Крепость в Лихолесье. Скала Ветров

      Пленному на вид было лет шестнадцать.       Надетая на нем потерханная кожаная куртка была заляпана кровью, на виске темнел огромный припухший кровоподтек, лицо, бледное и застывшее, казалось одним сплошным густо-фиолетовым синяком. Он двигался, точно деревянный, как кукла на заржавевших шестернях; вошёл в сопровождении двоих стражей, глядя в землю, прихрамывая и пошатываясь, и бессильно опустился — скорее рухнул — на лавку. Руки его были связаны, и он держал их перед грудью, скованно, точно опасаясь лишний раз ими пошевелить, и неловко пытаясь прикрыть одной рукой другую.       Бальдор, глядя на него, вопросительно шевельнул бровями:        — Что с твоей рожей?       В голосе его скользнуло удивление, хотя рожа у пленного была вполне естественной для человека (вернее, орка), которому хорошо заехали по этой роже сапогом.       Солнце тем временем начинало клониться к закату, и дневная жара наконец немного спа́ла. В шатре было душно; основательно пропеченный воздух стоял плотно и неподвижно, будто привезенный сюда прямиком из кхандских пустынь. Чуть в отдалении, за стенами, слышались голоса, стук ложек по дну жестяных мисок, дружный гогот из-под навеса походной «трапезной». Вкусно пахло ячменной кашей. Невдалеке слышался плеск воды: кто-то, азартно отфыркиваясь, умывался над деревянной лоханью. Всхрапывали кони; впрочем, лошадей в лагере оставалось немного, в основном обозные дунландские кобыленки, остальных перегнали на пастбища в долине Нан-Курунир — особого толку от конницы сейчас уже не было.        — Назови свое имя, — холодно велел Бальдор.       Пленник молчал. Сидел, съежившись, не поднимая глаз от темной, утоптанной до окаменения земли. На лбу его блестели капельки пота.        — Имя! — рявкнул Бальдор. — Будешь говорить? Или тебе помочь язык развязать?       Пленник скорчился ещё больше, но губ по-прежнему не разжимал. Смотрел прямо перед собой неподвижным стеклянным взглядом. Старательно делал вид, будто не слышит.        — Ну-ну, — сказал Бальдор. — Тот парень, которого мы в Сивой Балке взяли, тоже поначалу делал вид, будто всеобщего не понимает, и бессловесной деревяшкой прикидывался. А потом разговорился так, что и не остановить было… Всего-то шкурку ему чуть-чуть железкой подпалили, а каков результат оказался!       Пленник, шмыгнув носом, едва слышно что-то пробормотал — на Чёрном Наречии. Бальдор быстро обернулся:        — Что?       Саруман, державшийся чуть поодаль, в сизом сумраке в глубине шатра, негромко усмехнулся:        — Не думаю, что тебе приятно будет это услышать. Он сказал, что ты, гм, как бы это помягче… тварь и урод.       Пленник явно не ожидал, что кто-то из присутствующих знает орочий язык. Он быстро метнул на мага подозрительный взгляд — и тут же вновь втянул голову в плечи, опустил глаза, глядя на ноги, на краешек большого пальца, украдкой выглядывающий в прореху изношенной кожаной опорки.        — Эвон что! Ладно. — Бальдор кровожадно покрутил ус. — Сейчас я ему покажу, какой я на самом деле могу быть тварью и уродом, дабы уж его убеждения не расходились с действительностью. — Он приоткрыл полог шатра и гаркнул страшным голосом: — Ладанир, жаровню! И клещи подлиннее!       Пленник совсем скис. Он изо всех сил стремился не проявлять свой страх, сохранять вид безучастный и презрительный, даже, подняв голову, открыл рот, точно собираясь выкрикнуть в лицо своим палачам какое-нибудь страшное оскорбление, но так и не произнёс ни звука; физиономия его, опухшая, багрово-сизая, под сложной палитрой из кровоподтеков и синяков стала и вовсе серой. Всем видом показывать, что он твёрд, как кремень, готов попрать боль и смерть, и не скажет ни слова даже под самыми ужасными пытками, получалось у него все хуже.        — Ну-ну, погоди, Бальдор, не горячись. Возможно, наш юный друг ещё внимет голосу разума, — едва заметно посмеиваясь, примирительно произнёс Саруман. — Как тебя зовут? — мягко спросил он у пленника на Чёрном Наречии.       Пленник не ответил. Пересохшим языком облизывал губы. Его посеревшее лицо приобрело тоскливо-затравленное выражение.        — Ну? — рявкнул Бальдор.       В шатер вошёл Ладанир, денщик, принёс невысокую жаровню на изящных кованых ножках, поставил в угол, но так, чтобы пленник мог её хорошо видеть. Тот, украдкой косясь на горку раскаленных углей в железном корытце, сгорбился и что-то едва слышно пробормотал.        — Что? — негромко спросил Саруман. — Говори, не бойся. Я всего лишь спросил твоё имя или твоё прозвище, вряд ли ответ на этот вопрос может причинить какой-то вред тебе или твоим соплеменникам. Впрочем, для начала представлюсь сам… Я — Белый маг из крепости, которая расположена у южной оконечности гор, возможно, ты обо мне слышал… Люди зовут меня Саруманом, но ты можешь называть меня Шарки — таково было моё имя среди твоего народа.       