Anatomy

      — Вот здесь… — тихий, чуть хриплый голос Силвера пробирается сквозь легкий шум дождя, доносившийся через приоткрытое окно. Подушечки пальцев едва касаются ключицы Кроулинга, чертят невидимые линии вдоль выпирающей кости, мимолетно задерживаясь на гладкой коже. — Ключичная кость. Чувствуешь её?       Кроулинг, сидя на краю стола, кивает. Кивает, правда, словно в замедленной съемке, не отрывая взгляда от лица мужа. Он чувствует. Чувствует даже больше, чем нужно. Горячие прикосновения оставляют следы где-то на тонкой грани между щекоткой и жжением.       — Clavicula, — шепчет, повторяя название на латыни, которое Силвер произнес чуть раньше. Голос едва заметно дрогнул от концентрации. А может она здесь и вовсе не при чем, а вот почти минимальное расстояние между их телами и сводящая с ума близость при чем.       Вроде и ничего такого, но почему-то внутри что-то сжимается. Словно Кроулинг не взрослый мужчина, а подросток, смущающийся от одних прикосновений. Словно Силвер касается его впервые, а не в… Впрочем, наверняка такой цифры не существует. Силвер касался, чувствовал, видел его всего и во всех ракурсах и позах… Но сейчас всё ощущается не так или это просто эмоции накатили и пару выпитых бокалов вина смешались, разливаясь по телу теплом.       Силвер, как всегда, движется с пугающей точностью. Его пальцы, мягкие, чуть прохладные, с безупречно ухоженными ногтями, едва касаются кожи, но каждое прикосновение ощущается будто ожог. Проводит вдоль линии ключицы, медленно, методично, словно это не просто касание ил жест, а выверенный научный процесс. Кончики пальцев оставляют за собой невидимые дорожки тепла, которые наверняка можно было увидеть через тепловизор. Кроулинг едва удерживает себя, чтобы не вздрогнуть.       На мгновение Силвер останавливается, чуть приподнимает ладонь, и от этого почти отсутствия прикосновений у Кроулинга пробегает дрожь. Но через секунду пальцы вновь касаются кожи, ближе к изгибу шеи. Как будто специально выбирает самые уязвимые места.       Кроулинг едва слышно втягивает воздух, когда другая ладонь врача, бывшая все это время без работы, мягко опускается на бедро. Требовательный нажим. Резкий контраст температур — его разгоряченная кожа и прохладные пальцы Силвера — пробирает до мурашек.       — Ты специально? — шепчет, прикрывая глаза. Старается казаться равнодушным.       — Специально «что»? — уголки губ Силвера ползут вверх. Черт!.. Не двигается, излучая истинное спокойствие, словно познал дзен, но взгляд из-под очков выдает с потрохами.       — Играешь в доктора, — огрызается Кроулинг, поднимая на него прищуренный взгляд.       — Но ты сам просил.       Не поспоришь. Он действительно сам просил. Знаете, для общего развития — научный интерес к языкам и прочее. Кто же знал, что так выйдет? Хотелось послушать латынь, из первых уст, еще и с примерами на собственной шкуре. Кроулинг любил латынь, питал очевидную слабость к мертвому языку, иногда вклинивая фразы в разговор, заставляя Силвера непонимающе хмуриться, напоминая, что он ни разу не лингвист, а врач, учивший лишь медицинские термины. Вот Кроулинг и решил немного расширить кругозор, совместив приятное с полезным.       Силвер улыбается едва заметно, а затем берет за запястье, разворачивая ладонью вверх, перемещает хватку на локоть и выше — чертит линию от локтевого сгиба к предплечью.       — А здесь у нас плечелучевая мышца или, по-другому brachioradialis, — поясняет и слегка нажимает, вызывая у Кроулинга странное ощущение — вроде бы лекция, но тело реагирует совсем не так, как должно. — Она помогает нам сгибать руку. Попробуй.       