений. Это, – она машет рукой в сторону, – что угодно, но не качественный любовный роман. Это вообще не любовный роман. Отличная база – соглашусь, – но здесь переписывать и дописывать еще век.   Его было практически жаль – настолько огромен был океан недопонимания в удивленных глазах.   – Куда я его понесу? – напирает Люба. – Масоны мне за эту писанину кол в сердце воткнут. И не только в сердце.    Отчаянно хотелось выпить. До зуда в костях. Но, видимо, если Люба пойдет на поводу у собственных хотелок, Арсений точно свалит в закат – не лучшая перспектива.   Потому что, как бы там кто ни отбрыкивался, Арсений этот оказался не таким уж и бесполезным – Люба в совпадения не верила никогда, и уж точно тот факт, что момент творческого просветления синхронизировался с их последним «несвиданием», таковым не являлся. Да там даже абзац с отсылкой есть – куда Люба катится, а?   Арсений качает головой – вероятно, все еще переваривает «масонов», – но упорно продолжает, и такая выдержка, что уж скрывать, вызывает уважение:   – Тогда я действительно не знаю, чем тебе помочь.   Она и сама не знает. Но признать это – значит сдаться. Русские не сдаются. И еще совсем не хотят расставаться с нажитым имуществом – не для этого Люба вешает всем и каждому лапшу на уши, самозабвенно врет на интервью, не видится с отцом и вычистила свою биографию до блеска во всемирной сети – слава Костику. Костик, кстати, такой подход не одобрил с самого начала, но Любу его мнение особенно не волновало.   Любины книги – бренд, потому что Люба сама бренд. А бренд – вещь искусственная. Это азы маркетинга – именно так заявила она Костику, когда тот пытался Любу от ее гениальной идеи отговорить. Идея же оказалась реально гениальной – продажи подскочили фантастически после первого интервью с липовой слезливой историей о сердобольной судьбе автора. Добавить к этому неоспоримую харизму – по мнению Любы, конечно, – а также парочку философских фраз для интеллектуального вайба – и вуаля. Потрясающий ход – так потом говорил тот же Костик.   Из них с Костиком вышла бы отличная команда, если бы Люба не кидала Костика в черный список каждый раз, как петух клюнет в бошку, и если бы Костик хоть на миллисекунду был искренним в своих порывах – Люба иллюзий не питала, Костик просто любит деньги, и возможно – побольше самой Любы.   – Да все на мази, – широко улыбается Люба, давя ком в горле. – Хотя бы сдвинулось с мертвой точки. Кто ищет, тот всегда найдет.   – Что это должно значить? – устало вздохнул Арсений, который, судя по всему, в шарады играть настроен не был.   – Не дав слова, крепись, а дав слово, держись.   Он моргнул еще раз – начался полноценный мыслительный процесс.   – Что опять началось-то? – вяло возмутился, а Люба, кажется, услышала шепот совести.    – Ну, ты же бизнесмен… своего рода. Ты сделал мне предложение, я согласилась. Что дальше обычно делают бизнесмены?   – Богатеют, – Люба не считает нужным это комментировать. – Ну, в идеале.   – Изучают спрос. Ты спрос изучил?   – Какой к черту спрос? – он и правда ничего не понимал. Люба и правда почти сжалилась.   – Ты хоть раз спросил у меня, как бы я хотела провести свидание? – пораскинула мозгами пару секунд. – Или «несвидание», похрен вообще.   – А с чего ты взяла, что меня это все еще интересует?   А, нет. Благодушие Арсения было жестоким обманом – не настолько, видимо, отходчивый. С Костиком, конечно, полегче.   – Ну так… – Люба поднялась с насиженного места и ретировалась от греха подальше куда-то к холодильнику. Говорят, в холодильнике можно пережить взрыв. – Толчок же был.    – О, я очень рад.   – И посвящения и благодарности я уже придумала, – попыталась Люба снова.   – Ой ли, – закатил глаза Арсений.    – Арсений, – в холодильнике, кстати, шаром покати. Лучше б он еды заказал, а не рушил Любин фэншуй, – у меня проблемы с командной работой. И вообще с работой. И я не самый порядочный человек – но ведь это не сюрприз для тебя, верно?    Теперь он молчал. Любе бы огорчиться, что сей факт и впрямь не явился сюрпризом, однако самоанализ – не сильная Любина сторона.   – Я виновата перед тобой и перед… Ирой, наверное. Хотя я все еще половины не помню – не помнишь, не вор, да? Но не говори, что вчерашний вечер был неожиданностью.   – Если честно, был.   Из-за двери холодильника все же пришлось выглянуть – Арсений прикрыл ноутбук и смотрел теперь куда-то перед собой. Рыцарь печального образа, картина маслом. Люба тихо выдохнула в сторону сгнившего на полке лимона – он тоже смотрел с неменьшим укором.   – Я буду сдержаннее.   – В это слабо верится.   Сучий Арсений. Сучий. И как Люба не рассмотрела вот это вот все с самого начала?   – Веревки вьешь. Как деловой человек деловому человеку, – на свой страх и риск она окончательно отошла от холодильника – беспрецедентный момент, как-никак, – давай попробуем еще раз. Еще раз сходим на… «несвидание». Или свидание, называй как хочешь.   Крикну – а в ответ тишина. Арсений помалкивал и глядел выжидающе – мол, давай, чего еще скажешь? Костику за такое хотя бы можно было пригрозить увольнением. Унизительно, просто унизительно. Люба Арсению этот момент обязательно припомнит.    – Мне нужен еще один толчок. Слышишь, Арсений? – нет ответа. – Арсений, у тебя инфаркт?   – Обхохочешься, Люба. Но я так и не понял, – каков актер, каков актер – задумчивость теперь отыгрывает, – что тебе там нужно?   – Толчок, – терпеливо повторила Люба.    – Не расслышал, – нахмурился Арсений.   – Все мы не молодеем, – подъеб не впечатлил, а жаль. – Я признаю, что твоя помощь не бесполезна.   – Все еще плохо слышно.   Люба его когда-нибудь придушит. Точно придушит. И точно припомнит. Сучий, сучий Арсений.   – Мне нужна твоя помощь.   – Ладно, – просто отвечает Арсений и тоже встает с дивана.    Снова идет в коридор. И что означает это «ладно»? Что вообще…    – И все? – недоумевает Люба.   – И все, – кивает Арсений – он уже натягивает свою пародию на верхнюю одежду и обматывает шарф вокруг шеи. – Хотя нет.   Люба настораживается – ну конечно, бесплатный сыр только в мышеловке. Чего еще можно было ожидать?   – Как бы ты хотела провести следующее свидание? – и душу выворачивает своим пристальным вниманием – муха не пролетит. Сердце предательски стукает, глупое и какое-то детское воодушевление подбирается к щекам, а улыбка не вылезает на белый свет поистине лишь с божьей помощью.   – На природе, конечно.   – А, конечно, – кивнул он. – Как я мог не додуматься – ты же просто создана для досуга на природе.   – А вот это уже явно не моя проблема. Точнее, – спешит добавить Люба, когда Арсений предупреждающе выгибает бровь, – я постараюсь, чтобы все прошло… нормально.   – Точнее, не будешь портить ничего намеренно?   – Да, именно так, – и Люба все-таки улыбается. – Может, еще чаю? Или пиццы? Я угощаю.   Арсений отвечает не сразу, хотя ежу понятно, что ни чай, ни тем более пицца, ему нахрен не сдались.   – Набери мне, когда обзаведешься новым телефоном. Дверь хлопает – громче, чем того требовала ситуация.   И вот когда Арсений уходит по-настоящему, когда шаги на лестничной клетке стихают, когда скрежет дверей лифта отдается с первого этажа – чтобы услышать последнее, пришлось приникнуть к двери самым ухом, – Люба способна, наконец, глубоко вздохнуть – впервые, наверное, за утро.   А еще, открывая ноутбук вновь и пролистывая мелкий текст от начала до конца, понять, что в центре хорошего, добротного, качественного и, что важно, продающегося бульварного любовного романа никак не может лежать необъятное чувство одиночества. Сформулировалось-таки.