Пленник молчал. Сидел неподвижно, как будто опасаясь шелохнуться — словно мышь, замершая в траве в трогательной надежде скрыться от рыщущего в поисках добычи взгляда лисы. Часто моргал. Иногда поглядывал исподлобья — то на Бальдора, то на Сарумана, то — против воли — на пышущую жаром жаровню. В душе его, надо признать, царил полный сумбур… С одноглазым усатым воякой ему всё было ясно; но вот тот, второй допросчик, седовласый старик в серой хламиде, был странным и непонятным… Вроде бы говорил он совершенно простые и ожидаемые слова и держал себя как обычный надменный тарк, но ему почему-то хотелось верить; даже не просто верить — довериться. Голос его, глубокий и спокойный, звучал негромко, приветливо, без нажима, но проникал, казалось, в самое нутро, вызывал трепетный отклик в сердце и немедленное желание тут же, не сходя с места, излить душу целиком и полностью, все рассказать — горячо и искренне, во всём повиниться и на всякий случай покаяться — даже в том, в чем и виноват-то никогда и не был…       И наконец пленник почти беззвучно шевельнул губами:        — Хурш.       Саруман поднял брови:        — Хурш? «Подарок»? Хорошее имя. Тот, кто тебе его дал, несомненно, любил тебя, приятель.       Хурш стиснул зубы. Старик, несомненно, издевался… или нет? К чему этот располагающий голос, этот теплый, доброжелательный тон? Хурш не знал и не мог понять. О жестокости тарков он был наслышан и ожидал сейчас чего угодно — побоев, ругани, раскаленного железа, — только не этой мягкости и обходительности… Не того, что окончательно приводило его в замешательство, будило в душе жалость к себе и выбивало из-под ног и без того зыбкую почву.        — Ты храбрый парень, Хурш, — по-прежнему совершенно серьёзно сказал Саруман, — а также ловкий и меткий стрелок. Твои сородичи с полным правом могут тобой гордиться. Наверно, в твоём племени немного таких лучников, как ты?       Хурш всхлипнул. Уже открыл рот, собираясь сказать, что да, немного, и вообще он — единственный, самый лучший, — но вовремя спохватился:        — Много.        — Сколько именно? Десять, двадцать?       Хурш нашёл в себе силы растянуть разбитые губы в усмешке:        — Больше! Больше, чем пальцев на руках и ногах у всех вас! Вам их не побороть!        — Врешь, тварь, — равнодушно заметил Бальдор. — Сейчас и дюжины поди не наберётся.        — Брось, Бальдор. Он всё делает правильно. Так, как делал бы любой человек… или орк, не желающий поражения своему племени. А сколько в Пещерах женщин и детей? — обратился Белый маг к пленнику. — Заметь, я не спрашиваю, сколько у вас воинов, где сосредоточены силы и как распределены дозоры, я только хочу узнать численность тех, кому нужна помощь — дети, старики, раненые…       В его приятном негромком голосе как будто скользнуло сочувствие. Он — враг, напомнил себе Хурш, поганый тарк и убийца, как все они… я не могу ему верить. Я не должен ему верить!.. Старик молчал, но смотрел внимательно, более того — понимающе, и орк не мог выдержать этот взгляд. Он и без того чувствовал себя препаршиво: тело его болело каждой косточкой, в голове мутилось, к горлу подступала тошнота; то ли от дурноты, то ли ещё от чего ему казалось, что, хотя губы старика не шевелятся, его бархатный голос по-прежнему звучит в ушах, ласково шелестит, как летний дождь, вкрадчиво нашептывает: «Не бойся, верь мне, я помогу, всё будет хорошо…» — и сопротивляться этому ощущению не было никаких сил, хотелось размякнуть и выложить всё как есть, и Хурш понимал, что ещё немного, и он, раздираемый этими противоречивыми чувствами, голодный, избитый и отчаявшийся, постыдно сломается, даже без всяких пыток, и разрыдается, как последний дурак. Он с трудом удерживался от желания поддаться вражескому наваждению и поверить в его, врага, добрые намерения, и лицо его, против воли отражающее эту сложную гамму сомнений и подозрений, стало совсем растерянным и несчастным.        — Ладно, — сказал Саруман. — Не хочешь говорить — не говори. Но ответь на вопрос, который для меня действительно важен. Некоторое время назад в племени появился чужак… тоже орк, но по одежде и по повадкам — скорее человек. Где он сейчас?       Хурш, обессиленный, мотнул головой.        — Я… не знаю.        — Он жив?       Хурш качнулся, заваливаясь вбок; из носа его хлынула кровь. Мир перед ним лениво повернулся, поплыл, теряя прозрачность, чёткие очертания и вообще всякий смысл…        — Ах, леший! — крякнул Бальдор. — Ладанир, дай тряпье какое-нибудь! Наверно, это была не очень-то хорошая идея — щупать парня магией, — сказал он Саруману. — Видишь, какой он хлипкий оказался, аж до обморока… Как бы и вовсе концы не отдал раньше времени.       Саруман с раздражением отмахнулся.        — Да не было никакой магии, Бальдор! Что у вас за странная привычка принимать за чудодейственную магическую силу обычное человеческое отношение? А в обморок он повалился просто оттого, что, как ты сам сказал, ему по голове здорово прилетело. И, вижу, не только по голове.        — Ну да, его, когда в плен брали, древком копья ударили в висок.        — А это — тоже от копья? — Саруман указал на кровоподтеки на лице Хурша, которого тем временем, бесчувственного, уложили на лавку. — Посмотри, Бальдор. — Он откинул полу кожаной куртки Хурша — или того, что от неё осталось, — показывая синяки на теле орка, на руках и ногах. — Его избили, да так, что сломали ребро и, похоже, руку. Тоже, надо полагать, результаты твоих «жёстких методов», а?        — Да провалиться мне! — Бальдор побагровел. — Я же говорил — мы его не допрашивали. А дружинники Изенгарда не бьют пленных… без нужды и тем более без приказа, я за каждого готов хоть перед престолом Творца поручиться! А насчёт побоев… Ладанир, кто этого парня охранял?        — Кто-то из дунландцев, из пришлых, точно не знаю, — сказал Ладанир. — Вы сами велели наёмников для этого дела использовать… Но, если нужно, я выясню, кто именно.        — Выясни, — сказал Саруман. — И доведи до сведения: ещё раз такое повторится, все, кто окажется причастен — огребут по полдюжины плетей и отправятся восвояси с чем пришли, безо всякого, так сказать, материального возмещения за потраченное время. Этот парень, пёс побери, нам ещё нужен — живым и не покалеченным!        — Ну, я, знаешь ли, не удивлён. Дунландцы не любят орков, — проворчал Бальдор.        — Вряд ли это даёт им право самим вести себя, как орки.       Бальдор смотрел с кривой усмешкой:        — Не чуди, волшебник… Да и сам ни от чего не зарекайся, тут дело такое, тонкое. А если выяснится, что с твоим парнем орки там, у себя, обращаются ничуть не лучше — что тогда? Тоже будем всех пленных по шерстке гладить, когда душа просит против?        — Будем обращаться с ними так, как они того заслуживают. Как бы там ни было, они — пленные, а не осуждённые и не приговоренные, и негоже нам до орочьего уровня опускаться… Кроме того, этот парень нам действительно нужен.        — Что ты намерен с ним делать?        — Отправить его обратно в Пещеры.        — Гм?..        — С посланием, — пояснил Саруман. — Надо же, в конце концов, как-то закруглить всю эту заваруху и найти для всех нас полезное и благоразумное решение.        — По мне, так решение — полезное и благоразумное, — тут может быть только одно, — со вздохом заметил Бальдор. — И лучше бы, честно говоря, нам с ним не тянуть.       Хурш захрипел на лавке, возвращаясь в сознание. Ладанир по знаку Бальдора принес чашу с водой, плеснул пленнику в лицо. Хурш зафыркал, застонал, подтянул ноги к животу, открыл глаза, повёл вокруг мутным взглядом, готовый к новым мучениям… Все в шатре оставалось по-прежнему: тарки, жаровня, седовласый старик, о чем-то негромко переговаривающийся с усатым воякой… Заметив, что пленник пришёл в себя, старик обернулся к нему; взгляд его по-прежнему был спокоен, а мягкий голос звучал ровно и благожелательно, и даже самые странные и удивительные вещи, произнесенные им, тут же переставали казаться очень уж странными и удивительными:        — Очнулся, приятель? Хочешь домой, а? Хочешь вновь оказаться у своих?       О чем это он? Хурш с трудом понимал, что происходит вокруг, и уж тем более был не в состоянии сейчас решить для себя, как ко всему этому вообще стоит относиться.        — Ты мне нужен, Хурш — в качестве посланника, — пояснил старик. — Ты вернешься в Пещеру и кое что передашь Матери Рода… или кто у вас там главный. Ты скажешь, что Саруман… что Шарки, Белый маг из Изенгарда, хочет говорить с представителем вашего народа.       Хурш застонал. Утер дрожащими руками капавшую с подбородка воду. Отчаянно попытался отделить болезненный бред от яви и понял, что не в силах этого сделать… все происходящее с ним казалось слишком невероятным и нереальным — то явью, то бредом…       Саруман кивнул денщику:        — Ладанир, позови костоправа, или кто у вас тут отвечает за раненых. Надо парня малость подлечить и на ноги поставить, не в таком же виде его в посланники снаряжать. А я пока соображу кое-какую грамоту…        — Письменное приглашение ему вручишь? А это ещё зачем? — проворчал Бальдор.        — Ну, раз уж я вызываю орков на перегеворы, нужно закрепить это и соответствующим документом.        — Орки не умеют читать. Нахрена им твои писульки?       Саруман искоса бросил на него быстрый взгляд.        — Орки, может, и не умеют. Зато Гэдж — вполне.       Бальдор почесал бороду.        — Вон оно что…       Хурша на какое-то время оставили в покое, и он лежал на лавке тюфячком, не делая никаких поползновений к действию, не зная, откуда ждать подвоха. В том, что какой-то подвох обязательно будет, он не сомневался, но повлиять на происходящее все равно был никак не способен, и потому просто ждал… Наконец появился местный костоправ — один из учеников, присланный Хавальдом из Изенгарда, — с лубками, бинтами и сумкой разнообразнейших щипцов, ножей и клещей. Это были поистине орудия пытки — но дело закончилось тем, что Хуршу вправили и перевязали больную руку, и, хотя процедура эта оказалась не из приятных, орк немного приободрился: кажется, ни бить, ни убивать, ни мучить его по-настоящему никто не намеревался. Даже усатый вояка как будто подрастерял свой живодерский пыл, и вид теперь имел скорее мрачно-задумчивый, чем угрожающий… Потом Хуршу дали выпить горького настоя, слегка убравшего муть в голове, а, когда перед ним появилась большая плошка ячменной, горячей и умопомрачительно пахнущей, сдобренной салом каши, ожидание подвоха значительно потускнело, а мир и вовсе перестал казаться расцвеченным в одни лишь чёрные краски.       Саруман, отойдя в глубь шатра, что-то быстро писал за маленьким походным столиком, обмакивая перо в чернильницу, сделанную из оправленного в серебро рога. Время от времени поглядывал в сторону пленника:        — А скажи-ка, дружище Хурш, тебе вот такие камешки видеть доводилось? — он вынул из поясного кошеля несколько небольших камней красноватого цвета и показал их орку. — Знаешь, что это?       