Кроулинг слушается. Локоть сгибается, мышцы напрягаются, и он чувствует, как внутри напрягаются сухожилия. Все казалось бы невинным, если бы не сводящая с ума близость и не теплое дыхание Силвера, что щекочет шею, когда тот склоняется ближе.       — Продолжай, — голос звучит предательски хрипло, ломается на середине слова и Кроулинг поспешно кашляет, стараясь вернуть себе былую уверенность.       Это не остается без внимания. Ну, конечно…       — Ты весь напряжен, — как бы между делом замечает Силвер, приподнимая брови. Голос, кажется спокойным, но глаза говорят сами за себя. Кроулинг готов поклясться, что те словно блестят, хоть и стали чуть темнее. Игривые искорки плескаются в радужке. — Расслабься. Это же просто урок.       Просто урок? Кроулинг бы рассмеялся, вот только в горле пересохло.       Как вообще можно расслабиться, когда каждое прикосновение с одной стороны так приятно, а с другой похоже на пытку? Медленную, мучительную. Силверу всегда нравилось изводить его, вот так касаться, добиваться реакции, словно это заводило его даже больше, чем самого Кроулинга.       Ему даже нечем прикрыть свое состояние, уши предательски горят, щеки уж и подавно приобрели розоватый оттенок.       — Легко тебе говорить, — выдыхает наконец Кроулинг. Старается изо всех сил, чтобы голос звучал твердо. А внутри все пульсирует, будто Силвер прикасается не к коже, а напрямую к нервам. — Ты ведь сам это делаешь.       — Это всего лишь прикосновения, — хмыкает Силвер, наклоняясь ближе. Дыхание касается шеи, и теперь уже невозможно игнорировать, как тело откликается. Проводит пальцем по линии плеча.       Голос звучит отстраненно, но вот действия говорят обратное. Силвер делает едва заметное нажатие, словно проверяя, как мышцы отзываются на это касание и улыбается сам себе, пока Кроулинг недовольно хмурится, сведя брови к переносице. Пальцы задерживаются на долю секунды больше, чем следовало бы, а затем продолжают движение.       — Анатомия требует точности. Ты же сам знаешь.       Кроулинг хочет огрызнуться, очень хочет, но… дыхание срывается, когда Силвер осторожно проводит пальцем по линии подбородка, а потом вдоль шеи, задерживаясь в том самом месте, где пульс бьется особенно ярко.       — Здесь проходит общая сонная артерия, — надавливает. Не больно и не опасно, но ровно настолько, чтобы заставить мужа вскинуть взгляд. — Arteria carotis communis. Вдруг ты захочешь знать, куда лучше не нажимать.       — Очень полезный совет, — саркастично тянет Кроулинг, но отчетливо чувствует, как сердце ускоряет ритм.       Силвер подается вперед, теплое дыхание обжигает кожу возле шеи и Кроулинг непроизвольно замирает.       — А здесь? — интересуется врач, голос становится тише, почти неприличным, насквозь сквозит лукавством и игривостью. — Лимфоузлы. Потрогать?       — Перестань дразнить, — выдыхает Кроулинг и нервно поправляет пряди волос, упавшие на лицо, которые сейчас казались до невозможности раздражающими, но зато помогали скрыть румянец, выступивший на щеках. Хотя какая разница, верно?       — А кто сказал, что я дразню?       Кроулинг не нашелся что ответить. Кинул взгляд в сторону, а Силвер, воспользовавшись моментом, скользнул ладонью чуть ниже, к грудине и дальше, очерчивая ребра легким движением и выбивая из мужа судорожный выдох и такой же вдох.       — У тебя, кстати, отвратительный стиль преподавания, — внезапно выдает Кроулинг с толикой насмешки, которая пробивалась через напускное раздражение. Возможно, вышло резче, чем планировалось. — Ты намеренно всё усложняешь.       Силвер все еще держал руку на ребрах, пальцы застыли, но давление не ослабевало. Заявление застало врасплох. Губы медленно растянулись в легкой улыбке, те самые губы, от одного вида которых у Кроулинга сбивало дыхание. Не насмешливая, не снисходительная. Теплая, почти мягкая.       — Знаешь, — голос низкий, хриплый, забирающийся в сознание прочно, как это часто бывает, разливающийся приятным предвкушением и приковывающий внимание. В запрещенные приемы впору ввести это дело. — Любовь похожа на вскрытие.       Кроулинг вздрогнул, но промолчал, упрямо поджав губы. Романтичное сравнение, ничего не скажешь. Силвер продолжил не спеша, будто растягивая каждое слово:       — Здесь важны детали. Точное попадание. Идеально острый скальпель.       Кроулинг прищурился, рассматривая лицо мужа, словно видит в первый раз. Четкие линии, холодные, будто выточенные из мрамора, и губы — мягкие, полные, вечно изогнутые в этой едва заметной усмешке. Такой родной.       — Ты порой кажешься мне тоже… работой. Своеобразной, — продолжил Силвер. — Трудной. Сложной.       — Это у тебя комплимент такой? — хихикает Кроулинг, хотя внутри что-то ухает, голос предательски дрогнул, слабо было похоже на усмешку. Совсем на другое.       В ответ тишина. Недолгая, но этих пары секунд хватает на то, чтобы встретиться взглядами, залипнуть друг на друге, пока в голове проносятся мысли. Правда у Кроулинга почти пустота, мыслей нет, хочется коснуться в ответ, хочется притянуть Силвера к себе рывком, возможно, чуть не порвав воротник идеально выглаженной белоснежной рубашки. Силвер идеален, он знает это, и Силвер знает.       — Важно, чтобы работа была увлекательной, — кидает Силвер, запуская ладонь в свои волосы, проводит назад, а Кроулинг сглатывает, кадык дергается. Что он ему тут мозги пудрит, это отнюдь не про работу!       Кроулинг не выдерживает, резко тянет руку, перехватывая запястье мужа. Будто поймал в ловушку, хотя на подкорке сознаний большим шрифтом крутится сноска, гласившая, что это он себя загнал в ловушку. И уже давно. Загнал себя сам, пошел в лапы хищника, любезно согласившегося преподать урок именно такой латыни. Которая собственно и не нужна была Кроулингу, если быть до конца честными.       А знаете, Кроулинг нисколечки не расстроен, наоборот, ликует, злорадствует то ли Силверу, то ли самому себе… Вопрос.       Тишина густая, даже дождь за окном прекратился. Кроулинг слышит чужое дыхание. Хотя какое чужое, оно такое же родное, как и свое собственное. Атмосфера сгущается, липнет к телу, проникает в душу и разум, прямо как Силвер после его поддразниваний. Как когда касается каждого участка открытой кожи, а если закрытого, то одежда нетерпеливо срывается и летит на пол к чертям. Прямо как поцелуи Силвера, оставленные на шее, ключицах, груди, выступающих бедренных косточках, бедрах, которые так любит тот.       Силвер любит его целиком и полностью, цельно. Любит так, что потом Кроулинг целые сутки вспоминает жаркую ночь и не только ночь, то краснея, то улыбаясь без причины, чувствуя себя полностью удовлетворенным. Любит до дрожащих коленей, до подрагивающих ног, когда Сильвер грубо берет сзади, вжимая в какую-нибудь горизонтальную поверхность. А Кроулинг и не жалуется, откровенно наслаждается такой властью и собственничеством, нетерпеливостью и грубостью, перемежающейся с всепоглощающей нежностью. От контраста ведет голову — в хорошем смысле.       — Значит, я — как вскрытие?       Силвер не отводит взгляд. Улыбка становится шире.       — Ты — мой идеальный отчет, — слова прозвучали так тихо, но так весомо, что Кроулинг понял окончательно — он проиграл. Нет, не проиграл — отдал все сам, без остатка.       А еще Силвер любит точность. Любит завершенность, например, идеальный шов или четко составленный отчет. Его любовь была такой же — хирургически точной, острой, как свеженаточенный скальпель. А еще она не была случайной. Каждый поцелуй, каждый взгляд, каждое касание — было намеренно, как четкий алгоритм.       — Вот здесь, — Силвер пробежался пальцами вдоль линии ребер, словно пересчитывая, и Кроулинг чуть не взвыл, ведь надеялся на поцелуй. Что ж его переиграли. — Межреберные мышцы — Musculi intercostales interni. Ты когда-нибудь задумывался, насколько всё это… искусно устроено?       — Искусно? — сорвался на полуслове, но быстро восстановился, возвращая саркастические нотки. — Сравниваешь меня с лабораторной моделью?       Силвер замер, глаза опасно блеснули. Ох, этот взгляд Кроулинг знал слишком хорошо. Гремучая смесь веселья, насмешки, игривости и чего ощутимо тяжелого, но такого приятного, о чем не принято говорить вслух. Она плещется в тьме поблескивающих зрачков и Кроулинг тонет с головой, идет ко дну.       — Нет, — Силвер выпрямился, отступив всего на полшага, но этого хватило, чтобы почувствовать острую нехватку и пустоту. — Ты гораздо сложнее. Но, признаюсь, с тобой все равно интересно работать.       Фраза холодная, почти безэмоциональная, произнесенная с легкой, чуть насмешливой улыбкой, была последней каплей.       Кроулинг действует на инстинктах, хватает мужа за ворот рубашки, рывком потянув на себя.       — Ты сведешь меня в могилу, — жарко шепчет Кроулинг, а Силвер ничего не успевает ответить. И надо ли?       Кроулинг накрывает чужие губы своими, увлекая в поцелуй. Грубо, яростно, с той необузданной страстью, что скопилась внутри и грозилась выплеснуться наружу. Пожирает изнутри, а он еле держится. Кроулинг впился почти болезненно, царапая подсохшую кожу, но это кажется такой мелочью. Он отпускал, отпускал себя, эмоции, чувства, мысли и желание, копившиеся всю эту дурацкую лекцию, всё, что кипело и бурлило в нем с самого начала.       Силвер не отстранился. Наоборот, его руки, до этого такие отстраненные, двигающиеся с профессиональной точностью, вдруг стали такими жадными, хваткими. Кроулинг сжал плечи мужа, будто хотел удостовериться, что тот не растворится и не исчезнет. Но тот уже растворялся в ощущениях и в потоке нахлынувших эмоций, которых оказалось слишком много. Воздержание, что ли так сказывается? Силвер только вчера вечером вернулся из командировки.       Кроулинг сменил угол, углубляя поцелуй, смелее скользя внутрь, сталкиваясь с чужим языком. Он кусал, пробовал, посасывал, вылизывал, требовал, выплескивая все, что накопилось, пока Силвер молчаливо позволял ему. Но в какой-то момент, Кроулинг упустил это, их роли стали перемешиваться, Силвер продавливал, перехватывая инициативу, выбивая из мужа довольное мычание, и стон прямо в губы.       Дыхание обоих сбилось, влажные, чуть припухшие губы блестели от перемешанной слюны. Сладкое зрелище. Завораживает.       — Кажется, урок завершен, — мягко произносит Силвер, голос хрипел после поцелуя и накатившегося возбуждения.       Кроулинг не удержался от усмешки, нервной, кривой, но полной триумфа. Щеки все еще пылали на пару с ушами, губы горели от прикосновений.       — Если ты думаешь, что это конец, то ты, дорогой мой, плохо меня знаешь, — бросает он, не двигаясь с места.       — Тогда скорее… перерыв, — Силвер позволяет себе ухмылку, которая не пропадает, когда муж тянет обратно, словно это последний шаг ухватиться за реальность.       Недолгий перерыв, Кроулинг не дает передышки. Целует жадно, будто губы Силвера самый что ни на есть кислородный баллон, а ему не хватает для нормального существования. Остервенело, яростно, требовательно, почти грубо. Губы сминаются. скользят, накрывают друг друга, снова и снова, а потом — зубы. Легкий, едва уловимый стук, но никто не замечает.       