Пожалуйста, спаси меня

Осень наступила незаметно: Джордж почувствовал ее, когда в очередной раз отправился за маггловскими сигаретами, но промахнулся с трансгрессией — почему-то перемещения стали даваться ему с большим трудом — и пару кварталов шел пешком, ежась от холода и ругая себя за то, что забыл надеть свитер. Мелкий противный дождь бил в лицо, и Джордж тихо ворчал, старательно обходя лужи. Он вовсе не боялся заболеть; однако он опасался, что мама, прознав о его болезни, обязательно придет читать нотации и впихивать в него бодроперцовое зелье. Она больше ни разу не навестила его с того дня, как пришла к нему утром, зато исправно писала письма. Джордж заставлял себя отвечать на них, но его ответы редко были больше нескольких строчек. Писать ему было не о чем: ничего не происходило. Чтобы как-то прокормиться, он начал продавать стандартные продукты, которые они с Фредом изобрели еще в школе: блевательные батончики, кровяные конфеты… Их было легко создавать, и Джордж справлялся самостоятельно: каждое утро, едва встав с постели, заставлял себя идти в лабораторию и несколько часов посвящал работе над продукцией. Товары он все еще рассылал почтой — возвращаться в сам магазин было выше его сил. Вечером бесцельно бродил по дому, стараясь лишний раз не появляться в спальне, где все напоминало о Фреде, много курил или читал — это помогало забыться. После встречи с Гермионой Джордж старался не пить алкоголь: боялся, что если начнет пить — не сможет остановиться. В выходные он иногда наведывался к родителям в Нору. Вместе с Роном, Джинни и иногда появлявшимися Биллом или Перси играл в подрывные карты и слушал разговоры родных. Сам Джордж по большей части молчал, но ему нравилось просто быть рядом с ними — это помогало не чувствовать себя одиноким. С Гермионой они тоже иногда виделись: пару раз в неделю она заглядывала к нему после работы, закатывала глаза, увидев слои пыли на поверхностях, заваривала кофе в турке и в несколько глотков выпивала горячий напиток, не морщась. Рассказывала про министерство, костеря на чем свет стоит всех сотрудников Аврората, не исключая и Гарри с Роном. Спрашивала его про магазин и иногда помогала высчитывать доходы и расходы — и никогда не щелкала языком и не вздыхала тяжело, как это делал Фред, когда находил ошибки в расчетах Джорджа. Нет, она была намного терпеливее и спокойнее, и это удивляло: Джордж не привык работать так. Впрочем, иногда ему казалось, что в ее словах проскальзывает жалость и не желание причинить ему боль даже самой небольшой долей критики. Но у него не было сил расстраиваться или злиться из-за этого — он просто был рад, что он не один. С каждым визитом Гермиона становилась все спокойнее, как казалось Джорджу. Она почти не повышала голос, не злилась и не боялась смотреть на него. Эта Гермиона сильно отличалась от той Гермионы, которая напивалась после похорон Фреда, которая срывалась на Джордже. Нет, эта Гермиона, казалось, находилась в равновесии с самой собой, и это одновременно радовало и пугало Джорджа. Конечно, Гермиона в трудных ситуациях всегда умела оставаться хладнокровной. Но Джордж знал, что ее хладнокровие было лишь ее внешней оболочкой, которая скрывала настоящий бушующий океан внутри. И Джордж опасался этого океана, опасался, что, когда малышка Грейнджер перестанет контролировать себя, случится нечто похуже обычного нервного срыва. Джордж волновался, что Гермиона не смогла до конца осмыслить и принять случившиеся и с каждой минутой приближалась к эмоциональному коллапсу. Но Джордж не знал, что каждый раз, прежде чем отправиться к нему, Гермиона била себя по щекам, чтобы