тени на склонах Везувия

      

***

      Комната погрузилась в напряжённое молчание, тяжёлое, как свинцовые облака перед бурей. Рин стоял у стола, машинально перебирая ремень, который только что аккуратно свернул, пытаясь придать своим действиям хоть каплю значимости. Но каждый его жест терялся в этой пустоте, словно утренний туман, который рассеивается под первым лучом солнца. Саэ стоял у двери, его силуэт вырисовывался на фоне дрожащего света масляной лампы, отбрасывая длинные тени на пол и стены. Он был неподвижен, как статуя из мрамора, холодный и бесстрастный. Но даже в этой неподвижности чувствовалась тяжесть, скрытая за бескомпромиссной сдержанностью. — Ты не мог просто оставить всё, как есть? — Его голос, ровный и тихий, прорезал пространство, как острое лезвие. Никаких эмоций, никакого намёка на раздражение — лишь безупречный контроль, который Саэ довёл до совершенства. Рин медленно поднял голову. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах светилось нечто большее, чем просто усталость. В этом взгляде читалось безмолвное упрямство, горькое, как осадок от дешёвого вина, и тихое отчаяние, что пряталось за внешней холодностью. — Я хотел помочь, — произнёс он после долгой паузы, его голос звучал так, словно он говорил это не для Саэ, а для себя, чтобы убедить себя, что его намерения были правильными. — Помочь? — Саэ обернулся, но его взгляд был непроницаем, как лёд на зимней реке. — Ты называешь это помощью? Это бесполезное вмешательство. Слова, такие простые, такие будничные, будто капли воды, падающие на раскалённый камень, обожгли Рина сильнее любого огонька. Он не шелохнулся, не проронил ни слова, но внутри него что-то дрогнуло. — Если тебе это не нужно, зачем ты тогда вообще об этом говоришь? — тихо спросил он, и его голос прозвучал, как шёпот ветра в опустевшем храме. — Может, ты просто привык к тому, что я всегда не прав в твоём понимании? Саэ замолчал. Несколько секунд, что показались вечностью, он стоял, размышляя над чем-то, чего сам не мог объяснить. Затем, не говоря ни слова, он отвернулся и направился к двери. — Ты снова уходишь, — раздался за его спиной голос Рина, тихий, но наполненный неизбывной тяжестью. Старший остановился у самого порога. Его рука, коснувшаяся деревянной двери, чуть дрогнула, но он не обернулся. В его фигуре не было ни намёка на сомнение, ни тени колебаний. — Так проще, — сказал он, его голос прозвучал почти равнодушно, словно он произносил что-то совершенно незначительное. Для Рина. Он вышел, и дверь захлопнулась с мягким, но болезненным звуком, от которого комната наполнилась эхом, отдавшимся в груди младшего. Оставшись один, он медленно опустился на деревянный стул. Его руки всё ещё сжимали ремень, но теперь этот жест казался ему нелепым, ненужным. Ремень упал на пол, оставив за собой мягкий шелест, который тут же растворился в густой тишине. Он чувствовал себя опустошённым, словно из него выжали последние капли силы. Сердце билось неровно, как птица, заточённая в клетке, которая мечется в тщетной попытке вырваться. Рин устал. Не от физической боли, не от тяжести их тренировок или постоянной борьбы за выживание. Он устал от этой бесконечной стены между ними, от неизбывной недосказанности, от молчания, которое разъедало их связь, словно ржавчина старый металл. Комната вокруг него казалась чужой. Её стены, обычно такие близкие и родные, теперь будто бы отдалились, превратившись в каменный мешок, из которого не было выхода. Свет лампы дрожал, отбрасывая на стены тени, которые напоминали ему о тех, кто ушёл, оставив его здесь одного. И в этой пустоте, среди шорохов ночи и собственного дыхания, он позволил себе признать то, что всегда прятал за своей упрямой решимостью: Саэ уходит и это ранит больше, чем очередное недопонимание. Рин сидел в углу комнаты, его взгляд был пуст и устал, а тело, казалось, утратило всякую силу, поглощённое этим тяжким молчанием, что стало их постоянным спутником. Его дыхание было глубоким, но каждая его лёгкость напоминала о том, что он всё больше погружается в эту невыносимую тяжесть, созданную им