Что бы ты ни делал

Сидел один, таскал с тарелки виноградины, и не отвлекаясь от планшета, боковым зрением постоянно смотрел на дверь. Как будто вот сейчас кто-то войдёт и скажет ему: «А что это вы тут делаете, уважаемый? Чего вы тут сидите?» Гримёрка была его на этот вечер, и именно в ней он должен был находиться, но это ощущение было сродни ощущению, когда проходишь мимо охранника в магазине и ждёшь, когда он обвинит тебя в воровстве, хотя ты, конечно, ничего не воровал и даже не думал воровать. Может, это был мандраж? Раньше было проще — трясло так, что крупно дрожала вода в насильно впихнутом в руку стакане, губы подрагивали даже когда он пытался улыбнуться. Сразу было ясно: вот. Вот я волнуюсь. Живот крутило, иногда труднее дышалось. Потом долгое время было практически не страшно. Впрочем, некоторых концертов он просто не помнил. Потом он просто умом осознавал: сейчас страшно. Накрашенными уверенными глазами нагло на меня смотрит какой-то человек из зеркала, ему не страшно, а он — я. И в этих хитросплетениях самоосознания страх терялся — я же вон, в отражении, бесстыдный и смелый. А потом мандраж, как медленно вянущий цветок, пошёл на спад. Не страх, а так. Страшочек. Небольшое беспокойство. Беспокойные руки, которые сжимаются на планшете, когда Олег заходит в гримёрку и здоровается. Вместе повеселее, хотя Олег уткнулся в телефон и с улыбкой что-то там строчит, дурацкое магазинно-воровское ощущение проходит, и Глеб наконец находит в себе силы снять наушники, пихнуть планшет в сумку и прогуляться до чёрного входа, — курить в гримёрке им строго запретили. Там, слава богу, всё огорожено и никого нет, и он скуривает даже две в какой-то вечерней благости, хотя снег у крыльца серо-коричневый и немного пахнет бензином. Всё это как-то гипнотически действует: размеренные движения пальцев с сигаретой к губам, сухой шершавый дым, текущий в лёгкие, неравномерно мигающий фонарь где-то вдалеке. Хотя слышно, — реально ли или он сам придумал себе этот звук? — как шумит очень много людей, собирающихся в зале, ждущих его. Он щелчком отправляет сигарету в урну, идёт обратно. В гримёрке уже куда больше народу: Дима говорит по телефону у окна, девочка-администратор что-то деловито разъясняет, говорят, спрашивают, мельтешат, мешают Глебу снять куртку. Поэтому Глеб просто даёт отмашку: начинайте. Гримёрка пустеет, только Дима всё говорит бесконечные: «Да, да, нет. И тебя, да. Да!» окну. Глеб проверяет карманы: манок, телефон, ой, сигареты. Натыкается взглядом на какие-то разводы на футболке, близоруко щурясь пытается рассмотреть, что же это. Шерсть какая-то, прилипшие светлые волосинки передают привет всем любителям тёмной одежды. Глеб натягивает подол, рукой отряхивая то, что видит, а там уже играет интро, звук немного вибрирует с каждым ударом колокола, а его собственный голос будто советует: наплюй, а? Просто иди, хватит уже волноваться. И он правда плюёт на попытки стряхнуть: что мог, он сделал. Футболка чистая и красивая, а это уже так, перфекционизм. Коридор совсем недолгий, интро бьёт больше вибрацией, чем звуком здесь, с этой стороны сцены, и Глебова тяжёлая подошва отдаётся стуком шагов ему в такт, пока он не доходит до двери, ведущей за сцену. Там уже Олег, ждёт Глеба и их общего выхода к первой песне. Там техники и море людей, внимательных глаз, смотрящих на него снизу. Там придётся выйти и поздороваться с ними, и пережить мучительный момент, пока гитара ещё не заиграла, но с залом ты уже поздоровался, и они все ждут, ждут, и ты сам ждёшь, как будто сильно-сильно натянутая нить, которая вот-вот оборвётся. Интро стихает, он открывает дверь, не оглядываясь, проходит пару метров и сразу выходит на сцену. Софиты, освещающие сцену, притухают, на пару секунд давая ощущение спрятанности, они кричат, они рады, они здороваются, но тебя как будто не видно в этой тени. Софиты загораются, голубой фонарь, как солнце, бьёт светом куда-то ему в макушку. — Здравствуйте! — здоровается он и зал отвечает ему восторженным криком.