Хурш старательно облизывал ложку, подбирая языком прилипшие к ней мельчайшие частицы каши.        — Это ржавые камни.        — Их можно найти в Пещере?        — Да… дети ими играют… и Шаухар свои маляки рисует…       Саруман не стал спрашивать, кто такой (или кто такая) Шаухар; добавил несколько слов к своему посланию и размашисто расписался внизу. Присыпал бумагу песком, чтобы чернила быстрее просохли, потом, полминуты подождав, аккуратно стряхнул песок и, свернув послание трубочкой, перевязал его бечевой. Капнул на свиток комочек сургуча, приложил перстень-перчатку.        — Отнесешь этот свиток в Пещеру и передашь старейшинам. На словах скажешь: у людей есть, что предложить оркам. Мы будем ждать переговорщика завтра, на берегу реки возле Главного входа, в полдень — до того момента, как тень от Скалы Ветров достигнет наиближайшей точки к подножию. Если до того времени, как тень начнёт удлинняться, переговорщик не явится — мы будем считать переговоры несостоявшимися, а все наши возможные условия и предложения — заочно отвергнутыми. Всё ясно?        — Д-да…        — Здесь, — Саруман указал на свиток, — написаны условия, которым тот, кто придёт на переговоры, должен неукоснительно следовать. Они несложны, но все должны быть выполнены в совершенной точности. Если переговорщик их не выполнит, или выполнит не так, как написано, ошибётся хоть в малейшей детали, для нас это будет плохим, очень плохим знаком… и ваши шансы договориться миром не скажу — сойдут на нет, но значительно сократятся. Поэтому в ваших интересах соблюсти все указанные условия до малейшей тонкости. Текст послания написан на эльфийском, но чужак знает этот язык. Понятно?       Хурш моргнул.        — Ты ведь слышал грохот в горах некоторое время назад? — помолчав, спросил старик. Не просто старик — Шарки. — Это был не гром.       Хурш смотрел исподлобья.        — Это рухнули стены тоннелей, которых вы называли тайными ходами, — пояснил Шарки. — Знай: Белый маг достаточно могущественен, чтобы вызвать небольшое землетрясение… и заткнуть в вашем логове все лишние лазейки и дыры. Единственный оставшийся сейчас выход из Пещеры — тот, что находится на берегу реки.       Хурш облизнул губы. Лицо Шарки было белым и непроницаемым, как стена:        — Так вот… если переговоры не состоятся, переговорщик не явится в указанное время до полудня или не выполнит всех условий, изложенных в свитке — мы оставляем за собой право дальше действовать по своему усмотрению. Я думаю, ты понимаешь, что это значит… Мы разрушим Главный вход и окончательно запрем ваше племя под землёй без возможности когда-нибудь и кому-нибудь выбраться наружу. Увы, приятель.       Хурш молчал. Впрочем, ответа от него никто и не ждал.

***

       — По-твоему, это благоразумно? — спросил Бальдор.        — Что «это»?        — Да всё! Договариваться с орками, делать им какие-то предложения… отправлять этого парнягу обратно в Пещеры… живого и почти невредимого… ещё и отличного лучника, между прочим!       Саруман аккуратно сдунул с края деревянной кружки пенную пивную шапку.        — Ну, лучник из него в ближайшее время будет довольно сомнительный… со сломанной-то рукой. Для орков он сейчас не более чем обуза и лишний рот.        — Надеюсь, они сами его ещё на подходах не пристрелят…       Вечерело. Солнце закатывалось за западный гребень гор, и на берега реки легли прохладные тени, протянули вдоль долины широкие лапы. Меж камнями и стеблями палого тростника, устилавшими берег, шныряли зеленовато-серые ящерицы, верткие, как капельки жидкого масла. Лёгкий ветерок, поднявшийся к вечеру, осторожно трогал край полотняного навеса, натянутого над стоявшей под стеной шатра невысокой лавочкой.        — А у нас что, правда есть, что этим тварям предложить? — спросил Бальдор, отгоняя привлеченную хмельным духом осу. — Вместо стрелы в затылок или удавки на шею?       Саруман задумчиво отхлебнул из своей кружки.        — Ты мыслишь сегодняшним днем, дружище, уж не обессудь. Ну, может, завтрашним.       Бальдор ухмыльнулся. Отвратительно теплый эль был на удивление густым и крепким и располагал к отвлеченным философским беседам.        — А в послезавтрашнем меня уже и не будет.        — Но народ — останется.        — И этому народу нужны будут общие дела с орками?        — Почему нет? Оставь дурацкие предубеждения, Бальдор. Орки — не исчадия зла, они продукт той среды, в которой вынуждены жить — среды всеобщей ненависти, презрения и гонений, часто не слишком-то и заслуженных. Кроме того, орки не только воры и разбойники, они отличные следопыты и вояки. И, кстати, ещё и недюжинная рабочая сила, уж не хуже наёмников из Рохана или Дунланда, только куда неприхотливее, выносливее и, прямо скажем, дешевле.        — Вона как…        — Представь себе. Я был в Дол Гулдуре и видел, как орки умеют работать, если их правильно замотивировать и хорошо кормить. Но в Дол Гулдуре на них воздействуют в основном кнутом… А мы для начала попробуем прибегнуть к прянику.        — Любой пряник для пущей убедительности должен идти в связке с кнутом. Не делай вид, что ты этого не понимаешь.        — Понимаю — и не отрицаю полезности, так сказать, своевременного кнута. Но все же лучше, если перед глазами, хотя бы первое время, будет пряник — а там посмотрим… И ещё одно.        — Что?       Саруман кивком указал куда-то в пространство.        — Эти ребята… из Дол Гулдура… знаешь ли, не дремлют. Они крепко интересуются орками Туманных и Серых гор и мало-помалу переманивают — где кнутом, а где и пряником — оставшиеся племена к себе на службу. Так вот, как по мне, лучше уж нам привлечь орков на свою сторону прежде, чем это сделают ушлые мо́лодцы с Восточного берега. Чем больше у нас будет орков-рабочих и орков-воинов, тем меньше их будет у наших врагов. Такая вот незамысловатая арифметика.       Бальдор вздохнул, аккуратно отбросил мыском сапога пытающуюся вскарабкаться на его ногу отчаянную ящерицу и, глотнув эля из кружки, поморщился: питие было не только крепким — ещё и по-настоящему горьким. Да и в арифметике доблестный сотник никогда не был особенно силен.

***

      В темноте слышался шум бегущей воды.        — Под ноги смотри, — проворчал Гыргыт. — Тут бережок… обрывистый. Сковырнешься ещё…       Здесь, в глубине подземелий, было холодно. Не сказать, что они отошли слишком уж далеко от Главной пещеры, но никаких звуков из «внешнего» мира сюда не долетало, только бурлила во тьме вода, стиснутая в узком каменном русле подземной реки. Противоположный берег тонул во мраке, непроглядном, точно стена — как будто там, за полоской воды, и вовсе не было никаких берегов.       Подсвещая дорогу факелами, Гыргыт и Гуурз шли вдоль говорливого подземного потока, слушая его безостановочное ворчанье. Чуть ниже по течению пятно света уперлось в каменную стену — речка с плеском и шумом ныряла под эту стену и устремлялась вниз, под скалу, в проток, уходящий во тьму и пробитый водой сквозь грубую толщу камня. Стремнина тут была такой силы, что грозила опрокинуть и уволочь за собой любого, имеющего неосторожность хоть одной ногой сойти с берега.       Гыргыт, опустив факел почти к самой воде, долго смотрел на пенистые гребни, взбухающие в том месте, где бурный речной поток с шумом втягивался под скалу. Потом сказал:        — Если бросить в поток деревяшку, она, эта деревяшка, всплывёт в реке — там, снаружи, невдалеке от Пещеры. Я несколько раз проверял.        — По-твоему, там, внизу, под скалой — подводный тоннель, что ли? — прохрипел Гуурз.        — Выходит, что так, — помолчав, сказал Гыргыт.       Гуурз хмыкнул:        — Может, он размером с соломину…        — Нет, я достаточно большие поленья бросал… Не с соломину точно. Шире.       Они смотрели, как беснуется река, пробивая себе дорогу под вековым слоем камня. Темная вода сердито клокотала у их ног, плюясь и ругаясь.       Гуурз поежился:        — Опасно… Даже если там, внизу, — он кивнул под скалу, — действительно есть дыра, которая выводит наружу, для стариков и детей она явно не годится. Тут только крепкому и здоровому орку проплыть, и то не факт…        — Да.        — Это путь в один конец.        — Да! — свирепо рявкнул Гыргыт. — А ты знаешь какие-то другие ходы-выходы отсюда? Кроме Главного? Если знаешь — давай, показывай, щас проверим.       Гуурз сердито засопел. Показывать ему было нечего.        — Ладно, идём. Ясно тут всё… Пора возвращаться…       Возвращаться Гыргыту не хотелось. Не осталось у него уже сил ни отвечать на вопросы, на которые у него не было ответов, ни подбадривать приунывших соплеменников, ни увещевать отчаявшихся — где угрозами, где уговорами… Не хотелось видеть все эти растерянные и мрачные физиономии, слышать злобное ворчание мужчин и горестные вопли баб и смотреть на ползающих вокруг костра и пробующих на зубок все, попадающееся на пути, полуголодных детей. Здесь, в темноте, в которой говорила только вода, было спокойно и привычно, и не казалось, что мир в одночасье перевернулся, яростно громыхнул и обрушился бесформенной грудой камней, как своды тех коридоров возле тайных лазов.        — Интересно, что им помешало разрушить Главный вход? — задумчиво пробормотал Гыргыт, пока они пробирались по лабиринту подземных тоннелей наверх, к центральной пещере.        — Что? — вяло откликнулся Гуурз.        — Я всё думаю… Если уж тарки такие могучие, что им под силу обрушить гору — почему они не проделали то же самое с Главным входом?        — Да леший их знает! Наверно, подобраться поближе не сумели. Там пространство открытое, не больно-то к стенам со всяким барахлом подберешься.        — Или им что-то от нас надо.        — Что? Высосанные кости и грязные козьи шкуры? Нет у нас ничего такого, на что они могли бы глаз положить. — Гуурз махнул рукой. — Да и что нам с того? Тарки к Главному входу не подойдут, но и мы там ни днем, ни ночью не вылезем — разом подстрелят… П-пёс! — он выругался, вдруг угодив ногой в холодную воду. — Да откуда тут?..       