самим, ими обоими. Всё изменилось за последние три года, и каждый этот год прибавлял очередную преграду между ним и Саэ. Между ними, когда-то настолько близкими, казалось, даже воздух стал более плотным, пропитанным недосказанностями и незаслуженными обидами. Когда-то всё было проще — их связь была естественна, как дыхание. Два сердца, два человека, которые понимали друг друга с полуслова, которые были готовы разделить как тяжесть побед, так и горечь поражений. Но со временем, как могучие реки, что однажды стали слишком широкими для того, чтобы обе их воды могли встретиться в едином потоке, так и их жизни стали расходиться, отдаляясь, не зная пути назад. Рин знал, что он изменился. Он чувствовал, как за эти три года его внутренний мир стал всё более замкнутым, всё более отстранённым. Его сдержанность, его нежелание открыться, что когда-то было почти естественным, стало бронёй, которую он надевал, чтобы защищать себя от боли. От боли, которую причинял не только Саэ, но и он сам, пытаясь достать оттуда, из мракa, что затянулся между ними, хоть малую крупицу взаимопонимания. Но это было невозможно. Это стало невозможно. С каждым днём, с каждым напряжённым разговором, с каждой сорвавшейся попыткой выяснить, что же их разделяет, он всё больше ощущал, как его собственное тело отказывалось от попыток приблизиться к брату. Боялся ли он снова услышать эту холодную пренебрежительность в голосе Саэ? Боялся ли того, что услышит слова, которых не сможет стереть? Или, возможно, он больше боялся собственной слабости, своей потребности в этом единственном человеке, который был для него чем-то большим, чем просто брат? Неспособность говорить открыто, неспособность делиться своим грузом с Саэ стали для него настоящим проклятием. И каждый раз, когда их глаза встречались, он видел ту же самую стену, которую они оба выстроили, кирпич за кирпичом, в момент, когда не стали говорить. И каждый раз, когда он думал, что может быть, это последний разговор, он всё равно оставался с этим внутренним уколом — что в следующий раз, возможно, он снова столкнётся с теми же мыслями и страхами. С тем, что однажды они окажутся на разных сторонах пропасти, и их светлое прошлое исчезнет, как рассвет, поглощённый тенями. Больно ли ему? Больно ли было осознавать, как постепенно его брат отстранялся, как этот холод, этот равнодушный взгляд, что когда-то казался далеким, а теперь казался ежедневной реальностью, всё больше вытеснял их из их собственного мира? Да, боль была постоянной, и её сила с каждым годом лишь росла. Но ещё больше боль ощущалась от невозможности вырваться из этого лабиринта собственных страха и гордости. Рин, с его мрачным упрямством, с его беспокойной душой, уже давно не знал, как повернуться к Саэ и сделать шаг навстречу. Он думал о тех моментах, когда они могли просто сидеть рядом, когда не было нужды в словах, когда один взгляд мог рассказать всё. Он помнил, как когда-то их союз был чем-то непобедимым, чем-то естественным. А теперь между ними лежала бездна, и чем больше он пытался достать Саэ, тем больше осознавал, что эта бездна поглотит их, если они оба не найдут сил хотя бы сделать шаг навстречу. Но каждый шаг казался невозможным. Рин поднялся с места, его ноги будто оковали тяжкие воспоминания, но он не мог остаться в этом мире молчания. Не мог просто смотреть на пустую дверь, за которой исчез его брат. — Может, я ошибаюсь, — он прошептал себе под нос, но его слова растворялись в пустоте, не имея цели. — Может, нам нужно просто забыть и оставить друг друга в прошлом. Но что оставалось позади? Неясная тень былого, неутолённая жажда чего-то, что когда-то было настоящим? Рин ощущал, как его сердце сжимается от этих мыслей. Всё, что он хотел, — это чтобы Саэ был рядом, но всё, что он получал, — это молчание, которое всегда становилось последним ответом. Рин поднялся с места, его шаги, как и мысли, стали неуверенными, словно мир, в который он пытался вернуться, был расплывчатым и далёким. Он не мог сидеть здесь, не мог продолжать растворяться в этом пустом воздухе, наполненном только его внутренним