узлы

      

Тот, кто ходит здесь, есть вместилище всех вещей. Он и колыбельная, и хруст костей под зубами.

Сердце

                                  16 день месяца холода              Города всегда были не более чем картинами, декорациями. Он не знал, каково это — ощущать холодную каменную кладку, двигаться в пределах четырех стен и коридоров, быть окруженным чем-то по-настоящему материальным. Воображение давало ему некоторую пищу, но все, чем он в самом деле довольствовался, было лишь наблюдением за людьми, движущимися в городах, как насекомые в своих лабиринтах.       Поэтому тяжесть города, громоздкость его конструкций с маленькими изящными деталями, тесными улицами, старостью, грязью и неудобством, легли на него почти ощутимо. Он знал о нищете все — больше всякого нищего, ибо в его памяти длились жизни миллионов тысяч бедняков, — но проживание нищеты оказалось болезненным опытом. В том числе и потому, что ничего нового, кроме ощущения боли, в такой жизни не было. И даже оно не удивляло.       Он знал все облики Дануолла, видел, как город поднимался над землей, возводимый умами и руками лучших среди человечества, но никакое из тех знаний, которыми он распоряжался, не могло подготовить его к холоду и сырости промозглых улиц, безликой белизне домов и унылой серой дымке, вьющейся вокруг города. Когда столица показалась на горизонте, когда ее знакомые очертания воскресили в его памяти давние лица и события, он почувствовал то, что люди обыкновенно называли ностальгией — ту тягу к известному, которую он тихо испытывал каждый день своей жизни. Тягу к временам, когда он знал мир и не нес никакого бремени, кроме бремени вечной скуки. Он желал ясности, которой лишился, когда по-настоящему открыл глаза.       Поэтому знакомый облик Дануолла лишь отвратил его, напомнив, что ничто не могло быть по-прежнему. Он принял это смиренно, как принимал все, что пришло к нему как к человеку.       Однако море… ему нравилось море, и он провел почти все время, не отрывая взгляда от волн. Холод, и пустота, и ощущение невесомости, бессмысленности, безликости. Он упал бы головой в океан, если бы был чуть более глуп и забылся. И он мечтал о китах. Он почти жаждал, чтобы один из них выбросился перед кораблем, но за недели пути так и не увидел ни одного.       Руан Марло наблюдал за ним со стороны, не приближаясь. Когда-то этот мужчина, рожденный в семье приверженцев Аббатства, лишь жертвой своей матери избежал участи стать послушником, а спустя пятнадцать лет, будучи девятнадцатилетним студентом, в ходе абсурднейшей демагогической дискуссии унизил Старшего смотрителя перед учащимися и профессоратом университета Виннедауна. Когда Чужой взглянул на него впервые, он сразу понял: если этот мальчик доживет до старости, то достигнет тех вершин, с которых громче всего, падая, разбивалась добродетель, а светлый ум за бренностью материального забывал о величии мысли. Однако он был неинтересен — и совершенно незначителен относительно вечности. Увидев его лицо вновь, Чужой едва уловил на окраинах памяти его имя.       Руан не обременял его разговорами. Даже его внимание было ненавязчивым. Избежав всех путей смерти, он все-таки достиг вершины — и если не ум и не добродетель, то свое проницательное изящество он сохранил.       Море выплюнуло их в серый порт Дануолла. В дымке качался остров Кингспэрроу, увенчанный уродливой башней. Голубые маяки медленно плыли, вздымаясь и опадая, по тревожно толкающимся волнам. За береговой линией и нагромождением домов, среди которых прятались темные и грязные портовые переулки, возвышалось посольство; неподалеку от него виднелся круглый стеклянный купол Академии. Но здания вокруг порта, казалось, поглощали простор города, заполняли зрение, и создавалось впечатление, что там, вдали, был какой-то иной остров, а Дануолл был здесь — траулеры, ржавые цепи и крюки, темные скалы, грязный песок и уныло смотрящие окна одинаковых зданий, уже не плачущих даже от тесноты.       На берегу было шумно, пахло солью и рыбой. Руан жестом пропустил его вперед на мосту, но присоединился, как только они оказались на причале. В толпе было легко затеряться — похоже, Руан этого ждал, хотя и зря.       