пришёл, увидел, проиграл

Крестьянские поля и хлева были пусты: земля, давно не видевшая солнца, перестала давать богатый урожай, а скотина в большинстве своём передохла от голода, и той же участи с опасением ждали несчастные земледельцы. Жители Меридиана шептались, что за каменными стенами королевского замка скрываются пышные сады и пасутся откормленные животные, но официальная пресса настойчиво твердила, будто бы принц Фобос страдает вместе со своими подданными. Лишь дважды в год, в день рождения принца и в день рождения принцессы, с разницей примерно в шесть месяцев, в столице устраивались празднества с балами, пирами и ярмарками, а также раздачей щедрых подарков от короны. «Принц Фобос по полгода отказывает себе в удовольствиях, чтобы собрать эти дары и вручить их своим верным подданным», — торжественно объявляли глашатаи, созывая народ на поле, где люди короны раздавали мешочки с зерном, отрезы мяса, соль, яблоки и медяки. На раздаче, конечно, неизменно образовывалась давка, в которой ежегодно гибли и получали увечья по меньшей мере сотня крестьян и горожан: озверевшие от голода и жадности, люди топтали упавших детей, локтями расталкивали тех, кто осмеливался лезть вперёд, сильные побивали слабых и отбирали королевские дары. Но через шесть месяцев люди снова приходили за подарками, понося на чем свет стоит всех: наглых крестьян, ушлых горожан, не умеющих в организацию людей короны, — кроме принца Фобоса, щедрого и великого, не жалеющего ничего для блага своего народа и разделяющего с ним все горести и страдания. Сам принц, появлявшийся на людях раз в полгода всё в те же праздники, худой и аристократически бледный, умело поддерживал это реноме и не оставлял в умах подданных сомнений в честности и непогрешимости святого правителя. Наиболее лояльные принцу Фобосу представители знати приглашались в эти дни в королевский замок, где до раннего утра бесстыдно предавались самым страшным грехам и плясали до кровавых мозолей, а после, в блаженном экстазе закатив глаза, рассказывали всем интересующимся, как сутки напролет молились вместе с его высочеством о здравии и возвращении истинной наследницы. Но боги их не слышали. Они давно покинули эти места, и ни маны, ни кары небесной лжецам не предвиделось. Когда тяжелые дубовые двери в тронный зал распахнулись пред принцем Эймондом Таргариеном, взгляду его открылась совсем другая картина, чем та, что рисовали ему сплетники прибрежных таверн Королевской гавани. Резной деревянный стол, покрытый грубой льняной скатертью, ломился от выставленных на нём серебряных блюд с самыми разными яствами. В центре разместился огромный круглый поднос с жаренным на вертеле кабаном, окруженным печеной репой и яблоками, политый соусом из красного вина, мёда и пряностей. Слева и справа от блюда на вытянутых овальных тарелках аппетитно поблескивали поджаристыми бочками перепела. В дальнем углу угадывались очертания фаршированного осетра. Пустых мест на столе не осталось: пространство между большими блюдами занималось мисками с орехами, маринованной капустой и свежеиспеченным хлебом, от которого вздымался к потолку ароматный пар. Эймонд коснулся тремя пальцами возмутившегося желудка и медленно, почти паря, вошёл в слабо освещённое помещение. Высокие арки, поддерживаемые строгими колоннами, поднимались к сводам потолка, где каменные узоры переплетались с тенями, создавая иллюзию неба, замершего в вечном меридианском сумраке. Лунный свет, едва пробивавшийся через цветные витражи, играл на каменных колоннах радужными бликами. Пол, выложенный чёрным мрамором с белыми, как маленькие худые змейки, прожилками, отражал тусклое сияние свечей и факелов, и пламя их танцевало на плитах, будто живое, создавая причудливые тени. Трон, могучей горой выраставший в конце зала, был выполнен из черного дерева, инкрустированного серебром и золотыми узорами, которые словно оживали в темноте. В этой гармонии мрака и света, холодных камней и огня свечей Эймонд замер, не рискуя шевелиться. Непривычно мягкие сапожки скрадывали его шаги, но каждый шорох, даже шёпот его дыхания, всё равно казался в этих стенах оглушительно звонким. Стол был накрыт на