успокоиться, расцарапывала и потом заживляла руки, чтобы выплеснуть боль, и заставляла себя улыбаться, глядя в зеркало, чтобы выражение лица не напоминало гримасу. Она сгорала каждый раз, когда смотрела на Джорджа и думала, что Фред никогда не был таким грустным, таким больным и таким потерянным. И заставляла себя успокоиться, чтобы не выдать свои эмоции. Она делала это ради Фреда: ради Фреда приходила сюда, в эту квартирку, превращенную в алтарь — Джордж не трогал вещи брата — и ради Фреда разговаривала с Джорджем, и успокаивала свою совесть тем, что Джордж все понимал. По-другому и быть не могло. Гермиона с трудом склеивала то, что осталось от ее жизни. К родителям в Австралию она так и не смогла отправиться — никаких сил на это не было. Она с головой уходила в работу, и ее упорство помогало вычислять преступные сети, разбросанные по всей магической Британии. Со временем коллеги и друзья заметили, что Гермиона стала жестче и одновременно с этим будто бы спокойнее: теперь было невозможно представить, что она будет высказывать свое мнение, если только ее напрямую не попросят об этом. Она часто уходила в себя, иногда подолгу молчала и не реагировала на происходящее вокруг. Гарри и Рон взялись ее опекать: кто-то из них неизменно приносил ей утром на работу кофе, зная, как она любит его пить; они проводили несколько вечеров в ее квартире, боясь оставлять ее в одиночестве; пытались вытаскивать ее погулять с друзьями — сходить вместе в паб или даже в маггловский театр (Рон здорово развеселил ее, когда пытался самостоятельно купить билеты в театр и запутался в переходах на Пикадилли так, что ему пришлось вызывать Гарри патронусом, а потом они заблудились уже вдвоем, потому что Гарри, как выяснилось, абсолютно не ориентировался в маггловском Лондоне). Забота друзей одновременно злила и веселила Гермиону — она и не думала, что они могут быть такими милыми, но иногда просто хотела, чтобы ее оставили в покое. Когда она все-таки оставалась в одиночестве, то могла часами лежать на кровати и безостановочно думать о прошлом. Она не плакала — слез больше не осталось. Она вспоминала Фреда: его смех, его улыбку и объятия. Словно наяву Гермиона могла почувствовать, как его пальцы скользят по ее руке вверх, к плечу, могла увидеть, как он замирает, едва дыша от волнения, когда она поднимает глаза. Она чувствовала дрожь в теле — ей казалось, что он мягко целует ее в шею, потом в щеку, потом в нос, а потом замирает совсем-совсем близко и смотрит так дерзко и смело и целует ее в губы — дождавшись, пока она едва не стонет в его руках от нетерпения. Она вспоминала, как он мог резко закинуть ее на плечо, потом аккуратно уложить ее на любую мягкую поверхность и поцеловать — так, словно бы весь его мир рухнул, если бы она не ответила ему. С отчаянием Гермиона вспоминала его поцелуи: такие сильные, всеобъемлющие, пытающиеся поглотить ее целиком, впитать ее всю. Помнила его руки, прижимающие ее к себе, и теплые пальцы, забирающиеся ей под рубашку или гладящие ее по волосам, когда она с силой обнимала его, не желая отпускать. Чаще всего она вспоминала их первый поцелуй — их первый вечер вместе. Гермиона никогда не думала, что ей в самом деле понравится целоваться. Курса с четвертого девочки в спальне постоянно обсуждали мальчишек и поцелуи, но у Гермионы эти разговоры вызывали едва ли не отвращение. А потом появился Фред. Они отплясывали на Святочном балу, потому что он уговорил ее попробовать огневиски, и она чувствовала такой огонь внутри себя, что ей казалось, будто бы она способна на все. Это Фред предложил ей уйти с бала и побыть наедине, но именно Гермиона