напряжением. Гладиатор, из семьи Итоши, чей путь был всегда связан с испытаниями и борьбой, не мог позволить себе слабость. Он знал это. Вновь и вновь ему повторяли, что не быть сильным — это не быть достойным. Он подошёл к своему оружию, его руки, ещё недавно беспомощно сжимающие ремень, теперь двигались уверенно, привычно. Он снял с полки свои доспехи, медленно и размеренно, стараясь не торопиться, но мысли продолжали возвращать его в тот момент, когда их мир был другим. Рин помнил, как всё начиналось. Было время, когда всё было проще. Эти дни, такие беззаботные, такие светлые, казались вчерашними, но на самом деле они ускользнули от них так давно, что сейчас, при каждом воспоминании, их мягкость и яркость становились почти миражом. Рин помнил, как они с Саэ бегали по улицам, как смеялись и играли, не зная ни забот, ни тяжести этой жестокой жизни, что в дальнейшем ожидала их. Они были на тот момент ещё детьми. Детьми, которые не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. Он помнил, как они, стоя на вершине старой стены, ловили взгляд друг друга в миг, когда мир становился бескрайним и безупречным, как поцелуй утреннего солнца, который согревал, не зная сожалений. Рин ощущал тепло этого времени, как нежную руку на своём плече, как защиту, которую он знал, что всегда будет иметь. Когда они играли, мир вокруг них был целым и полным. Он помнил, как Саэ смеялся, как его глаза сияли беззаботной искренностью, и в эти моменты Рин чувствовал себя не просто братом, а частью чего-то большего. Он был уверен, что они будут всегда такими — рядом, плечом к плечу, не зная разногласий. Всё было возможно, всё было так легко, так естественно. Теперь же, стоя в углу тёмной комнаты, он ощущал, как каждый шаг на пути к этим воспоминаниям становится всё труднее. Прошлое не оставляло его, оно было слишком ярким, слишком настоящим, чтобы он мог просто оставить его позади. Рин чувствовал, как тянут его вперёд, к тренировке, к той жизни, которую ему нужно было продолжать, несмотря на всё. Но этот светлый момент детства продолжал маячить в его памяти, обжигая своей утратой, разрушая его решимость. Собрав последние силы, Рин накинул доспехи, зная, что возвращаться в этот мир больных воспоминаний не имеет смысла. Он — гладиатор, сын семьи Итоши, его долг и честь велят быть сильным. Но сейчас, когда он шагал в сторону тренировочного зала, его душа оставалась подвешенной между этими двумя мирами: тем, где он был лишь братом, и тем, где он был просто бойцом, которому не дозволено забыть свою боль. Рин шагал по коридору, ощущая, как каждый его шаг отголоском отдаётся в пустоте их отношений. Всё же, несмотря на усталость, несмотря на горечь, он знал одно — бой ещё не завершён. И, возможно, когда-нибудь, он сумеет найти тот путь, который вновь свяжет его с Саэ. Но пока, он мог только двигаться вперёд, глядя на свой собственный след, не надеясь на что-то большее, кроме как на эти пустые тренировки, которые, по крайней мере, позволяли ему держать контроль. Оставив позади этот угрюмый угол, Рин сделал шаг в более холодный и бескомпромиссный мир, который знал так хорошо. Ночь была спокойной, но странной. Рин вышел из дома, и холодный воздух сразу обнял его, наполнив лёгкие своим чистым, резким дыханием. Лёгкий туман стелился по земле, поглощая свет тусклых свечей неподалёку, и всё вокруг казалось будто бы в замедленном движении. Время замерло, оставив мир поглощённым в этой странной, неестественной тишине. Небо было покрыто облаками, но они не были обычными. Они тянулись, будто свинцовые массы, медленно поглощавшие свет, и из этой массы неба Рин заметил, как скапливается что-то невидимое, невыразимое, готовое вот-вот ворваться в их мир. Он поднял взгляд, и его глаза встретились с этим темным куполом, который не обещал ничего хорошего. Было что-то зловещее в том, как звезды, порой прорывающиеся сквозь облака, мерцали с усиливающейся тревогой. В этом небе не было спокойствия — в нём ощущалась грозовая мощь, словно сама природа готовилась к буре, к разрушению, как если бы земля сама предсказывала своё уничтожение. Рин