двоих. Место во главе уже было занято хозяином замка, который, впрочем, к трапезе не приступал, ограничившись парой дегустационных глотков вина. Эймонд окинул зал быстрым взглядом: ему показалось, будто бы в зале нет даже слуг, но вскоре принцу удалось обнаружить трёх безмолвно жавшихся в тёмном углу женщин в коричневых платьях и белых чепцах и фартуках. Заметив замявшегося в дверях гостя, принц Фобос приветственно отсалютовал тому бокалом и жестом пригласил присоединиться к ужину. — Вы как раз вовремя, друг мой, — весело сообщил он. — Ещё немного, и я был бы вынужден начать без вас. А ведь я так уважаю своих гостей! — Я успел оценить ваше гостеприимство, — коротко кивнул Эймонд, не то иронизируя, не то скрывая за этой маской искреннюю благодарность. Он с жутким скрипом отодвинул тяжелый резной стул и сел по правую руку от принца Меридиана, развернувшись так, чтобы повязка на глазу не мешала установить зрительный контакт. Всё сегодня обретало значение ритуала, и каждая мелочь будто бы могла склонить чашу весов в его пользу или, напротив, сослужить во вред. — Весьма рад, что вы оценили мой скромный дар, — Фобос открытой ладонью скользнул вверх-вниз по изящному силуэту гостя. — Вам невероятно идёт наша меридианская мода. Эймонд, имевший на этот счет собственное мнение, осклабился, но промолчал. Он вовсе не был доволен тем, чтó вынужден был надеть на званый ужин. Обычно предпочитавший кожаные плащи и наглухо застёгнутые тёмные камзолы, сейчас он ощущал себя крайне некомфортно. На нём была бархатная накидка, бронзово-рыжая, так напоминавшая чешую Вхагар, и широкие серые штаны, то и дело норовившие соскользнуть с бедер. Накидка застёгивалась на единственную пуговицу чуть выше пупка и перетягивалась кожаным пояском, а между ней и юным телом Эймонда не было ничего: в просвете между лацканам сияла белизной бледная кожа. Он чувствовал себя слишком ярким пятном, почти очагом возгорания в этом царстве мрака, а ещё почти голым из-за этого нелепого выреза, обнажающего ключицы и линию груди. Но хозяин замка, кажется, был в нескрываемом восторге, и Таргариену было это только на руку. Благостное настроение сурового Фобоса сильно упрощало довольно сложный план, который Эймонд вынашивал с того дня, как обнаружил в древнем свитке упоминание загадочной земли магов — Меридиана. Щелчок длинных тонких пальцев — и к принцу Таргариену ловко подбежала пухленькая симпатичная служанка, поспешившая наполнить его бокал тёмным пахучим напитком. Второй щелчок — и девица исчезла так же неожиданно, как и появилась. Третий — и под потолком вспыхнули, прогоняя мрак ночи и оживляя зал, не меньше сотни свечей. Удовлетворенный устроенным зрелищем и готовый перейти к хлебу, Фобос перехватил бокал в правую руку: — Полагаю, мы не с того начали наше знакомство, — произнёс он, на полтона понизив голос и добавляя вкрадчивости. — Да, пожалуй. — Что ж, тогда позвольте мне поднять первый бокал за вас, мой дорогой… — …Эймонд. Меня зовут Эймонд. Вино оказалось крепким, куда крепче того, к которому привык принц Таргариен. Рубиновое, играющее в свете свечей кроваво-красными отблесками, оно упало в желудок, оставив за собой лишь жжение в горле. Эймонд усилием воли сдержал кашель — пожалуй, слишком большой глоток. Пригубил снова: на этот раз посмаковать, распробовать, омыть тягучим напитком язык и десны. Вино отозвалось во рту фруктово-цветочным взрывом, из которого практически не представлялось возможным вычленить какой-то отдельный вкус. В послевкусии, скользившем по языку, ощущалась мускатная вишня, а из бокала явственно тянулся аромат ванили и нотки дуба. Юный принц почувствовал секундное головокружение и отставил кубок, борясь с отчаянным желанием сделать ещё один глоток. Фобос внимательно наблюдал за ним, едва заметно улыбаясь. Он изучал. — Должен признаться, я опасался, отправляясь в путь, — как бы впроброс сообщил Эймонд, когда лёгкое помутнение отступило. Он осознал совершённую им ошибку и теперь выбирал лучший кусок дичи, достойный перекочевать ему в тарелку. Съеденные походя орехи слабо утолили почти суточный голод, и теперь принц вынужден был собрать в железный кулак все свои