первая поцеловала его — потому что, когда она смотрела на него, это было единственное, чего она желала. После их первого поцелуя Гермиона наконец почувствовала те самые бабочки в животе, о которых говорили без устали соседки по комнате. Внизу приятно потянуло, и ей захотелось, чтобы Фред коснулся ее там. Она подалась вперед, не желая отпускать его губы, и едва слышно застонала от возбуждения. Фред попробовал отстраниться, но она ему не позволила, и тогда он скользнул руками к ее юбке. Гермиона ни секунды не сомневалась, что хочет, чтобы он трогал ее по-настоящему, и когда почувствовала его пальцы в себе, совсем не испугалась. Ей было все равно, что это был их первый поцелуй. От других она слышала, что это неприлично и возмутительно. Но они были в темном классе совершенно одни, и она чувствовала такое сильное желание, что ни за что не смогла бы его отпустить. Потом они неловко помогали друг другу руками, стараясь не разрывать поцелуй, а потом оба сидели на полу, обнявшись, и едва дышали. После этого Гермиона еще долго дрожала, вспоминая его прикосновения, и чувствуя, как реагирует ее тело на одни только мысли о нем. Когда она вернулась в спальню, ее щеки горели, а платье было измято, но от любви и огневиски у нее кружило голову, и в тот момент она была самым счастливым человеком во всем Хогвартсе. Любовь Фреда к Гермионе была сжигающая и захватывающая; иногда она выворачивала ее наизнанку, но без его любви Гермиона едва ли могла дышать. Фред Уизли открыл в ней то, что она никогда не думала увидеть в себе сама. Но теперь она была уверена: это исчезло. *** Любовь Джорджа к Гермионе была трепетной и испуганной; с самого начала, едва осознав чувства к ней, он боялся их. Он уговаривал себя, что его любовь к Гермионе совсем не такая, как любовь Фреда — любовь Фреда была поглощающей, а любовь Джорджа была мягкой. Джордж твердил себе, что любит Гермиону только как сестру. Он ведь не мог, не имел никакого чертового права, по-настоящему желать девушку своего брата. Желать девушку Фреда. Нет. Он не должен был даже думать об этом. И Джордж справлялся. Правда, справлялся. Когда Фред с Гермионой отплясывали на Святочном балу — Гермиона поддалась уговорам Фреда и выпила немного огневиски и теперь веселилась до искр в глазах — Джордж смотрел на них и был искренне счастлив. Он был счастлив, потому что Фред с Гермионой были счастливы; они улыбались, и смеялись, и в их глазах он видел любовь, и это было самое прекрасное зрелище на свете. Когда Фред вернулся в спальню после Святочного бала, Джордж уже спал, но Фред — он весь так и светился от счастья — разбудил его и зашептал восхищенным тоном, которого от него никак нельзя было ожидать: — Она поцеловала меня. Представляешь, она сама поцеловала меня! Джордж слишком сильно хотел спать, поэтому совсем не расстроился. Только хлопнул брата по плечу, пробормотал что-то, надеясь, что это звучало достаточно поддерживающе, и завалился спать обратно. И только на следующий день осознал, что произошло. Когда он увидел, что Фред куда-то испарился сразу после ужина, и услышал, как Рон громко возмущается, что Гермиона куда-то убежала и теперь нельзя у нее попросить списать задание по зельям, Джордж все и понял. Дураком-то он никогда не был. Фред с Гермионой были вместе. Фред был его братом-близнецом и лучшим другом. А Гермиона была девушкой, в которую он был влюблен. Джордж был твердо уверен, что хуже быть уже не может. Но тогда он научился справляться — о, он был в этом великолепен! Он научился с этим смиряться. Он научился смотреть на них каждый день, слушать Фреда, говорящего о Гермионе с любовью. Он научился ходить