узлы

      

И все это время он смеется. Всякое заражение приводит его в экстаз. Каждая смерть — его победа, выигранная битва в бесконечной войне против нашей непреклонности.

Из книги проповедей

                           24 день месяца холода              Марло вернулся из Винного квартала около трех часов дня. От малейшего дуновения ветра он чувствовал на своей одежде впитавшиеся и густо пахнущие винные пары, от которых могла избавить только очень хорошая чистка. И все ради одного письма, которое, вероятно, только ухудшит дела между братьями Уилморами, пытающимися подмять под себя квартал, и нынешними владельцами винокурни. Он интеллигентно пообщался с джентльменами на Боттл-стрит, «проигрался» в карты и совершенно нелестно поскользнулся на лестнице, когда возвращался в мир нормальных запахов Делового квартала.       День прошел терпимо.       Он не спешил возвращаться в Башню. С реки дул промозглый ветер, и над городом собиралось влажное облако, которое обещало разорваться ливнем и громом. Письмо надежно лежало в кармане его пальто, пока он прогуливался по саду мимо тщательно выровненных голых кустов. Все растения давно отцвели, и даже листьев не осталось на черной мерзлой земле.       Он поднялся по лестнице, чтобы войти во двор, и остановился. Чуть выше, там, где располагался памятник императрицы Джессамин Колдуин, стояла знакомая темная фигура Чужого. За ним простерся берег Дануолла в дыму, беспокойные воды реки и неровные очертания темных далеких гор. Марло увидел возле плиты маленькую охапку цветов из зимнего сада. Сколько было бы крика, если бы садовники узнали. Но они, вероятно, даже не увидели его.       Марло заметил, что он стоял, подогнув правую ногу, — ту, которую едва не разодрал волкодав стражников. Шнурки на ботинке были развязаны. Словно чувствуя на себе взгляд, Чужой обернулся.       — Руан, — произнес он, и Марло в который раз удивился чистоте и прохладе его голоса. С таким голосом не становились ораторами, но умели очаровывать. Хотя Марло безосновательно подозревал, что дело не в интонациях, а в остаточной магической силе.       «Никто», — подумал было ответить он, но был выше подобной бестактности.       — Добрый день, — произнес он. — Как твоя нога?       У волкодавов были острые зубы и сильные челюсти. Однажды Марло видел, как волкодав отгрыз одному бедняге руку, расколов кость. Как ни странно, ведьмы очень любили эту породу. Во время переворота Далилы хватало одного искаженного магией пса, чтобы избавиться от нескольких семей.       — Болит, — ответил Чужой. — И будет здорова нескоро.       — В таком случае, полагаю, что-то важное привело тебя сюда по всем этим лестницам.       — Все то же, что приводит людей к воде и могилам. Меланхолия и воспоминания.       — Хорошо сказано. Почти пять тысяч лет, если не ошибаюсь. Есть что вспомнить.       — Разве?.. — задумчиво произнес Чужой. — Что, по-твоему, я вспоминаю? Все болезни островов? Судьбы безымянных семей? Или, может быть, Великий Хаос?       Они оба говорили вежливо и без единой ноты неискренности, но Марло чувствовал, будто они насмехались друг над другом. Был ли этот разговор серьезным или небрежным, он еще не понял.       — В том числе, — просто ответил Марло. — Я ничего из этого не видел. Будь иначе, наверняка не сумел бы забыть.       — О чем думаешь ты в таких местах?       Марло огляделся. Дануолл тянулся грядой, укутанный своими заводскими испарениями и пронизанный тесными кварталами. Высокий мост Колдуинов впереди выглядел индустриально мощным, бросающим вызов самому представлению о высоте. На чистом небе к вечеру можно было бы увидеть, как солнце садилось прямо в его полукруглое пустое око. Но было пасмурно и сыро, как обычно в этом городе.       — О доме, — честно сказал Марло. — Или, может быть, о том, что такое дом. Потому что, конечно, это не Дануолл.       — И какое место ты бы назвал домом?       Марло праздно задумался.       — Хм… пожалуй, там были бы прекрасные сады Матчерхевена, старые храмы Аррана, о которых заботились бы как об архитектурной достопримечательности. Кое-что из северной тивийской кухни. Возможность слышать живую музыку каждый день, общаться с приличными натурфилософами вместо эксцентричных канцеляристов и пить хорошее вино, не имеющее ничего общего с Дануоллом.       Чужой слушал молча. Потом произнес:       — Выходит, дома нет.       — Выходит, дом везде понемногу. И так даже лучше. Для меня, разумеется. — И поскольку любопытство было выражено так свободно: — Итак, что бы назвал домом ты?       