Гыргыт осветил проход факелом. Они уже вышли из подземелий к дальнему краю Пещеры и как раз пересекали тоннель, который вёл к бывшему Западному входу; здесь вдоль стены неторопливо, предательски бесшумно бежал ручеек. Это был тот самый ручей, который вытекал из затона возле Западного входа, и Гыргыт мимоходом подивился: дождей в последнее время не наблюдалось, а в жаркую погоду уровень воды в затоне понижался, и ручей обычно и вовсе пересыхал. Впрочем, уж чего-чего, а воды в Пещере всегда хватало с избытком; то и дело старые ручьи в привычных местах исчезали, а новые — в непривычных — появлялись, и ничего очень уж удивительного в этом не было… Конечно, можно было бы добраться до Западного входа и посмотреть, что от него осталось, и не образовалась ли трещина в стене между затоном и подземельем, но вряд ли сейчас удастся туда, к этой стене, подобраться, сквозь завалы-то обвалившейся породы… да и трещина, если она имеется, судя по всему, невелика, иначе поток воды был бы куда сильнее. Ну, по крайней мере, смерть от жажды нам не грозит, мрачно подумал Гыргыт. А насчёт жратвы… Кое-какие запасы у старух есть, и какое-то время протянуть на сушеной рыбе и вяленом мясе, конечно, удастся, а потом… что? Будем друг друга жрать? Выбирать самого «бесполезного», как предлагала сумасшедшая Лахшаа? Так себе, признаться, планы на будущее…       В Пещере было неспокойно, там и тут мелькали огни факелов, слышались взволнованные голоса; едва завидев Гыргыта, навстречу ему выскочил очередной мальчишка-гонец. Опять что-то случилось…        — Там! Наверху! У Главного входа!..       Что? Тарки снова пошли в атаку? Обвалилась гора? Ударила молния с ясного неба и пробила в земле дыру до самого Удуна? Гыргыт уже был готов к самому худшему.       Но мальчишка ошеломленно выпалил:        — Хурш!       Гыргыт и Гуурз переглянулись. Какой ещё «подарок»? Подарками от тарков все уже были сыты по горло.        — Хурш пришёл… От тарков! С посланием!        — От… что?!       Мальчишка не ответил; повернулся и побежал к Главному входу, и Гыргыт с Гуурзом, теряясь в догадках, поспешили за ним, оставив позади глухую темноту подземелья и тихо журчащий, почти невидимый, будто стесняющийся своего существования ручей.

***

      Хурш сидел на камне недалеко от Главного входа, и вид у него был не менее ошеломленный, чем у столпившихся вокруг него соплеменников. Кажется, он сам с трудом верил в происходящее — и радостное удивление пополам с недоверием проступали сквозь синяки на его опухшей физиономии, будто тайные надписи на шпионской шифровке.        — Мы сначала не поняли… — хрипел Сардуш, остававшийся в карауле за старшего. — Видим — кто-то из-за скалы вышел и сюда побрел… Сначала думали — тарк какой-то шальной, чуть не пристрелили… Он медленно шёл, покачивался, как хмельной, спотыкался иногда… на палку опирался… белой тряпкой махал… Глядим — да это Хурш! Он утром из дозора не вернулся, мы думали, его тарки прикончили. А он вон — живехонек! От тарков, что ли, сбежал… а чего они в него не стреляют тогда? А он подошёл, говорит — я не сбежал, меня, дескать, отпустили… с посланием, вроде…        — С каким посланием?       Здоровой рукой — другая, забинтованная, висела на перевязи — Хурш вынул из-за пазухи перетянутый бечевой и скрепленный сургучной печатью свиток, протянул его Гыргыту. Надо же, подивился вожак. Настоящая бумага, «грамота», с печатью и роскошной росписью внизу написанного красивым убористым почерком текста — всё, как тарки любят. Что это — утонченное издевательство? Или впрямь серьёзное приглашение к переговорам? Воистину, чудны́е дела начали твориться…       Вести по Пещере разносились быстро — снизу прибежала средних лет орчанка, с воем, воплями и слезами бросилась обнимать Хурша, которого, конечно, уже не чаяла увидеть ни живым, ни мертвым. Хурш, явно стесняясь, вяло отбивался — через несколько месяцев ему предстояло Посвящение, он был почти воин, только что молодцом вернувшийся из страшного вражеского плена — а его обслюнявили с головы до ног и вообще обращаются, как с неразумным младенцем!       Гыргыт внимательно разглядывал принесенное «послание». Он немного знал тарковскую грамоту и даже мог прочитать некоторые слова — но то, что было написано в свитке, не понимал совершенно. Текст был незнакомый, витиеватый, как вязь перепутавшихся нитей, изобилующий завитками, точками и черточками, и Гыргыт, как ни старался, не мог увидеть ни единой знакомой буквы. Он посмотрел на Хурша:        — Кто тебе это дал?        — Шарки.        — Какой Шарки?        — Тарк. Наверное, он у них главный… Он сказал, что это, — Хурш указал взглядом на послание, — чужак сможет прочесть.       Чужак? Или только чужак? — мельком подумал Гыргыт. Впрочем, теперь цель, с какой была прислана этой бумага, кажется, становилась ясна.        — Что еще он сказал?        — Что приглашает орков на переговоры и будет ждать завтра до полудня. Что он — волшебник… и что он вызвал землетрясение, которое засыпало в Пещере тайные ходы. А что, — Хурш растерянно оглянулся на собравшихся, — они и правда засыпаны?        — Правда, — неохотно процедил кто-то. — Засыпаннее некуда…       Хурш глотнул. Значит, старик действительно не врал… А до сей минуты Хурш ему не слишком-то и верил.        — И ещё он сказал, что, если переговорщик не явится, Главный вход тоже будет разрушен. Совсем. И…        — Что?       Хурш пробормотал — почему-то шёпотом, точно сам не был полностью уверен в своих словах:        — Он говорил на Чёрном Наречии. Хорошо так говорил, свободно… И… понимал меня. Не только язык, а вообще… понимал, короче. Так, как будто всю жизнь жил среди орков… Или так, как будто сам — орк.