Они не отошли далеко от причала. Руан оглядел берег и качающиеся на волнах лодки, затем повел их к рыбаку, который копался в днище своей моторки.       — Уважаемый, не согласитесь ли переправить нас по реке за небольшую сумму? — спросил у него Руан.       Рыбак был худ, сед и угрюм. От него крепко пахло винным перегаром. То, что он дожил до своих преклонных лет, уже было гарантией доверия.       — Насколько небольшую?       Руан снял с пояса кошель и достал из него маленький кожаный мешочек, который и бросил рыбаку. Тот поймал, приоткрыл, а потом оглядел Руана с ног до головы.       — Ладно. Залезай. Куда тебе надо?       — Район Башни, — ответил Руан, пропуская Чужого первым шагнуть в лодку. Она качалась под ногами, казалась хрупкой и тонкой. Ощущение было знакомым, хотя Чужой никогда не вспомнил бы, откуда. Придумал ли он это? — Хотя, пожалуйста, подальше от Колдриджа.       Рыбак взглянул на него еще внимательнее, но можно было с уверенностью сказать, что, когда деньги оказались в его кармане, ему стало все равно.       — Что, тебя там знают?       — Еще как, уважаемый.       Лодка затряслась, когда мотор был заведен. Нос вздыбился, затем опал, когда, рассекая крупные, но медленные волны, они направились к центру Ренхевен. Берега Дануолла были скалистыми и каменными; только в районе Старого порта еще виднелись песочные линии и зелень низкорослых кустов. Пока лодка подскакивала на волнах, холодный влажный воздух царапал лица. Чужой чувствовал, как ветер проникал под одежду и доходил до самых костей. Его слабая, тяжелая плоть не справлялась с холодом. Он впервые ощутил это ночью в Карнаке — дрожь пробила его, он был напряжен и потел и сидел в темном углу, не пытаясь согреться, только прислушивался к этим новым ощущениям и пытался понять, каково это — быть тем, кем он был, кем были все люди. Слабости не удивили его. Он знал, насколько немощно и чувствительно человеческое тело. Ощущать, конечно, было необычно: тепло солнца, дрожь от холода, твердость и мягкость на кончиках пальцев, вкус еды и воды, уязвимость органов и костей — но ни одно ощущение, ничто из того, что воспевали поэты множества поколений, не заставило его потянуться к этой жизни.       Рыбак развернул лодку возле заброшенных строительных лесов, где обрушилась часть каменной стены и можно было подняться в город. Там, на старом пирсе, уже сидело несколько рыбаков среди густых зарослей травы. По темной воде плавали кувшинки и тонкие водоросли. Пока лодка естественным ходом надвигалась на берег, Чужой наклонился и опустил пальцы в воду, ощущая, как мягкие волосы водорослей обвивались вокруг них, словно любовницы и любовники вокруг своих партнеров.       Без грохота мотора вокруг было очень тихо, только волны плескались о берег и кричали чайки. Возле канализационной трубы, стоя по колено в воде, двое мужчин пытались пилами срезать панцирь полусдохшего хрустака.       — Благодарю за помощь, — сказал Руан, когда они вышли из лодки. Рыбак небрежно отсалютовал, старым веслом отталкивая лодку от берега.       Издалека район Башни казался монолитным, но внутри высота зданий поражала. В тесном переулке их крыши, если взглянуть вверх, образовывали причудливые стены лабиринта, по руслу которого текли серые тучи неба. По углам домов ползли металлические трубы, стекла окон отражали друг друга, в трещинах каменной кладки еще блестела вода после недавнего дождя. Даже когда они вышли на широкую улицу, вокруг было пусто и тихо. С переворота Далилы прошло несколько месяцев. Четыре или пять? Время совсем потеряло свое значение. В Карнаке Чужой наблюдал за временем только по колокольному звону из храма Батисты, который прежде принадлежал Аббатству, но вскоре был занят городской библиотекой; хотя колокола продолжали звонить. Но дело было не столько в отсутствии часов, сколько в том, что небо менялось. Он знал каждое созвездие. Теперь они медленно смещались, как когда-то давно, на Пандуссии, когда умер бог.       