Чужой долго думал, глядя на реку. Он спрятал руки от холода в карманы куртки. Эта согнутая нога с развязанными шнурками вызывала сочувствие, и хотя в сочувствии к боли не было ничего странного, оно странно распространялось на всю его сгорбленную, безмятежно-невыразительную фигуру.       — Я не знаю, — наконец ответил он. Затем, словно какой-то новой мысли, слегка улыбнулся. — Представь, что ты видел все болезни островов. Каждую безымянную семью. Всю агонию, жестокость и страсть Великого Хаоса. Что из этого ты смог бы назвать домом? Или, быть может, все понемногу?..       — Совсем наоборот. Это воспоминания, а не дом. Если только ты не считаешь, что «агония, жестокость и страсть Великого Хаоса» приятнее, чем та карнакская помойка, в которой ты поселился. Прошу прощения, — добавил Марло просто из приличия.       — Нет, ты прав, — спокойно сказал Чужой. — К сожалению, даже так я все еще не имею достойного ответа.       — Ни одно впечатление о нашем мире не было достаточно привлекательным?       — Дело не в мире. И конечно, ни привлекательность, ни отвратительность не являются для меня определяющими. Когда я только оказался среди людей, я мечтал о Бездне. Я считал ее своим домом и искал ее во всем, что есть здесь. Но теперь она мне столь же чужда, как и тебе, даже когда я могу прикоснуться к ней.       Разговор больше не казался натянутым или ироничным. В нем была серость, такая же, как дануоллская унылая зима, и Марло, хотя уже давно был слишком стар для участия в судьбах других людей, мог ее понять.       — Теперь ты человек, — сказал он, — и хоть что-то человеческое не должно быть тебе чуждо. Что было до всего этого? До… божественности, если подобное слово уместно.       Чужой впервые перевел на него взгляд, словно что-то сопоставлял. Марло со спокойным ожиданием смотрел в ответ, позволив ему делать выводы и в очередной раз подмечая странности его лица. Казалось, это было лицо юноши и старика одновременно, неуловимо. Там не было никакой молодости, только состарившееся детство.       — Боюсь, я не смогу объяснить это просто, Руан, — произнес наконец Чужой. — Позволь мне снова обратиться к твоему воображению. Представь, что ты просыпаешься в неизвестном месте, не помня ни своего лица, ни своего имени. Затем кто-то, кого ты встречаешь, рассказывает тебе историю человека по имени Руан Марло, бесследно исчезнувшего и в конце концов убитого в тишине и темноте. Потом тебе показывают его портрет. Этот портрет ты случайно видишь в отражении воды, когда склоняешься над рекой.       История напоминала сюжет из грошового чтива, всегда переполненного мраком и гротеском, хотя мысль о ее несомненной подлинности могла ужаснуть. С неподвижным взглядом и бесстрастным голосом Чужой действительно походил на существо из снов… Но с этой разорванной ногой он выглядел совершенно жалким.       — Но разве ты — Руан Марло? — задался вопросом Чужой и замолк. Марло понял, что он ждал ответа.       — Я тот, кем сделало меня все, что со мной произошло. В том числе, в большей или меньшей степени, Руан Марло. Так говорят философы. Прошу прощения, могу ли я закурить?       Чужой согласно наклонил голову, и Марло достал из внутреннего кармана портсигар и спички. Ветер упрямо хлестал по рукам, пока он пытался поймать огонь на кончик сигареты. Чужой снова перевел взгляд на реку.       — Когда мы были на корабле, — сказал он, — я смотрел на тебя и вспоминал тебя. Для своей работы ты ведешь довольно непримечательную жизнь. Но были и моменты, которые я счел особенными.       Марло, вдыхая дым, приподнял брови при этих словах. Следовало ли говорить, как странно и непорядочно это звучало? Однако он промолчал, искренне интересуясь, что же такое знал о нем Чужой.       — Когда тебе было девятнадцать, Старший смотритель Аббатства в Виннедауне давал лекции по истории в Королевском университете. Ты был там. Юноша, который всегда спорил и во всем, что делал, был хорош, не стремясь к славе. Посреди аудитории в сотню человек ты долго оспаривал методы Белого утеса, пока смотритель не был вынужден униженно удалиться, обвинив тебя в ереси и приказав братьям с особым бдением наблюдать за тобой в дальнейшем.       Марло слушал, задумчиво крутя сигарету и припоминая. Мало кто знал эту историю. Он и сам не вспоминал ее так давно, что с тем же успехом мог забыть. Но, видимо, что-то от того времени с ним все же осталось и теперь, озвученное, давало о себе знать. После того скандала он даже не был особенно горд — ему доставало внимания и без какого-то догматичного дурака, униженного среди дома науки.       — Я плохо помню тот случай, — произнес он наконец, и этих слов было достаточно, чтобы выразить, что он думал о мнении Чужого. — Это не было таким уж важным делом.       — Верно, — отстраненно согласился Чужой. — Однако мне видится в этом прекрасное завершение. Твоя судьба от рождения была сплетена с Аббатством — но тогда ты отсек этот путь, сам того не осознавая и в то же время с намерением, которое не могло быть случайным. Разве не тайное презрение к догматизму вело тебя? Не старая ли обида, которую питал ты к своему отцу, столь послушному Запретам? Я видел, что было бы с тобой, если бы ты пошел по этой дороге. Видел тебя смотрителем. Ты приютил бы старого волкодава и прожил бы всю жизнь без веры, идеальный смотритель, в конце концов предавший Аббатство из одной лишь отчаянной, всепоглощающей скуки.       — Любопытный анализ. Пожалуй, я могу лишь выразить облегчение, что избежал такой унылой судьбы.       — Здесь я вынужден согласиться.       Марло приподнял брови.       — Неужели? И почему же?       — Наверное, потому, что эта довлеющая скука была знакома мне почти пять тысяч лет. Но я не мог бы сжечь Бездну, просто чтобы развеять ее.       Так был он человеком или все-таки не был? Там, в Бездне, обитало существо, которое не знало ни добра, ни зла, и вмешивалось в историю, следуя какому-то великому предназначению? Или это был всемогущий человек, который играл судьбами других из одного только любопытства? Трудно представить, какой ответ хуже. И еще труднее представить, что этот болезненного вида оборванец, который стоял перед ним и беседовал с ним в этой причудливо вежливой, безликой и горделивой манере, никогда не мог быть хорошим, вне зависимости от ответов, вне зависимости от обстоятельств. Никогда не имел на то даже шанса.       Марло крепко затянулся сигаретой.       Эту мысль следовало отложить на потом. Подумать только, таинство движения сфер могло открыться перед ним, и он встретил бы его с открытым умом — но был ли он к этому готов? А ведь он считал себя прожженным циником.       — Что еще ты вспоминал? — спросил он. Чужой, казалось, был равнодушен к его внутреннему движению или просто не видел его — поди разберись, — и ответил спокойно:       — Момент, когда ты, вопреки своим убеждениям, опустился на колени перед королевой Морли, соглашаясь на убийство. Ее люди должны были перерезать тебе горло и трижды пронзить мечом. Увидев твою верность, королева подала им знак не нападать. Но ты не знал об этом, потому что склонил голову.       Марло понятия не имел об этих подробностях. Но событиям было столько лет, что новость даже не удивила его. И опыт научил его не жалеть о былых делах. Было лишь странно слышать все это от кого-то, кого он встретил несколько недель назад.       — Я понял насчет последнего. Но почему ты находишь, что это был момент, определивший мою жизнь? — спросил Марло.       — От смерти тебя отделяло несколько слов, и ты преодолел ее честностью, как больше не сумеешь, потому что всю свою жизнь не будешь честен. Тогда в тебе появились первые сомнения, которые все еще сопровождают тебя повсюду, даже когда ты слишком устал жить, чтобы сомневаться.       Марло с трудом мог отыскать слова, неприятно задетый этой проницательностью. Хотя, к собственному удивлению, не обнаружил в себе ни раздражения, ни злости, даже несмотря на то, что человек перед ним, обладая столь личными знаниями, управлялся с ними не так уж разумно. Поэтому в конце концов, несмотря на все открытия, на все противоречия и неточности, ответ дался легко.       — Таким ты меня видишь? Что ж, это интересно. Однако я всегда считал, что самый важный момент моей жизни — и я говорю без всякого юмора — это пьяная стрельба в кабаке Дабоквы. Впрочем, — добавил он весомо, — со стороны должно быть виднее.       Чужой замолк, хотя и не потому, что, как надеялся Марло, был уязвлен. Казалось, он серьезно обдумывал сказанное. Наконец он спросил:       — Что ты видишь со стороны, когда смотришь на меня?       