с ними в Хогсмид, показательно закатывать глаза на их поцелуи и почти не чувствовать этого сжигающего изнутри чувства, когда Фред одним только смущенным взглядом просил оставить их одних. Но Джордж так и не научился быть без них. *** Однажды к Джорджу пришел Гарри. Это был уже конец осени, и едва Джордж открыл дверь, ему в лицо ударил промозглый ветер, и он поморщился. Гарри, стоявший на пороге, выглядел одновременно решительно и смущенно, и Джордж подумал о том, что он похож на боевого воробья — нахохлившегося и слишком явно храбрившегося. Джордж так удивился его появлению, что даже не сопротивлялся, когда Гарри попросил отвести его на импровизированный склад в их магазине, в который они с Фредом закидывали все свои заготовки в исключительно хаотичном порядке. — Помнишь, вы делали такие крутые защитные перчатки? Мне бы пригодилась парочка, если у тебя еще остались. Сколько они обычно стоят? Поттер был, как всегда, в своем репертуаре — ни «Джордж, как дела?», ни «прости, я тебя не отвлекаю?». Впрочем, так, вероятно, было даже лучше — желания поддерживать ничего не значащие разговоры у Джорджа не было. Защитных перчаток у них не оказалось. Джордж и так знал об этом — последнюю партию они распродали еще до Битвы — но позволил Гарри изучить все оставшиеся коробки. Это дало ему время, чтобы убедиться: у Гарри Поттера был план. И судя по всему, этот план не пришелся бы Джорджу по душе. — Может, сделаешь мне пару штук? Рассказывал коллеге на работе, так ей очень понравилась эта идея. Да и мне тоже не помешает. И думаю, Рон был бы не против. Ты же помнишь, у нас очень опасная работа, Рон даже в больницу попал… Джордж едва сдержался, чтобы не заскрипеть зубами от раздражения. Гарри-мать-его-Поттер совсем, ну вот совершенно, не умел хитрить. Даже когда очень пытался. Сомнений в том, что Гарри кто-то сюда послал, у Джорджа не оставалось. И этот кто-то точно знал, что Джордж просто не посмеет отказать Гарри — ведь именно благодаря ему их с Фредом мечта смогла осуществиться. Этот кто-то знал и то, что Гарри обязательно стоит упомянуть ранение Рона — ведь это может задеть струны души Джорджа… Ну какие-то там. Этот кто-то был, несомненно, умен. Вот только Джордж Уизли был умнее. — Хорошо. — сказал он. — Я сделаю. Тебе — бесплатно, как и всегда, если помнишь наш уговор. А вот с Ронни пять сиклей, так ему и передай. И когда Гарри поблагодарил его и засобирался уходить, Джордж не удержался от шпильки: — И передай, пожалуйста, Гермионе, что это был подлый ход. Гарри застыл, и на его лице появилось очень странное выражение — Джордж никак не мог понять, что именно это выражение означало. Гарри потребовалось несколько секунд, чтобы вернуться в свое обычное состояние, пожать плечами и, пробормотав что-то, напоминавшее прощание, сбежать. Джордж же довольно хмыкнул и отправился в лабораторию — у него появилась идея, которую немедленно требовалось воплотить в реальность. Через неделю перчатки были готовы и отправлены совой младшему братцу, а сам Джордж наконец вылез из лаборатории на свет божий и осознал, что за эту неделю сорвался всего однажды, а в остальные дни вырубался сразу, едва заканчивал работу, и сил на то, чтобы выпить или сделать что похуже со своим организмом, у него попросту не оставалось. Работа хотя бы немного смогла успокоить его. Когда он пытался найти решение стоявшей перед ним трудной задачи, он почти не думал о Фреде. Мысль, что с близнецом ему было бы проще придумать решение, пусть и приходила в его голову, но ненадолго: ее тут же сменял азарт и желание во всем разобраться самому. А потом, стоило ему найти выход из ситуации, его охватила