Голубые с золотом флаги дико развевались на вершинах белой Башни. Нежный цвет, совсем как династия Колдуинов времен Эйхорна. Раньше цвет столицы был темно-фиолетовым, почти черным — во времена Моргенгаардов. Сады возле Башни были голыми и убранными, земля тверда от холода; в клумбах остались лишь намеки на растения, по каменным колоннам и стенам ползли отцветшие уже вьюны и лозы, равнодушные к дневному свету. Увядший пейзаж, и все же ничего похожего на мрачный хаос времен переворота. Даже теперь заметные следы ковена Далилы убрать было непросто: улицы все еще были взрыты и расколоты, рабочие рубили засохшие корни огромных растений, которые, словно черви, прорывались сквозь землю. Кровь была вычищена, пики и цепи убраны, тела — сожжены или похоронены. Однако саму Башню окружали решетки строительных лесов, похожие на пятна заразы, — реставрация отдельных частей дворца продолжалась до сих пор.       Ворота охранялись часовыми по всему периметру, однако, заметив Руана, все они отдали честь.       — Сэр, — произнес один из них. — С возвращением.       — Господа, — поприветствовал Руан, позволяя досмотреть себя.       Чужой развел руки, когда один из охранников грубо ощупал его плечи, пояс и ноги, затем осмотрел руки, словно мог найти там очевидные свидетельства сверхъестественных сил. В физической грубости не было ничего нового. Улицы Карнаки были жестоки.       — Ты кажешься знакомым, — сказал охранник, глядя ему в лицо. — Как тебя зовут?       — Он уважаемый гость императрицы, — вмешался Руан. — Советую проявить почтение.       Охранник прищурился, рассматривая его истрепанную одежду, испачканную пятнами грязи и цветных специй. Чужой тонко улыбнулся.       — Если на этом все, мы спешим на аудиенцию, — важно произнес Руан, одергивая рукав пальто. — Спокойного дежурства, господа.       Он взглянул на Чужого и наклонил голову, приглашая его идти вперед. Чужой направился во двор. Подобный акт защиты был бы трогателен, если бы ему действительно было дело до того, как с ним обращались.       Они прошли через внутренний двор и, наконец, вошли в Башню. Там было светло и тепло: горел электрический свет, коридоры были украшены картинами, флагами и статуями. Панели из темного дерева и каменные колонны соответствовали классическому стилю начала 800-х годов. В одном из залов Руан обратился к секретарю в строгом черном костюме:       — Уведомите, пожалуйста, советника Карноу, что прибыл Руан Марло и ожидает встречи.       Услышав имя, секретарь тут же поднялся с места.       — Конечно, конечно. Он предупреждал о вас. Вы — господин Марло? — спросил он, переводя взгляд с Руана на Чужого.       — Да.       Секретарь вышел в соседнюю комнату и пригласил помощника, который занял его место.       — Прошу вас пройти в зал ожидания. Мы как можно быстрее сообщим советнику о вашем прибытии.       Зал ожидания был огромен, застелен красным ковром и полон балконов. Можно было увидеть, как сновали по Башне люди. Огромная люстра из хрусталя разбивала свет на множество осколков. Неестественно, но красиво. Пока Чужой рассматривал убранство, среди которого ему особенно приглянулась картина, изображавшая старый Дануолл, Руан, садясь в соседнее кресло, проворчал:       — По крайней мере, это лучше, чем ждать в этой гадостной сырости.       С тех пор, как они покинули Карнаку, это были первые слова, обращенные к Чужому, которые, казалось, наводили на разговор.       — Пожалуй, — согласился Чужой, возможно, из любопытства.       Руан пристально взглянул на него, однако ничего больше не сказал. Тогда Чужой милостиво предложил:       — Если тебе есть, о чем спросить, ты, разумеется, можешь спросить.       — О, у меня множество вопросов. Но меня не так уж прельщают возможные ответы.       У них было трудное начало. Там, в Карнаке, когда они втроем сидели за небольшим столиком в заброшенном доме, который Чужой делил со многими другими мигрантами и незаконниками, Руан спросил: «Полагаю, теперь у тебя есть имя?» — на что Чужой ответил: «Если необходимо, ты можешь называть меня любым именем, которое покажется тебе подходящим или забавным». «Даже если я назову тебя Никто?» — приподнял брови Руан. Чужой улыбнулся: «Как раз это будет правдиво». Казалось, Руану это не понравилось, и он больше не обременял себя попытками спрашивать.       — Тогда позволь мне задать вопрос, — сказал Чужой и после удивленного жеста Руана продолжил: — У меня создалось впечатление, что ты занимаешь высокую должность при императорском дворе. По крайней мере, учитывая важность твоего поручения. Так ответь мне: неужели всех вас заставляют ждать?       Руан помедлил, растерявшись. Затем его губы дернулись для улыбки, которая, как был уверен Чужой, окажется злой, но прежде чем он смог ответить, раздался голос:       — Марло!       Они оба обернулись. В другом конце зала, на ступенях, стоял не Джеймсон Карноу, а сама императрица Эмили Колдуин. Она не улыбалась; у нее было серьезное, изможденное лицо, хотя прекрасный макияж и хорошо подобранный строгий наряд оттеняли усталость. Чужой видел долгие и тяжелые месяцы запечатленными в ее чертах, даже в ее решительной походке, которой она направлялась к ним.       Когда ее взгляд сосредоточился на нем, ее тонкие брови нахмурились, шаг замедлился, она остановилась. Выражение искренней озадаченности возникло на ее лице. Руан успел подняться ей навстречу и почтительно склонить голову, прежде чем озадаченность сменилась узнаванием.       — Это ты?.. — спросила императрица тихо, но прямо. Она вглядывалась в него широко раскрытыми глазами, будто он мог исчезнуть, раствориться в воздухе, как сон. И когда-то так и было.       Он встал с кресла и поприветствовал ее со всем уважением:       — Императрица Эмили Колдуин. Приятно видеть вас вновь.       Она мельком посмотрела на Руана, потом снова на него, будто опасалась отводить взгляд.       — Как это возможно? Как ты нашел… — начала она напряженным тоном, но затем прервала сама себя: — Нет, нет. Все важное — в моем кабинете. Мы поговорим там.       — Боюсь, — произнес Чужой, останавливая ее, — я не могу ждать. Я здесь, потому что, по вашим словам, Корво Аттано нужна помощь. Я хочу взглянуть на него прямо сейчас. Беседы меня не интересуют.       Императрица кивнула, хотя заговорила не сразу — еще некоторое время разглядывала его.       — Хорошо. Но ответь мне только на один вопрос. Ты настоящий?       — Более настоящий, чем когда-либо. — В этих словах не было даже горечи. Просто так теперь выглядела истина. Сожалеть можно было лишь о том, что в подобной ситуации от него было бы больше пользы, останься он сущностью Бездны.       — Идем за мной, — сказала императрица, затем обратилась к Руану. — Прошу прощения, Марло, мы поговорим позже. Джеймсон встретит вас. Я бы хотела увидеть ваш отчет.       — Как прикажете, — донесся голос Руана, но уже в отдалении — Эмили быстро поднималась по ступеням.       Чужой следовал за ней, успокоенный тем, что теперь он, наконец, на верном пути. Долгое путешествие не утомило его, но он стремился к одному, и только лишь это одно было по-настоящему важно. Как он мог не отплатить человеку, который тешил его пустое существование последние пятнадцать лет?       — Полагаю, ты уже все знаешь, — произнесла императрица, ведя их по коридорам Башни Дануолла. Прислуга проходила мимо, охрана возле дверей наблюдала за ними зоркими глазами. — Ты можешь помочь ему?       — Если это связано с Бездной, я могу определить, что с ним случилось. Далее я сделаю то, что будет в моих силах. Сейчас у меня ничего нет, кроме малого, императрица. Однако поверь моему слову: я отдам все ради него.       Он не видел ее лица, но тишина, возникшая между двадцатью их шагами, сказала ему о многом.       — Я верю тебе — пока что. Я не понимаю, как ты здесь, хотя мне ясно, почему. Отец… Корво хотел бы увидеть тебя. Но я предупреждаю тебя, прежде чем ты поймешь сам. Он не такой, как раньше.       — Объясните мне.       — Я не знаю, что сделала с ним Далила. Она заключила его в оболочку Бездны, на время, но когда ее заклинание прервалось, он вернулся… не до конца. Он едва ест, почти не спит, никого не узнает, не разговаривает…       Императрица остановилась. Чужой видел, как ее пальцы сжались в кулаки. Она обернулась к нему, напряженная и тщательно бесстрастная, как молодая копия ее отца.       — Я думаю, часть его осталась в Бездне. Я просила Билли о помощи, потому что из всех, кто мне знаком, только она и Корво были наиболее близки к Бездне, к тебе. Но вот ты здесь. Подтверди или опровергни мои слова. Помоги мне понять, что с ним произошло. Прошу тебя. Ты можешь брать все что хочешь взамен — я отдам тебе свою метку…       — Это дар, — прервал он, видя ее неподобающее отчаяние. Как она цеплялась за своего отца, уже старого, столь близкого к смерти. Сколько ей было лет? Когда он подарил ей метку, он видел лишь девочку, несущую ответственность за грехи родителей. — Безвозмездный. И я не отнял бы его — никогда, даже будь это возможным. Не унижайтесь до мольбы передо мной, императрица. Я здесь, потому что ваш отец мне дорог, и лишь поэтому. Взамен я не попрошу ничего. Позвольте мне увидеть его.       Она резко кивнула и направилась дальше по коридору. В гордой и прямой линии ее плеч, в том, насколько она была сдержанна, он мог видеть ее взросление. Когда Далила стояла перед ней и улыбалась в день поминовения ее дорогой матери, юная императрица Эмили считала себя взрослой. Она готовилась взять на себя ответственность, осознание императорского, кровного долга мыслилось ею как судьба, которую она принимает подобно титулу. Однако ее постигло то же, что постигло в свое время ее отца, — но ее молодость, невинность не успели полностью покинуть ее к тому моменту. Она воспринимала все случившееся как трагедию. Чужой видел столько трагедий, что ее правление казалось лишь одной из множества неурядиц, что случались тысячелетие за тысячелетием. Иногда он даже забывал относиться к людям как к людям. Ему представлялось, что они так же искусственны, как куклы, которыми играл ребенок.       И все же ее горе исходило от нее ощутимо. Теперь, когда он стоял рядом как человек, он чувствовал это.       Несколько лестничных пролетов и коридоров привели их не к вершине Башни, а к ее сердцевине. Там, возле восточной стены, располагался личный кабинет лорда-защитника. Императрица помедлила, прежде чем вставить ключ в замок, однако распахнула перед ним дверь резко и решительно.       Чужой вошел и тут же ощутил спертость воздуха, словно в комнате что-то прятали, оставляя вариться в собственном дыхании. Потом он увидел двуспальную кровать, заправленную чистыми простынями. Дальше, за ней, располагался стол напротив большого окна. Поверхность его была переполнена бумагами, книгами и принадлежностями для заметок. За столом сидел Корво Аттано — в домашней рубашке и брюках, причесанный, небритый, не совсем чистый, с лицом, обмякшим от изможденности и бездумия. Он смотрел в окно, не отрываясь, и даже не отреагировал на шум. Единственное движение, которое исходило от него, это вздымание и опадание груди в бесшумном дыхании.       Корво Аттано и его постель были единственными неправильными вещами в комнате. Все остальное — стены, усеянные заметками, картами, объявлениями, ковры, на которых были разбросаны книги и расставлены пустые бутылки, полка с картинами известных художников и оружием неизвестных мастеров — все это было естественным, принадлежащим месту, владелец которого ныне не существовал. А призрак, сидевший за столом, был не более чем внешностью Корво Аттано, существовавшего когда-то.       Чужой внимательно огляделся вокруг. Потом обернулся к императрице, которая с напряженным ожиданием наблюдала за ним.       — Дайте мне немного времени наедине с ним. Затем вы узнаете все, что смогу узнать я.       Пальцы императрицы сжались вокруг ручки двери, но в линии ее плеч и в смягчении черт было облегчение.       — Если с ним что-то случится, тебя казнят, — произнесла она без вражды, как факт. Следующие же слова шли от сердца: — Береги его.       И она закрыла дверь.       Чужой не стал осматриваться — он видел эту комнату множество раз, именно поэтому отсутствие в ней подлинной жизни было теперь так явно для него, — он сразу направился к высокому креслу, где Корво Аттано, сгорбившись, не шевелился. Чужой остановился напротив и оглядел его с головы до ног. Все в нем было знакомо, было знакомо даже то, что не было видимо. Только отсутствующее выражение сидело на нем неправильно, как маска. Даже его портрет, нарисованный не Соколовым, гораздо лучше изобразит его лицо.       — Печально видеть тебя таким, мой старый друг, — произнес Чужой, прикасаясь к его щеке, где линия жесткой бороды царапала пальцы. — Имею ли я теперь право называть тебя так?       Его взгляд скользнул ниже, туда, где рука Корво слабо и безвольно согнулась на подлокотнике кресла. Чужой обхватил ее и повернул к свету. Кожа была чиста. Там, где однажды был шрам, сквозь который текла сила Бездны, не осталось ничего. Там, где однажды Чужой оставил свое Слово, больше не было даже шепота.       — Этот дар должен был остаться с тобой навсегда, — тихо сказал Чужой. — Она не имела права отнимать его. И теперь, за все годы твоей верности, я не могу дать тебе ничего, кроме самого малого. — Он приподнял подбородок Корво. — Выше голову, Корво Аттано. Ты еще будешь жить.       Взгляд Корво оставался опущенным, безжизненным. Это заставило Чужого задуматься о тысячах судеб, одинаково печальных. Он видел тех, кого мир называл героями, добродетельных и благородных, каждого из которых ждал незаслуженно горький конец. Такова была жизнь; и на самом деле в ней не было ничего печального, как не было и ничего заслуженного. Справедливость не распространялась на жизнь и смерть.       Так он видел это, когда смотрел на мир издалека. Теперь, однако, он понял, откуда у людей бралась вера и воля. Корво Аттано, лорд-защитник, посвятивший свою жизнь двум великим женщинам этой империи, мог сгинуть вот так, в своем убежище, пропахшем запахами старого немощного тела. Жизнь, прожитая им, была достойна, а смерть была смертью. Но Чужой стоял перед ним и, возможно, мог помочь. Мог изменить его конец. Там, в Бездне, жизнь ветвилась множеством вероятностей. Все, что он делал, это наблюдал, какую из них воплотит человек, какой изберет путь. Сейчас же путей было всего два, иного выбора он не видел. Как легко было принимать решения людям. Они жили вслепую, сами того не зная. И это было для них благословенным источником сил.       Чужой убрал руку с лица Корво и опустил ладонь на его грудь, где сердце отбивало свой ритм. Затем он закрыл глаза и прислушался, запоминая звук сердца, как музыку.       — Еще раз, пожалуйста, — интимно сказал он, обращаясь не к Корво, а к Бездне. — Дай мне увидеть тебя еще раз.       Ощущение тяжелого плотного холода навалилось на него, и, когда он открыл глаза, комната покрылась трещинами, сквозь которые мерцало знакомое бледное сияние Бездны. Не было чувства сильнее, чем облегчение, когда Бездна отзывалась ему. Он подозревал, что они оставались неразрывно связаны; но он был человек, а она отвергала в себе людей. Они ранили саму ее тонкую ткань. В последний раз он обращался к ней… месяцы назад, и тогда это было последнее утешение перед прощанием. Билли ушла. Он остался один, оторванный от организма, которому принадлежал и без которого умирал. Нужно было вступать в жизнь, приспосабливаться и выживать. Тысячи историй о сыновьях, покидающих дом ради моря, и вот он герой одной из них.       Он вздохнул полной грудью. Песня Бездны звучала не так, как прежде, и он больше не понимал ее подлинного значения, хотя и хорошо знал его. Но сегодня его интересовала не песня китов. Он вслушивался в скрип, скрежет и стон в поисках одного лишь звука.       И вот оно — гулкое, почти растворенное в небытие биение сердца, доносящееся словно бы отовсюду, вблизи и из самой дали. Он был прав. Душа Корво Аттано была повреждена. И ее осколки, рассеянные ветрами Бездны, одиноко взывали из глубин. Если бы он прислушался, то различил бы их разные голоса, бьющиеся в едином ритме — ритме сердца.       Чужой в последний раз прикоснулся к лицу Корво, а затем оставил его в этой комнате одного. Ничто здесь не причинило бы ему вреда — он уже был разрушен до основания.       