***

       — Кто такой Шарки? — спросил Гыргыт.        — Что? — пробормотал Гэдж. Он постарался не вздрогнуть, услышав это имя, но его мгновенное замешательство от Гыргыта, конечно, не укрылось. Впрочем, таить тут Гэджу было особо нечего.        — Мой учитель. Тот, о котором я тебе говорил.       Гыргыт ухмыльнулся:        — Тот, который «с причудами»?        — А также тот, который имеет вес среди людей, — сухо напомнил Гэдж. — Шарки — одно из его имён. Откуда оно тебе известно?       Появление вожака Гэджа не удивило — он давно его ждал, — но с ходу услышать орочье саруманово прозвище было всё же слегка неожиданно.        — Неважно, — процедил Гыргыт. — Он знает Чёрное Наречие?        — Он знает много языков. Что там происходит? — Гэдж кивком указал наверх, на поверхность.       В Пещере с некоторых пор царило нездоровое оживление, вызванное какой-то пришедшей из «внешнего мира» вестью, но какой именно — Гэдж по-прежнему мог только догадываться. События нарастали, как снежный ком, — события, в которых ему, Гэджу, не было места. Сначала громыхнуло со всех сторон, затряслись стены, и все в Пещере до смерти перепугались, потом прибежал побледневший, с округлившимися глазами мальчишка и сообщил, что все тайные ходы завалены. В Пещере поднялся вой и стенания, но потом, спустя какое-то время прибежал другой мальчишка, ещё более побледневший и с ещё более округлившимися глазами и сказал, что от тарков явился некий ранее исчезнувший Хурш и принёс непонятное послание… Все это Гэдж уяснил из урывками доносившихся до него сплетен и слухов, которыми обменивались орки возле костра, ибо пленника, как обычно, никто посвящать в происходящее не спешил. Даже болтливая Шаухар не появлялась — сидела, наверно, и горевала в подземелье, возле могилы своего обожаемого Ухтара, с горечью и непонятным раздражением думал Гэдж. Я, однако, делаю успехи, мимоходом попенял он себе — сначала ревновал к одноногому калеке, а теперь к кому? К мертвецу?       Гыргыт не снизошел до пояснений, что, где и как происходит. Молча шагнул вперёд, сел на Камень-для-гостей. Протянул Гэджу вынутый из-за пазухи свиток:        — Прочти, что здесь написано.        — А если не буду?        — Значит, нам всем кердык. И тебе тоже.        — Ты же вроде умеешь читать на всеобщем, — небрежно заметил Гэдж, разворачивая бумагу. — Шаухар говорила — буквицы разбираешь…        — Это не всеобщий.       Действительно — текст был написан не на вестроне. Сердце Гэджа подпрыгнуло к горлу и тут же сжалось, как подстреленный воробушек, он тотчас узнал руку учителя — тонкую стремительную вязь слов, набросанную на бумагу словно бы споро и небрежно, но вместе с тем с искусным и неуловимым изяществом.        — Это синдарин. Один из эльфийских языков.        — Вижу, — процедил Гыргыт. — И?       Гэдж склонился над свитком, разбирая текст при неверном свете масляной плошки:        — Это предложение к переговорам. Они должны состояться завтра, в полдень, на берегу реки возле Главного входа.        — Дальше. Там должны быть какие-то условия.        — Да. Первое: переговорщик не может иметь при себе оружия. Но имеет право взять одного сопровождающего, тоже безоружного.        — Так.        — Второе: послы должны выйти из Главного входа и подходить к берегу реки медленно, останавливаясь через каждые пять шагов. В правой руке, в знак своих мирных намерений переговорщик должен нести шкуру белой козы, в левой — держать жезл с вырезанным на нем символом племени… а на голову надеть глиняный горшок, вымазанный смолой и обвалянный в перьях.        — Что?!        — Я пошутил, — быстро сказал Гэдж. — Насчёт горшка.        — Ты эти дурацкие шуточки брось, — медленно произнёс Гыргыт, — я сейчас не в том настроении, чтобы их понимать. Ещё скажи, что мы должны на одной ноге три раза вокруг Пещеры пропрыгать… Что ещё там накорябано по существу?        — Перед началом встречи переговорщик должен предъявить кошель, в котором будут лежать пять кусков ржавого камня, шесть белых и четыре черных гладыша, три ракушки, орлиное перо и череп куропатки. Лишь при выполнении всех этих условий в точности — это подчеркнуто — переговоры состоятся.        — Нахрена им весь этот мусор… Это всё?        — Представитель тарков, со своей стороны, обязуется так же явиться на встречу без оружия и неукоснительно соблюдать безопасность всех участников до конца переговоров.       Внизу была добавлена ещё одна коротенькая строка: «Гэдж, если ты это читаешь, знай — мы тебя выручим», — от которой у Гэджа вновь трепетно ёкнуло сердце, но он не счел за лучшее эту фразу переводить.       