манеры, дабы не наброситься на издающие соблазнительные ароматы блюда. — В самом деле? — Фобос откинулся на стуле, внутренне радуясь, что светскую беседу пришлось заводить не ему. Он давно отвык от кодекса этикета высшего общества и не спешил возвращаться к нему. — Да. Пугала долгая дорога, чужие земли и пересуды. И, поверьте, они беспокоили более всего. Однако… Вы приятнее, чем говорят о вас там, откуда я родом. — Мне доставляет мало удовольствия знать, что обо мне говорят на другом континенте, — хмыкнул Фобос. — Что ж, как говорится, слухи о себе можно победить только при помощи ещё более чудовищных слухов. Тем не менее, я благодарен вам за радушие и обходительность, — прокомментировал Таргариен, укрывшись удобной тенью дипломатии. — Обычно я куда более радушен к тем, кто стучится, прежде чем войти. — О, я пытался. Задолго до вылета я отправил вам несколько десятков воронов, и все — в молоко. Ничего удивительного, впрочем, последний ответ на письмо мы получили двадцать семь лет назад, в 101 году. Хотя… Вероятно у вас здесь другое летоисчисление, простите. — Сейчас 7533 год, но это не важно. Не буду лукавить, Эймонд, у меня достаточно врагов. И, помимо прочего, среди них достаточно тех, кто может напасть с воздуха, так что… — Но так ли много среди них тех, кто может заявиться к вам на драконе? — Весь ваш чёртов род, я полагаю. Эймонд деликатно улыбнулся, подняв одни только уголки тонких губ. — «Наш», ваша милость. Вы хотели сказать «наш». Фобос на улыбку не ответил. — Я сказал ровно то, что хотел сказать. Они впервые за этот вечер встретились взглядами. Не встретились: сцепились. Воздух между ними вмиг стал напряжённым, как натянутая струна. Никто не отводил глаз, ни один не уступал. В этой безмолвной борьбе не было победителя, и оба знали, что даже если кто-то отведёт взгляд, это не станет окончанием битвы. Это будет лишь паузой перед следующим раундом. Их немая схватка напоминала фрагмент шахматной партии; но не той, где фигуры филигранно кружат по доске в руках опытных гроссмейстеров, одним ходом объявляющих шах и мат, — а той, где пешки встали друг напротив друга и стоят в молчаливом ожидании, не в силах сдвинуться. Фобос сдался первым. Не из трусости и не из слабости, а лишь потому, что был крайне заинтригован этим мальчишкой. Принц понимал, что сам факт нахождения Эймонда на Меридиане ставит его, Фобоса, в позицию силы, и как бы там ни было — он не рискует. Принц-дракон медленно выдохнул. Первый тур остался за ним. — Вы прибыли для того, чтобы напомнить мне о моём происхождении, Эймонд Таргариен? Звук благородной фамилии, произнесённый принцем Меридиана, повис в воздухе инородным телом. — Разумеется, нет. Кстати, я ожидал увидеть здесь ваш малый совет, — признался он. Принц всё ещё верил в появление в тронном зале новых лиц, но с каждой секундой мысли об этом уходили, а отсутствие тарелок, столовых приборов и, главным образом, стульев все более укрепляли его в том, что иных гостей не предвидится. Принц Фобос неопределённо махнул рукой. — Он перед вами. — Вот как? — вскинул бровь юный Таргариен. — Тогда, простите, кто же входит в большой? Снова этот неопределённый жест ладонью. — Абсолютная монархия кажется более удачной формой правления, нежели феодальная, вы не считаете? — пальцы Эймонда легли на край стола. — Ни от кого не зависеть, принимать решения самостоятельно, не ждать одобрения знати… — К чему вы клоните? — У меня есть к вам предложение. И, хочу быть с вами откровенным, мне гораздо более нравится вести этот разговор только с вами, не устраивая театрализованных представлений для ваших лордов. — Вы рискуете перегреть интригу, — мягко предупредил принц Фобос. — Вы уже обмолвились, что вам нужна моя помощь, так давайте же отбросим политес. По губам его блуждала улыбка, призванная отразить его открытость и доброжелательность, но не было в ней ни первого, ни второго. Принц Меридиана с трудом скрывал нетерпение, но указательный палец правой руки, отбивающий ритмы на столовом ноже, выдавал его с потрохами. Не укрылось это и от Эймонда, который с удовольствием вступил во второй раунд этой игры. — Моя семья правит Вестеросом уже более