Марло не нужно было вглядываться, чтобы дать ответ. И все же он вновь посмотрел на это абсурдное сочетание тысячелетней мудрости и человеческой уязвимости. Он видел огромный потенциал, которому неизбежно суждено быть растраченным. И, что самое печальное, растраченным ради выживания, а не из достойной осуждения небрежности. Марло представлялись те невероятные знания, которыми обладал Чужой, и то влияние, которое он мог бы оказать на мир, если бы воспользовался ими. Этот век не помнил ничего о своем прошлом. История гибла. И тот, кто мог бы воскресить ее, даже не знал, где его дом.       «Он еще ребенок, — понял Марло с некоторым удивлением. — Странно рожденный сирота, смотрящий на жизнь из окна комнаты».       — Я вижу пустоту, оставшуюся на месте бога. Ты просто запутавшийся человек, на которого слишком давит бремя прошлого. А настоящее уже было к тебе достаточно жестоко.       Если Чужого и задели его слова, он этого не показал, сохраняя стылое, безличное выражение.       — Жестокость не отзывается во мне, — произнес он, — я не чувствую разницы между ней и приветливостью, между приветливостью и лицемерием. Ничто не удивляет меня.       — Прошло четыре тысячи лет, — заметил Марло, зажимая остаток сигареты губами. — Дай себе время. Если бы я знал весь мир и в конце концов обречен был жить в Карнаке, из всех мест, жестокость тоже перестала бы удивлять меня.       Чужой посмотрел на него прямо и честно, и Марло почти кожей ощутил значимость его слов, произносимых завораживающе спокойно, так, что это не могло быть ничем, кроме магии или редчайшей харизмы.       — Все пути, все слова, вся жестокость и радость, доступная человеку, повторяются. Все возможные предательства были совершены, все трюки обманщиков — испробованы. Я участник событий, которые знаю наизусть.       — Невозможно знать то, что еще не произошло. Можно только догадываться и надеяться.       — Разве я говорил о будущем? Нет. Когда оно наступает, я не чувствую ничего.       Марло долго молчал, пока не заметил, что сигарета истлела. Он медленно достал портсигар и убрал окурок.       — Поскольку ты был предельно честен, — произнес он, — позволь и мне говорить прямо.       — Пожалуйста.       — Ты слишком цепляешься за прошлое и ищешь в нем то, чего больше нет. Мой тебе совет — забудь. Забудь все.       Он убрал портсигар обратно во внутренний карман пальто, а когда поднял глаза, обнаружил, что лицо Чужого преобразилось. Перемена была почти неразличима, но не заметить ее было невозможно. Глаза раскрылись чуть шире, губы сжались в тонкую линию, придававшую всему лицу оттенок странного веселья, несмотря на то, что она и близко не походила на улыбку. Было почти похоже, что ему стало… интересно.       — О, Руан, — произнес он странным тоном, исполненным сочувствия, очарования и иронии, — жизнь не испортила тебя. Посмотри на себя: ты готов пожертвовать своим представлением об общем благе ради какого-то юнца.       Марло против воли ощетинился. Он подождал несколько секунд, прежде чем ответить.       — Мое представление об общем благе только мое. И в данном случае я не прочь им пожертвовать. — И он ворчливо добавил: — Я все равно уже стар.       — Отнюдь. Многие разделяют твою страсть знать — по разным причинам. Твои причины я нахожу благородными, и я благодарен, что ты поступился ими ради моего благополучия, пусть даже на словах. Я помню, как мало людей в твоей жизни удостаивались того же.       — Как ты и сказал, жизнь не совсем меня попортила. Чье-то благополучие важнее, чем память о трех тысячелетиях кровавых войн. Наш век достаточно учит нас жестокости.       — Но ты, конечно, ищешь в моих воспоминаниях не жестокость. Ты ищешь культуру. Просвещение. Красоту.       Марло не вздохнул из чистой вежливости. Неестественная проницательность Чужого начинала его утомлять. Сам Чужой, впрочем, казался довольным. Он слегка улыбался, и глаза смотрели вдаль без прежнего равнодушия.       — Именно так, — сказал Марло. — И даже это не стоит благополучия человека. — Пытаясь скорее закончить разговор, он добавил: — Прошу прощения, боюсь, я задержался здесь дольше, чем предполагал. На самом деле меня ждет работа.       Сквозь эти слова увидел бы даже ребенок, но Чужой не выразил ничего, кроме прежнего удовлетворения.       — Разумеется, я не хотел бы отнимать у тебя больше времени, чем уже отнял. Спасибо за разговор.       И все же Марло не мог просто уйти — будь проклята человечность.       — Тебе нужна помощь, чтобы вернуться в Башню?       — Благодарю, но я задержусь.       Тогда Марло, бросив последний взгляд на надгробную плиту императрицы Джессамин и представив, что она могла бы подумать об этом разговоре, спустился на садовую дорожку и направился к Башне.