Гыргыт некоторое время молчал, переваривая услышанное. Всунул в рот очередной смоляной шарик.        — Они лгут.        — В чем?        — Во всём. По-твоему, им действительно нужны эти переговоры? Что им от нас может быть надо?        — Почему бы тебе не узнать это завтра у них самих? Это всяко лучше, чем сидеть тут под землей, строить догадки, ненавидеть тарков и помирать с голоду. Почему бы для начала хотя бы не попробовать… договориться?       Гыргыт внимательно посмотрел на него.        — Хочешь спасти свою шкуру?        — А ты разве не хочешь спасти свою? — спросил Гэдж.       Гыргыт молчал. Наклонился, поднял валявшийся под ногами красноватый камешек. Это был один из «ржавых камней», которые предписывалось принести на грядущие переговоры — в количестве пяти штук.        — Если уж твоя шкура тебе не дорога, подумай о других, — рассудительно заметил Гэдж. — На что ты сейчас вообще рассчитываешь? Допустим, вам удастся отсидеться тут пару недель, допустим даже, что люди решат отступиться от своих планов и уйдут, допустим, что они оставят вас в покое и вам удастся прорыть новые тайные ходы. Но что потом? У вас по-прежнему нет ни скота, ни посевов, никаких запасов… Вы и сейчас, на исходе лета, не сказать чтобы жируете, а что будет зимой? Весной? Через год? Опять будете нападать на соседей и промышлять грабежом и разбоем?       Гыргыт угрюмо поиграл желваками:        — Орков, знаешь ли, жизнь никогда не баловала.        — Вряд ли этим стоит гордиться… К тому же орков с каждым годом оттесняют все дальше в горы и пустоши, этого уже нельзя не замечать. Чтобы выжить, вам так или иначе придётся приспосабливаться, жить в го́ре и радости либо с людьми, либо с теми, черными… «кару́», которые рано или поздно придут с востока. Это неизбежно.        — Таркам нельзя доверять.        — Они думают про вас то же самое. И, пока это будет с обеих сторон продолжаться, мы не сдвинемся с мёртвой точки. Кстати, знаешь, что за камень ты держишь в руке?        — Что?        — Это кровавик. Железная руда.        — Да? И что?        — Может, и ничего, — сказал Гэдж. — Но люди ценят такие штуки.        — И что? — опять повторил Гыргыт. Хрипло усмехнулся: — Может, по-твоему, мы будем продавать людям эти паршивые камушки в обмен на зерно и мясо? Да таких камней полно в ущелье в нескольких милях отсюда… Совершенно бесплатно.        — Дело не в камнях, — пояснил Гэдж. — Камни — лишь свидетельство того, что в недрах гор проходит железная жила. Люди знают, как строить шахты, как добывать руду и как выплавлять из этой руды железо. Но кто-то должен всё это делать.        — И, по-твоему, орки будут делать всё это вместо людей?        — Не вместо людей. Вместе с людьми.       Гыргыт хрипло расхохотался:        — Ну ты и… блаженный, чужак! Витаешь в придуманном тобой же несуществующем мире. Где люди и орки доверяют друг другу, не враждуют между собой и способны мирно жить бок о бок…        — Пока не существующем, — тихо возразил Гэдж. — Но почему бы не попытаться сделать хоть что-то для того, чтобы этот несуществующий мир все-таки начал существовать?       Вожак ухмыльнулся:        — Ладно. Ты, конечно, дурень, но дурень забавный. — Он оглянулся, жестом подозвал крутившегося возле костра мальчишку и вполголоса сказал ему несколько слов. Мальчишка убежал и через некоторое время вернулся с тростниковой палочкой и небольшой глиняной баклажкой — в ней были сажевые чернила, которыми орки наносили на кожу ритуальные рисунки. Гыргыт перевернул грамоту обратной стороной вверх и протянул Гэджу тростниковое «перо». — Напиши-ка здесь пару слов.        — Что написать?       Гыргыт секунду поразмыслил:        — Пиши. Прописью, на всеобщем: «Проваливайте, паршивые бродяги, вы здесь ни единой крошки хлеба не получите задарма!»       Гэдж удивлённо поднял на него взгляд:        — Что?        — Я знаю, как эта фраза выглядит на всеобщем, — пояснил Гыргыт. — Видел её на воротах одного кабака в городке в западных лесах. Как-то по молодости приходилось иметь дело с людьми, чтоб их всех… Ну, написал? — он придирчиво осмотрел сделанную Гэджем надпись и, видимо, убедился, что она верна, и пленник не добавил от себя ничего лишнего; вновь аккуратно скатал бумагу в свиток и сунул за пазуху. Проворчал под нос: — Ладно, сойдёт. Так и быть, посмотрим, что из всего этого выйдет… — Впрочем, по лицу его было ясно — ничего хорошего он определённо не ждёт.