века. Это немного, но и за эти годы бывало всякое: внешние угрозы, внутренние противоречия — не мне вам рассказывать, держу пари, вы в курсе. Но грядёт война. Война, которой не будет равных по разрушению и ужасам, что она с собой несёт. Будут гореть реки и моря, а те, что не сгорят — станут красными от крови. Будет плавиться камень, будут гореть заживо люди. Любая война страшна, но война Таргариенов против Таргариенов — то, от чего содрогнутся небеса. Прямо сейчас, когда сижу здесь, перед вами, в неделе пути отсюда над смертным одром моего отца мои мать и дед готовят ни много ни мало государственный переворот. Как только тело отца остынет, моего старшего брата коронуют, а первенец — проклятая девчонка — останется ни с чем. — Живописно. Но причём здесь я? — Моя сестра будет собирать войска. Я не знаю, вспомнят ли они о Меридиане, и знают ли они о том, что в крови местной правящей династии оказалась замешана кровь наследников древней Валирии. А быть может, её люди уже летят сюда, чтобы просить вашей поддержки. Я прошу отказать им и встать под наши знамёна. И… и дать нам ваши силы, когда они потребуются. Вы творите невероятные вещи, Фобос. Дракона может остановить только дракон. И, как оказалось, вы. Фобос слушал его с неподдельным интересом и чем дальше вёл своё повествование принц Таргариен, тем более ярко веселье отражалось на его лице. Он положил подбородок на сложенные в замок руки и с деланной задумчивостью произнёс: — Я — первенец короля, Эймонд. Я — тот, кто должен был быть назван наследником. Я долгие годы провёл за книгами и тренировками, учил языки, пытался овладеть всеми тайнами непознанного искусства магии. Но затем на свет появилась моя сестра, и моя мать — урожденная принцесса драконьей крови и дочь вашего великого короля-миротворца — убедила моего отца — властителя Меридиана — объявить наследницей девчонку. Как вы считаете, Эймонд, поддержу ли я притязания вашего брата? — Женщине нет места на троне. — Моя мать рискнула бы поспорить с вами. Она остаток жизни положила на то, чтобы править вместо моего отца-тряпки. О как народ любил свою королеву, Эймонд! Да, народ души в ней не чаял — за телом шла многотысячная толпа, а в склеп по сей день каждое утро приносят свежие цветы. Она была такой… — он пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова. — Знаете, до каждой людской беды ей было дело. Каждый день она молилась в храме вместе с горожанами и, уходя, раздавала нищим милостыню. На рынках ремесленники продавали её изображения и считалось, будто бы они исцеляют болезни. О да, её и по сей день считают святой, — Фобос запрокинул голову, допивая остатки вина, и отбросил бокал так резко, что тот, не удержавшись на ножке, упал и описал большой круг, обиженно звеня металлом о тарелки. Не глядя на него, принц продолжил: — Нет более праведных старух, чем бывшие шлюхи. Эймонд был наслышан. Имя Сейры Таргариен, пятой дочери короля Джейхейриса, в столице стало нарицательным. Своенравная, свободолюбивая, поправшая закон и мораль и сбежавшая в Лис за много лет до Великого совета 101 года. Эймонд только сейчас понял слова, которыми она, более других имевшая право на престол, сопроводила свой отказ от наследства: «У меня здесь свое королевство». Действительно, ей незачем было возвращаться на родину, где её репутация была безнадёжно испорчена; куда лучше было быть женой слабохарактерного монарха вдали от дома, где её никто не знал, и строить жизнь с нуля. — Не думаю, что для вас станет сюрпризом, что трон подо мной ох как шатается, — продолжил Фобос, подзывая служанку с новым кувшином вина. — Было бы весьма неразумно вступить в чужую гражданскую войну тому, кто едва ли справляется со своей. — Речь идёт о сохранении человеческих жизней… — В пекло. Мне дела нет до ваших междоусобиц — хватает своей. Вы не пробовали осетра? Угощайтесь, он на редкость хорош. Эймонд послушно отломил кусочек рыбы и отправил в рот. Осётр и вправду оказался удачным: мягкий, сочный, с тонкой сладковатой нотой, которая плавно перетекала в легкую пряность. Хрустящая корочка, золотистая и аппетитная, скрывала внутри плотное, но тающее во рту филе. По нёбу разлился два заметный