За дверью, в которую вошел Чужой, тянулся знакомый дворцовый коридор, но это было уже не реальное место, а то, что воспроизвела перед ним Бездна. Стены и полы были наполовину разрушены, осколки камня замерли в воздухе. Вместо потолка тянулось необъятное, ослепительно светлое пространство Бездны, и где-то в тех глубинах крутились, как водовороты в океанах, спирали бредущих полупрозрачных душ. Их голоса были неслышимы, потому что здесь и сейчас имели значение лишь Чужой и Корво.       В конце коридора появилась лестница — и рядом с ней парило огромное дерево, корнями уходившее в туманы, а кроной укрывавшее все руины Башни, запечатленные Бездной. Чужой поднялся по сколотым ступеням, прислушиваясь к сердцебиению. Там, наверху, под сенью дерева, стоял юноша, совсем еще подросток, в старой одежде, испачканной пылью. Коричневые штаны совсем истерлись на коленях, подтяжки были грубо сшиты с поясом, рубаха вся помялась, а куртка казалась большой — словно принадлежала раньше взрослому. Сбитые ботинки покрывала красная грязь садов Кирии, характерная для местности недалеко от канала. Вперед тянулась уличная дорога, вдоль которой вздымались неумело сформированные Бездной фасады карнакских домов. Следуя за стуком сердца, Чужой приблизился к юноше и увидел лежащую на земле разбитую склянку с желтоватой жидкостью, растекающейся по камням. Сердцебиение раздавалось прямо из кучи стекла.       Душа человека, даже самого слабого, не была хрупка. Она не походила на камень, который можно разбить сильным ударом. Ничто не могло разрушить ее цельность — кроме нее самой.       — Вот оно что, — произнес Чужой. Какова сила того страдания, что раскололо душу на множество частей? Что творила с ней Далила в этой искусственной тюрьме?       Он опустил глаза на юного Корво, совсем не похожего на себя взрослого. Еще более смуглый, лишенный морщин, так рано украсивших его лицо, и той болезненной исхудалости, которая была с ним после долгих месяцев содержания в Колдридже. Она не уходила еще многие годы после того, как Хайрем Берроуз и Фарли Хэвлок оказались в тюрьмах Гристоля и Тивии. Но этот юноша казался таким обыкновенным, невыдающимся, и только в его глазах и волевом носе угадывался будущий Корво Аттано.       Этот же Корво, рожденный воспоминаниями, смотрел на осколки склянки так, словно по мостовой растекалась кровь. Неожиданно застывшая картина ожила: Корво осторожно опустился на колени и простер руку над стеклом, словно вновь мог собрать его, а затем в порыве гневного отчаяния резко смахнул осколки голой рукой. Послышался звон и тусклый всхлип. Корво сжал окровавленную руку в кулак, поднялся и молчаливо направился дальше по улице. Чужой последовал за ним.       Люди без лиц появлялись, шли мимо и исчезали. Они были просто бледными тенями, но Корво косо смотрел на них.       — Боишься ли ты их? — спросил Чужой, не обращаясь ни к кому и не ожидая ответа, жадно впитывая каждый жест, каждое выражение юного Корво. — Нет, вовсе нет. Ты никого не боишься в этом городе. Ты можешь спрятаться от любой опасности, потому что ты очень ловок и быстр, как и всякое дитя улиц. Ты размышляешь, как украсть у них.       Однако тени шли мимо и исчезали. Корво держал руки в карманах и глубоко дышал ртом.       Он вошел в один из домов, и Чужой вместе с ним. Там была комната размером едва ли больше чулана. Она насквозь просвечивалась сиянием Бездны, но стены все равно были черными от теней, существовавших лишь в воспоминаниях. В комнате хватало места только для узкой кровати, маленького столика и деревянной тумбы. На кровати лежало женское тело; судя рукам, сложенным на одеяле, бледное, как труп. Оно сотрясалось от грубого, хриплого кашля. Вместо лица — осколки склянки.       Да, теперь Чужой вспомнил. Это были дни Пылевой чумы — вспышка пришлась на годы детства Корво. Лекарство так и не было найдено. Мертвых было так много, что их выносили на улицы, и там их покрывали слои серой пыли. В памяти осталось не так много картин того времени, однако он ясно помнил свои собственные мысли, когда чума достигла пика. Для Серконоса это была не первая страшная эпидемия. Он думал о повторяемости и типичности истории, об узлах, связывающих концы далеких веков воедино. В его прошлом, более далеком, чем любое воспоминание, тоже была болезнь. Умирали мужчины, женщины, дети, на улицах пировали крысы. Чума все еще жила там, где он родился, и лекарство от нее создала современность. Узлы.       