чувствовал это всей кожей, всеми нервами. Он, хоть и привык к жестоким битвам, никогда не забывал, что любое испытание, даже если оно не имеет физического облика, всё равно оставляет след в его душе. И сейчас, перед ним, была именно такая тень — нечто неизбежное, что надвигалось с тем, что он пока не мог понять. В этой ночи, которая не обещала ничего доброго, Рин с каждым шагом всё более ощущал, как тяжесть того, что подстерегает впереди, нарастает. В его сердце была не только тревога, но и бессилие, словно он знал, что нет места для бегства. Он мог лишь идти вперёд, но не знал, что его ждёт за горизонтом, в том тумане, который был уставшим от тишины. Шаги, устойчивые и уверенные, вели его через город, под покровом этой ночной тени, к тренировочному залу, который, казалось, не знал времени и его изменений. Когда Рин пришёл к зданию, он не мог не заметить, что зал был странно пуст. Он толкнул дверь, и тишина внутри встретила его, как старый знакомый, — знакомый, который всегда был рядом, но теперь каким-то образом обострился. Это Саэ. Он стоял у дальнего края зала, погружённый в свои мысли, или, скорее, в свою тишину. Они встретились взглядами, и в этот момент всё вокруг остановилось. Мир застывал в тени, в этой туманной паузе между двумя взглядами, между двумя душами. Рин чувствовал, как его сердце сжалось, его дыхание стало неровным, но, несмотря на все эти чувства, он не мог сделать шаг вперёд. Какая-то невидимая стена, точно невидимое проклятие, препятствовала им быть рядом. Старший, не оборачиваясь, развернулся и без слов направился к выходу. Его шаги были такими же твёрдыми и решительными, как всегда, но в них не было той лёгкости, того внутреннего спокойствия, которое когда-то отличало его движения. Рин остался стоять в том же месте, в том же туманном пространстве между ними. Он не мог ни пойти за ним, ни остановить его. Саэ ушёл, не сказав ни слова. Всё закончилось таким же молчанием, каким и началось. Рин стоял в центре зала, и в его глазах всё расплывалось. Когда он остался один в этом зале, его тяготели оба мира разом — тот, где они были ближе, и тот, где они так остро нуждались друг в друге, но никак не могли найти путь навстречу.

***

Рассвет настиг Рина на пороге родного дома, который встретил его не тёплым покоем, но пустотой, столь холодной, что воздух в нём казался застывшим. Его тело, измождённое сражениями, словно впитало всю тяжесть ночи, каждый шаг отдавался болью, точно гулким эхом внутри него самого. Вены пульсировали огнём, мышцы дрожали, но усталость не приносила облегчения, не позволяла забыть, не давала исчезнуть в желанной тишине. Дом был погружён в странный, почти потусторонний покой. В его стенах, обычно наполненных хоть каким-то движением — шагами отца, редкими словами Саэ, — сейчас царило молчание. Оно угнетало, не оставляло пространства для мыслей, но при этом пробуждало в сознании самые тёмные, самые болезненные образы. Рин медленно прошёл в свою комнату, избегая взгляда на каждый угол, каждую знакомую деталь, словно боялся, что они вдруг обернутся против него. Простая, едва освещённая комната встретила его, как заброшенный храм, где некогда кипела жизнь, но теперь остались лишь пыль и отголоски прошлого. Он рухнул на кровать, тяжело, как будто это движение было последним в его жизни. Он закрыл глаза, но мрак внутри оказался гуще, чем ночь за окном. Мрак, наполненный образами Саэ, взглядом его холодных глаз, в которых когда-то светилось тепло. Это тепло давно погасло, оставив за собой только ледяное безразличие, но даже сейчас Рин чувствовал, как его сжимает боль. Саэ не было. Его отсутствие было ощутимым, как разлука, как потеря чего-то жизненно важного. Эта пустота давила на Рина, словно дом сам по себе отверг его, лишил его права на спокойствие. Он смотрел в потолок, но перед его глазами стояло лицо брата. Воспоминания о нём, болезненные, обжигающие, нахлынули волной, против которой он был бессилен. Саэ всегда был больше, чем просто брат. В детстве он был для Рина всем: его героем, его путеводной звездой, его вдохновением. Но сейчас, когда