эйфория. Он справился! Когда на следующий день в его квартиру ворвался разъяренный Рон, Джордж едва сдержал усмешку. — Какого черта, придурок! — воскликнул Рон, вскинув руки, и Джордж с ужасом заметил, что они покрылись огромными волдырями. Некоторые из них полопались и из них лил гной. — Это не я! — воскликнул Джордж, поскольку это действительно сделал не он. — Да я ведь только пошутил! У тебя от них должна была чесотка начаться, только и всего! — А я знаю, что это не ты! — заорал в ответ Рон. — Ты всего лишь сделал незащищенные перчатки, а я об этом не подумал, потому что доверяю тебе, блин! И в итоге этот придурок попал в меня жалящим! Потом Рон вдруг замолчал и подозрительно уставился на брата: — Стой, ты правда сделал это? — Сделал что? — Вредилку. Ты сделал вредилку! Вредилку умника Уизли, понимаешь? Ни черта, конечно, Джордж не понимал. Рон должен был расстроиться и уйти, хлопнув дверью. А он стоял и… улыбался? — А ведь я так и знал, что это сработает! — Рон тут же довольно усмехнулся и хлопнул в ладоши. — Ну, что, теперь ты откроешь магазин? Если хочешь, могу помочь тебе! У меня аж два полноценных выходных на неделе, представляешь? Думаю, это награда за травму на задании. Конечно, я плохой помощник в производстве, но могу потаскать коробки, постоять за кассой и изловить воришек, если они вдруг решат к тебе сунуться! Рон говорил что-то еще, но Джордж уже не слушал его. Рон сказал, что знал, что «это» сработает. Значит, все это придумал Рон. Рон, а не Гермиона, как подумал Джордж сначала. Ведь вся эта шутка, сделанная в лаборатории, предназначалась не для Гарри и даже не для Рона. Все это было ради Гермионы — чтобы она посмеялась, чтобы она поняла, что он еще способен создавать что-то, что он все еще похож… Нет. Нет, нельзя думать об этом. Хватит. Прекрати. Он отвернулся от Рона и сделал вид, что убирает что-то со стола, лишь бы не смотреть на младшего брата с его улыбкой. Захотелось напиться до беспамятства, чтобы больше не видеть, не слышать и не думать. Эйфория, охватившая его после удачного эксперимента, исчезла и оставила после себя лишь пустоту. Рон, Гарри, вся его семья — все хотели, чтобы он вновь был похож на Фреда. Такой же, как и раньше. Кроме, наверное, Гермионы. Гермиона никогда не хотела бы, чтобы он был похож на Фреда, потому что ей было бы от этого слишком больно. Как и ему самому. — Я не буду открывать магазин, Рон. — в голосе Джорджа отчаяния было больше, чем твердости, хотя он надеялся, что ему удалось это скрыть. Судя по исказившемуся лицу брата, надежда не оправдалась. — Я не хочу ничего создавать. Не хочу никого веселить, никому приносить радость и заставлять себя смеяться или шутить я тоже не хочу, понятно? — Нет, непонятно! Тебя никто не заставляет веселиться или шутить! Ведь ты может создавать и что-то полезное, как те же перчатки, или исчезающие шляпы и что еще вы делали. Тебе же нравилось это! Это было вашей мечтой, и теперь ты просто… просто бросаешь ее? Разрушаешь все, что вы создали, будто все это ничего для тебя не значит? Рон был взбудоражен, и Джордж видел искренность его слов. Джордж знал, чувствовал, что младший брат хочет сделать, как лучше. Вот только от каждого его слова становилось намного больнее. — Убирайся к чертовой матери, Рон. И не смей говорить мне, что я разрушаю что-то. Потому что все уже разрушено, ясно тебе?! Джордж отвернулся, слыша возмущенное сопение брата за спиной. Часть его хотела, чтобы Рон наорал на него в ответ. Другая часть хотела, чтобы Рон его обнял. Но Рон просто молчал. А потом Джордж услышал удаляющиеся шаги и хлопнувшую входную дверь. И он вновь остался один.