Корво присел возле кровати. Мать протянула ему руку. Болезнь в ней достигала пика, разрушая ткани легких.       Она говорила о чем-то Корво, но вместо слов слышались только хрипы и шумное дыхание. Корво держал ее за руку, и в нем так же ярко, как в ней болезнь, горела ярость беспомощности, злобы и стыда. Он ругал себя всеми проклятиями, а лицо его матери не выражало ничего — только блестело осколками бутылки с лекарством, которую он разбил.       И вот снова — они оказались у большого дерева. Корво смотрел на стекло и на желтоватую жидкость, текущую в трещины между камнями. Чужой стоял рядом и смотрел на него.       — Это не время, когда ты стал взрослым, — произнес Чужой. — Оно наступит позже. Но тот момент заставил тебя почувствовать себя ребенком, которым ты не имел права быть. Я помню, дорогой Корво. Лишь тонкая грань отделяла тебя от одиночества — и от смерти, следовавшей за ним. Но ты сумел свернуть с этого пути, не так ли?       Он опустился на колени и подобрал осколки — осколки души, породившие воспоминания. Они шептали и плакали, они пахли сладковато и поблескивали острыми краями. И они дрожали, как бьющееся сердце. Он слышал их все — отовсюду, из самых отдаленных частей Бездны.       Затем, не оборачиваясь, он направился вниз по ступеням, откуда пришел раньше. Они привели его прямо к комнате, где Корво, уже с сединой в бороде и волосах, бездвижно и равнодушно покоился в своем кресле, как в прижизненном гробу. Вот так он нравился Чужому больше — со всеми следами жизни, оставшимися на теле и лице. В конце концов, такая интересная жизнь достойна была запечатлеться, в шрамах или морщинах.       — Ты работал на фабрике три дня, а потом купил лекарство на черном рынке, — сказал Чужой, снова беря его за руку. — Твоя мать выздоровела, хотя и ни дня в своей жизни больше не могла работать. Однако твое решение вернулось к тебе множеством неприятностей, и тогда ты впервые убил. Убийство позволило тебе стать тем, кто победит сильнейших на Клинке Вербены. Как драгоценна старая боль, мой добрый друг, — и он вложил в безвольную руку Корво осколки и сомкнул вокруг них пальцы. — Я возвращаю ее тебе.       С последним вздохом Бездна исчезла вокруг них, и комната со всеми предметами в ней обрела тяжесть и плотность реальности. Корво опустил глаза и раскрыл пустую ладонь, словно ожидая найти в ней что-то. Затем, медленно, поднял голову и посмотрел на Чужого. Ни капли узнавания не было в его взгляде, жизнь едва вернулась к нему, однако это были признаки внимания, которые он не проявлял до сих пор.       Чужой почувствовал сводящую мышцы усталость, пронизывающую до костей, и пустоту, поселившуюся между внутренностями. Но это не стоило ничего перед облегчением, которое он испытал, наблюдая за скользящим взглядом Корво.       — Сегодня это все, что я могу для тебя сделать. До свидания.       Он в последний раз тронул костяшками пальцев холодную руку Корво, а затем отстранился и покинул комнату. Императрица ждала чуть дальше по коридору, повернувшись спиной и сжимая локти. Возле нее стояли мужчина и женщина в костюмах придворных слуг.       Услышав, как открылась дверь, императрица обернулась.       — Как он?       Она не спрашивала, что он делал, видел и понял. Действительно, она очень любила своего отца, и эта любовь оставалась единственным, что могло сделать ее рассеянной.       — Ему лучше, — ответил Чужой. — Я знаю, что с ним случилось и чем ему можно помочь.       — Это то, что я хотела услышать, — с искренним облегчением произнесла императрица. — Мне нужно о многом спросить тебя.       — Я к вашим услугам.       В конце концов, теперь он был не более чем подданным. Его Слово было спрятано под повязкой на ее руке, но вновь обретенная человечность не изменила принципа: дар безвозмезден. К тому же, связь между ним и Словом, однажды произнесенным, утратилась. Тот, кто произносил Слово, умер — или, возможно, был рожден. Все одно.