между ними пролегла пропасть недопонимания, Рин всё ещё чувствовал эту связь, чувствовал её с такой силой, что это убивало его. Любовь, запертая в клетке вины. Это чувство разрывало Рина на части. Он любил Саэ. Больше, чем позволяли законы морали, больше, чем он мог себе позволить. Эта любовь жгла его изнутри, как яд, что отравляет душу, не оставляя места для покоя. Он ненавидел себя за это, ненавидел за то, что не мог избавиться от этих мыслей, от этих желаний, от этой боли. — Где ты? — тихо прошептал он, но тишина дома ответила ему пустотой, глубокой, как колодец без дна. Каждое воспоминание о Саэ било по нему с новой силой. Он видел его глаза, полные холодной отстранённости, слышал его голос, короткий, резкий, но до боли знакомый. Он вспоминал те моменты, когда Саэ смотрел на него иначе, когда его взгляд был мягким, когда между ними не было этого ледяного барьера. Эти воспоминания были как нож, острый и безжалостный, вонзающийся в его душу. Саэ вновь стал центром его мира — безмолвным, недостижимым, мучительным. Рин попытался успокоиться, отвлечься, но его мысли вновь и вновь возвращались к Саэ. Где он сейчас? Почему его нет дома? Несмотря на всё, несмотря на их конфликты, несмотря на эту пропасть, Рин всё ещё любил его. Любил до безумия, до потери себя, до той боли, что сковывала его грудь, как железный обруч. Он провёл рукой по лицу, чувствуя, как горячая кожа пульсирует под его пальцами. Раздражение вспыхнуло в нём, как пламя, но оно было направлено на него самого. Как он мог позволить себе эти чувства? Как он мог любить Саэ так, когда знал, что это неправильно, что это невозможно? Рин сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Эта боль была ничтожной по сравнению с той, что раздирала его душу. Он хотел вырваться из этого плена, хотел забыть, хотел перестать любить, но не мог. Любовь, словно цепи, сковала его, не оставляя выхода. И в этой борьбе, в этом внутреннем хаосе, он продолжал лежать, глядя в потолок, ощущая, как тишина дома становится невыносимой, как она давит на него, превращая каждую мысль в пытку. И всё же, несмотря на всё, он продолжал думать о Саэ, о том, где он, о том, вернётся ли он. Потому что даже сейчас, когда его сердце было разорвано на части, Саэ был для него всем. Усталость, тяжёлая, как свинец, постепенно брала своё, заволакивая разум полусном, но мысли, бесчисленные и острые, как осколки стекла, продолжали вгрызаться в него. Рин начал проваливаться в сон, словно в зыбучие пески, но его покой был иллюзорным, как мираж в пустыне. Сон был чутким, натянутым, как струна, готовая порваться от малейшего колебания. И вот оно — колебание. Тонкий, почти неуловимый звук шагов раздался где-то за пределами комнаты. Сердце Рина болезненно замерло, прежде чем его обжёг ледяной ток напряжения. Шаги приближались, медленно и безмолвно, словно сны, которые крадутся к спящему. Он узнал бы этот ритм среди тысячи других. Саэ. Это был он. Его присутствие заполнило комнату, как густой, душный воздух, от которого становилось трудно дышать. Дверь приоткрылась с лёгким скрипом, почти неощутимым, но в этой тишине он прозвучал громче раската грома. Рин затаил дыхание, заставив своё тело застыть, чтобы выдать себя безмятежностью сна. Он чувствовал взгляд Саэ, этот острый, пронизывающий взгляд, который всегда заставлял его чувствовать себя обнажённым, разоблачённым. Шаги приблизились к кровати. Напряжение в комнате достигло предела, словно сам воздух стал неподвижным. Затем тёплая ладонь коснулась его лица. Это прикосновение, лёгкое, как шёпот, обжигало кожу, оставляя за собой невыносимую смесь тепла и боли. Пальцы Саэ осторожно скользнули по щеке, изучая её, как картину, на которой видны следы усталости и ночных дум. Пальцы мягко проникли в волосы, словно стремясь разгладить каждую тяжёлую мысль, что гнездилась в его голове. Эти движения были до боли знакомыми. Когда-то, в давно забытые дни, Саэ всегда так делал, чтобы успокоить его, убаюкать, дать почувствовать, что он не один. Сейчас же это казалось издевательством. Эти прикосновения, нежные и тёплые, разрывали Рина