привкус дымка и масла. «Даже если переговоры зайдут в тупик, этот ужин отобьёт две недели тяжелой дороги», — подумал Эймонд. — От чьего имени вы здесь? — вдруг спросил Фобос. Таргариен медленно промокнул губы льняной салфеткой. Ответа на этот вопрос у него не было. — От своего собственного, — наконец нехотя признал он. — Как неожиданно. И почему же вербовкой союзников занимаетесь вы, а не будущий монарх? Полагаю, потому, что он и не в курсе о вашем визите? «Будущий монарх», — не сдержал кривую усмешку Эймонд, повторяя это словосочетание снова и снова. Жизнь Эйгона всегда была для него, как спектакль, на которой у него были места в партер. Эйгон, как ветер, всегда нестабилен, легкомыслен, без цели. Вечно в поисках удовольствий, вечно мечется от одного пустого занятия к другому, не понимая, что мир требует от него большего. Его жизнь — это бесконечный круговорот беспорядочных решений и эксцентричных поступков. Сколько раз Эймонд пытался повлиять на него! Но Эйгон только смеялся. И вправду, что может понимать младший брат? Второй сын короля… Эймонд посвятил свою жизнь поиску чего-то большего, погружался в языки, философию, историю, тренировался с мечом. Трудно представить кого-то более достойного для… Пожалуй, для всего. А этот ребёнок в теле взрослого? Он — оболочка, полная легкомысленных мечтаний. Его мир — это мир мимолетных удовольствий, в то время как мир Эймонда — живая слава Древней Валирии. Но ни отец, ни мать никогда этого не видели. Или не хотели видеть. Все усилия второго сына остаются незамеченными, знания — неценимыми. Весь двор восхищён лишь Эйгоном, его жизнелюбием, его бесконечными забавами. «А я?», — оставаясь наедине с собой вопрошал Эймонд. Он не нужен им, потому что не умеет смеяться и не умеет быть легким, как брат. Рождён вторым, и это навсегда оставит его в тени. — В чём… личная выгода? Может, …? Или трон? — продолжал Фобос, даже не обратив внимания на то, что гость давно не слушает его, а уставился в своё отражение в бокале и выхватывает из общей канвы лишь отдельные слова. — У меня нет мыслей о том, чтобы самому занять трон, — глухо отозвался Таргариен. — М-м-м, солгите мне ещё, Эймонд. У вас великолепно получается. Эймонд начинал злиться. Его гнев никогда не отражался внешне: он не кривил в ужасающей гримасе лицо, не пучил единственный глаз, выкатывая его из орбиты, не сотрясал руками и не топал ногами. Напротив, принц внезапно становился спокойным, как море в штиль, и без того хриплый голос его опускался до едва слышного шёпота, и в нём появлялся ледяной металл, который будто ударами молота расставлял на словах акценты, желал задеть, больно зацепить. Распаляясь, он всегда улыбался той недоброй улыбкой, какую трудно было отличить от знака дежурной вежливости. Эймонд Таргариен был страшен в своём немом гневе. — Сложно представить, чтобы будущий король явился на поклон к… узурпатору, — мягко произнёс он. О, Эймонд был страшен в гневе, но, видят боги, напал он не на того. — «Узурпатору», — скривившись в злой ухмылке, повторил Фобос. — Уверяю вас, если всё так, как вы говорите, и в вашей стране найдутся те, кто будет клеймить тем же словом вашего брата. Что ж, если вы хотели задеть меня таким образом — попытка провалилась, — принц поднес бокал к губам и, на мгновение задумавшись, отставил его в сторону. — Желающих управлять государством после гибели моих родителей и пропажи наследницы было откровенно немного, знаете ли. Как только девчонка вернётся, я с огромным удовольствием уступлю ей трон. — Она ведь не вернётся, не так ли? — Эймонд произнёс это так буднично, будто спрашивал о погоде на Меридиане в это время года. Фобос взглянул на него с интересом. — Так, — помедлив, кивнул он. — Желаете посмотреть, куда я спрятал труп? Повисла неловкая тишина. — Злая ирония, простите, — принц Меридиана вновь обхватил бокал и поболтал им, насыщая вино кислородом. — Но я так устал от подозрений за эти годы. Я не знаю, где моя сестра, жива ли она и кем была похищена. Если она и не вернётся — я к этому не причастен. Желаете десерт? Очередной взмах рукой, и служанки внесли серебряные подносы. Перед Эймондом поставили маленькую тарелочку