на части, как острые когти, что вгрызались в его душу. Он продолжал лежать неподвижно, как мраморная статуя, сдерживая себя, чтобы не выдать, как это убивает его изнутри. Сердце, казалось, готово было вырваться из груди, но он знал, что не может открыть глаза, не может встретиться взглядом с Саэ, не может нарушить эту хрупкую иллюзию сна. Саэ осторожно накрыл его пледом, который казался самым ценным, что он мог дать брату сейчас. И, в этот момент, он наклонился, коснувшись его лба губами. Поцелуй был коротким, но от него по телу Рина разлилось невыносимое тепло. В этом жесте была забота, которой он так отчаянно жаждал, но которая приносила ему лишь боль. Рин вспомнил, как когда-то они спали вместе. Он вспоминал, как тепло тела Саэ рядом успокаивало его, как его голос, шёпот или простое присутствие приносили ощущение безопасности. Эти воспоминания, сладкие и горькие одновременно, накатывали на него волной, от которой нельзя было спастись. Саэ выпрямился, его шаги начали удаляться. Когда звук затих, Рин наконец позволил себе открыть глаза. Потолок над ним казался бесконечно далёким, но сердце, разрывающееся на части, было слишком близко. Эти минуты, наполненные нежностью и молчанием, оставили в нём ещё больше пустоты. "Почему?" Этот вопрос эхом звучал в его голове. Почему Саэ делал это? Почему его прикосновения были такими тёплыми, когда его слова всегда были холодными? Почему он продолжал разрывать Рина пополам, заставляя его балансировать на грани любви и отчаяния? В груди было так больно, что казалось, сердце вот-вот разобьётся. Он лежал, неподвижный, но внутри него бушевала буря, и Рин знал, что от этой боли ему никогда не избавиться. Уснуть не получилось. Лёгкий толчок, странный и едва ощутимый, прокатился через тело Рина, словно чья-то незримая рука попыталась разбудить его изнутри. Он вздрогнул, приподнявшись на локте, и на миг показалось, что стены комнаты задрожали, будто выдохнув что-то глубинное, древнее, исходящее из самого сердца земли. Эта зыбкая дрожь, эта странная тишина, казалось, пыталась что-то сказать, но Рин не умел слушать язык мира. Он только чувствовал — предчувствие, липкое, как паутина, обвивало его изнутри. Дыхание стало неровным, сердце билось быстрее, хотя он не понимал, что его так тревожит. Рин вышел из комнаты, позволяя холодному воздуху коснуться своей кожи. Воздух казался непривычно плотным, будто был напитан чем-то, чего Рин не мог объяснить. Его брат, словно вытесанный из мрамора, сидел на деревянной скамье неподалёку от дома. Складки его тёмной туники напоминали тени, стекшие с небес, а взгляд был направлен вдаль, туда, где ничего не существовало, кроме пустоты. Рин приблизился, чувствуя, как между ними растягивается невидимая нить напряжения, готовая лопнуть в любой момент. Его шаги звучали глухо, но в его сердце был целый оркестр, который рвал душу громом своих эмоций. — Где отец? — спросил он, и его голос дрогнул, разрывая тишину, как острие меча рвёт плоть. Саэ медленно поднял взгляд, его глаза, обычно холодные и спокойные, были лишены какого-либо намёка на эмоции. Этот взгляд всегда выводил Рина из равновесия — он видел в нём и упрёк, и заботу, и что-то, что он никогда не мог назвать словами. — Он пошёл на рынок, — ответил Саэ, голос его звучал ровно, как спокойное течение реки, не знающей бурь. — В другой город. Рин нахмурился, слова брата, сказанные так просто, как будто не несли никакой значимости, вызвали в нём странное беспокойство. Словно за ними скрывалось что-то большее, чем просто констатация факта. — Почему ты не сказал об этом ещё вчера? — он сделал шаг вперёд, пытаясь уловить в лице Саэ хоть малейшую тень объяснения. — Ты и так слишком много думаешь, — бросил Саэ, взгляд его вновь скользнул куда-то в сторону, к далёким теням заброшенной постройки. Это короткое, безразличное замечание резануло Рина сильнее меча. Он почувствовал, как в груди поднимается волна раздражения, смешанного с отчаянием. Каждый их разговор был словно бой без победителя, оставляющий после себя только раны. Но он ничего не сказал. Только стоял, не в силах