фруктов в сахаре: мелкие виноградины, словно изумрудные бусинки, были обвиты тонкой, почти невесомой сахарной корочкой, что сверкала, как утренний иней. На другом блюде — груши, с такой гладкой глазурью, что в неё можно было смотреться, как в озеро. Едва только большие блюда оказались на столе, воздух наполнился едва уловимым ароматом карамели, но аппетит у юного принца уже пропал. Второй раунд был им безоговорочно проигран. — Кстати, а что насчёт моей выгоды? — правитель Меридиана ловко воткнул вилку в глазированный бок фрукта и снова обратил свой взор на гостя. — Ваши семейные дрязги — это очень здорово, но куда более волнует меня другое: что получу я, если вступлю в эту войну? Эймонд нахмурился. Ответ казался ему лежащим на поверхности: — Дракона. Но Фобос неожиданно рассмеялся. — Надеюсь, это шутка? Увольте, Эймонд, в моём замке хватает гигантских прожорливых тварей. Знакомы с Седриком? Принц Эймонд постарался сохранить лицо, но в действительности он растерялся. Дракон был самым большим козырем Таргариенов, и предложить такой дар в качестве платы за союзничество — это практически впустить в семью, а в случае принца Фобоса — принять обратно в лоно рода. На его памяти не было людей, кто готов был отказаться от существа, способного уничтожить любого обидчика за своего господина и снести вековые замки одним лишь дыханием. Эймонд никогда не получал отказов, а потому не умел их принимать. Вот и сейчас, услышав насмешку в ответ на самое щедрое из возможных таргариеновских предложений, он почти оскорбился и свёл губы в подрагивающую тонкую нить: — Что ж… Тогда как вы смотрите на заключение… династического брака? — Разве что с вами. Таргариен смотрел на принца Меридиана и не мог понять: иронизирует ли он вновь, издевается ли или говорит всерьёз. Непроницаемое лицо Фобоса не давало ответов. — Вам нечего мне предложить, — признал он. — Жаль признавать, но увы, это так. Тем не менее, вы мне нравитесь, и было бы жаль отпускать вас ни с чем. Дайте мне время подумать. — Я обращаюсь к вам не как к правителю, принц Фобос. Я обращаюсь к тому, в чьих жилах течёт моя кровь… — Чёрт бы вас побрал, Эймонд Таргариен. Поговорим об этом завтра. Ужин подошёл к концу. Ночь окончательно скрыла под чёрным зонтом безоблачное небо Меридиана и высыпало на него пылинки бледных звёзд. На губах Эймонда всё ещё горел вкус вина, но он давно уже лежал в своей постели, силясь уснуть, но то ли перина была слишком мягкой, то ли одеяло слишком тёплым, всё одно: сон не шёл. Круговорот бесконечных мыслей, бесплодных дум… Ему казалось, что впервые в своей жизни он совершил ошибку, и хотелось перевернуть песочные часы, чтобы время пошло вспять. Он всё сделал бы иначе. Эймонд проснулся от того, что чья-то нежная рука скользила по его лбу, щекам, губам. Она щекотала скулы и ласково трепала по волосам. Тепло этой ладони он ощущал даже в той части лица, где невидящий сапфировый глаз окружала бесчувственная кожа. Принц инстинктивно попытался нащупать кого-то на кровати, но тщетно. Он медленно разомкнул веки: комната была пуста, — и тут же зажмурился вновь. В секунду пришло осознание: по его лицу игриво скакали лучи рассветного солнца. Он нехотя поднялся с постели, завернувшись в одеяло на манер тоги, и, ступая босыми ногами по холодному каменному полу, вышел на балкон. На горизонте, едва касаясь земли, золотым огнём разгорался рассвет. Лёгкий, почти невидимый туман ещё не успел исчезнуть, повиснув над просматривающимися с высоты башни лугами, словно тонкая, прозрачная вуаль. Первые лучи солнца окрасили небо нежными красками — от лилового до нежно-розового, отражая на влажных листьях хрупкие искры света. Где-то вдалеке несмело тянулся голос первого пробуждающегося ветра. Воздух был непривычно свеж и чист, с едва уловимой примесью запахов влажной земли и роз. Тени птиц, почти не видимых в утреннем небе, чертили тёмные узоры на облаках и песке. Земля впитывала лучи, пробуждаясь и оживая. И тут внимание Эймонда привлекло кое-что ещё. На балконе противоположной башни стояла, подставив солнцу бледное лицо, одетая в длинную льняную рубашку фигура с развевающимися на ветру пепельными волосами.