отвести глаз от брата, от его спокойной позы, от той безмятежности, которая всегда казалась ему ненастоящей, словно Саэ носил маску, скрывающую от всех его истинное лицо. Молчание обвило их, как тяжёлый камень, стремящийся к мраклым глубинам бездны. Рин ощущал, как оно сжимает его грудь, вытягивая из него каждый вдох, словно воздух исчезал из мира. В его разуме метались мысли, каждая темнее и тягостнее предыдущей. Он не мог понять, почему именно в этот момент, в этих словах, в этом взгляде Саэ скрывается нечто странное, тревожное, но невидимое, как едва уловимый шёпот, который пронзаешь лишь в самые тёмные уголки своего разума. И всё же он не мог не заметить, как густеет воздух, как земля под ногами словно становится менее устойчивой, как вся природа замирает в напряжённом ожидании чего-то. Внезапно их взгляд упал на группу людей, спешащих прочь. Это была знакомая им семья. Они бегали, словно заблудшие души, неслась в панике, с беспомощными лицами, на которых застыло то самое выражение отчаяния, что невозможно вычеркнуть из памяти. Маленькие дети, с глазами, полными немого ужаса, тянулись за родителями, сжав в руках лишь несколько жалких вещей — что-то старое, потерявшее всякую ценность в лице этого хаоса. Их тела, слабые и незащищённые, едва поспевали за взрослыми, а лицо каждого из бегущих было искажено неизбывной тревогой, которая была абсолютно чужда этому месту, этому времени. Но Рин и Саэ, не понимая, что именно погнало этих людей прочь, не могли найти ответ на этот вопрос в их беспокойных глазах. Страх был настолько явным, настолько всепоглощающим, что они не могли понять, от чего бежит семья Фудзии. Всё это было неясно, как искажённое отражение в воде, не имеющее чёткого контурного очертания. Братья переглянулись, и этот взгляд был полон недоумения. Их внутренний мир пытался составить невозможную для понимания головоломку. Что могло бы заставить людей бежать с таким страхом в глазах, не ведая куда и не ведая почему? Но этот взгляд был не просто знаком беспокойства. Он был полон того самого, неизъяснимого чувства, которое было знакомо лишь в моменты, когда происходят перемены, и ты не понимаешь, почему они пришли, но ощущаешь их на самом глубоком уровне. И вот это молчание, которое возникло между ними, было не просто пустотой — оно было наполнено тревогой, растущей с каждым мгновением, как туман, что скрывает знакомые очертания в том месте, где ты всегда чувствовал себя в безопасности. И именно в этот момент, когда воздух наполнился чем-то тяжёлым, словно сама земля затруднялась дышать, раздался странный, пугающий звук — не то гул, не то треск, который заставил их насторожиться. Это было нечто странное, как будто сама атмосфера вокруг стала вязкой, точно небо и земля оказались сжатыми в какой-то неведомой борьбе, не имеющей начала и конца. Рин и Саэ инстинктивно насторожились, чувствуя, как лёгкий, едва уловимый холодок пробежал по их коже. Этот звук был не таким разрушительным, как извержение, но он был настолько несвойственным, что в воздухе повисла опасность, которую они не могли выразить словами. Земля под ногами слегка затряслась, и это покачивание было столь едва заметным, что оно напоминало колебания воды, когда роняешь в неё камень. Но в этом колебании было что-то зловещее, что-то страшное, что заставляло душу тревожиться. Ветер, пронзивший пространство, принёс с собой запахи, которых не было раньше — пыль и земля, но с таким оттенком горечи, что они оставались в носу, как странный след. Это не было чем-то очевидным, но это было тем, что невозможно не заметить, когда мир вокруг начинает меняться. Это было ощущение того, что под ногами начинают рассыпаться кирпичи старого здания, и ты стоишь на грани, не зная, когда это здание рухнет. Что-то не так, что-то начинает меняться, и хотя они не могли понять, что именно это было, они знали, что этот момент был поворотным, что от него зависело не только их будущее, но и будущее всего, что их окружало. Но что это? Ответа не было, и тревога становилась только сильнее, как молчаливое давление невидимой руки, сжимающей их сердца.