Силвер мгновенно подхватывает темп. Руки заскользили по телу мужа, раздразнивая. Ладонь проехалась вдоль линии позвоночника, задержавшись на пояснице, а затем опустилась ниже, заставляя Кроулинга выдохнуть ему в рот. Этот полустон, полувыдох, такой тихий, но такой откровенный, разжигал что-то внутри. Что-то такое дикое и необузданное, первобытное и хищное.       Пальцы, крепкие и ловкие, начали блуждать вдоль ребер, очерчивая каждую косточку, как картограф, создающий карту самого сокровенного. А потом, словно случайно, задержались на чувствительных местах — боках, где кожа была особенно нежной и беззащитной.       Силвер знал все слабые места и бил целенаправленно, искренне наслаждаясь реакцией.       Кроулинг застонал, тихо, едва слышно, но Силвер прекрасно все услышал. Губы дернулись в короткой, торжествующей улыбке прямо во время поцелуя. Еще один глубокий, долгий, почти грязный поцелуй, и Кроулинг, казалось, полностью сдался, стал мягче, податливее, будто плавясь в этих горячих прикосновениях.       Силвер усилил хватку, пальцы, сменившие дислокацию, сжимают бедра, чуть болезненно, перетекая в чистое удовольствие. Руки скользят вверх, снова впиваются в плечи, а потом резко меняют траекторию, спускаясь вдоль спины. Каждый раз, когда Силвер заострял внимание на новой точке, тело Кроулинга вздрагивало, подрагивало, будто оно само предавало его.       Кроулинг, между прочим, едва держался, руки судорожно хватались за рубашку мужа, сминали ткань, будто он пытался удержится за спасательный круг, пока окончательно не устремился в омут с головой. Он пробормотал что-то, скорее выдохнул, слова потерялись в поцелуе, утонули.       В какой-то момент Силвер отстранился, совсем не надолго, на считанные секунды, просто для того, чтобы увидеть лицо мужа. Взгляд тут же упал на припухшие губы, чуть приоткрытые, поблескивающие, дыхание сбивалось, а глаза горели. Это было всё, что нужно, чтобы окончательно потерять контроль.       Силвер снова прижался к нему, но теперь поцелуй стал ещё жёстче, ещё глубже. Его язык продолжал играть, провоцировать, дразнить. Кроулинг казался таким уязвимым, таким чувствительным, а его приглушённые стоны только добавляли жару и Силвер отпускал остатки самообладания.       Знал каждую его реакцию, знал, как добиться большего, и использовал это без стыда. Руки теперь не просто блуждали — они требовали. Крепко сжимая бедра, поглаживая бока, чувствуя, как тело под его пальцами подаётся вперёд, тает, стремясь к ещё большему контакту.       Кроулинг выгнулся, тело невольно следовало за этими касаниями, как будто подчиняясь чьей-то невидимой дирижёрской палочке. Тихий стон вырвался из горла, и Силвер поймал его губами, глубже захватывая рот мужа, будто хотел поглотить этот звук целиком.       Кроулинг чувствовал, как его мир рушится, как весь этот театр самоконтроля исчезает, растворяясь в горячем хаосе их поцелуя. Зубы Силвера слегка прикусили нижнюю губу, прежде чем отпустить с пошлым щелчком. Это было так отчетливо, так ощутимо. Отозвалось где-то глубоко внизу.       Руки снова двинулись, одна опустилась к пояснице, другая скользнула вверх по рёбрам, пальцы осторожно очертили линию ключицы. Он будто намеренно проверял каждую реакцию, каждый дрожащий вдох.       Силвер начал с линии подбородка, легкими, почти невесомыми касаниями губ. Это было похоже на ласку, которая обманчиво могла показаться невинной. Но Кроулинг слишком хорошо знал мужа и скрывающийся за этой невинной ширмой властный подтекст.       Губы скользнули дальше, очерчивая изгиб челюсти, оставляя на коже влажные следы.       Кроулинг напрягся, чувствуя как поцелуи перешли ниже, к шее. Силвер смахнул длинные черные пряди назад, за спину, чтобы не мешали наслаждаться. Он чертовски любит его волосы, обожает. Такие мягкие, темные, словно уголь. Переливающиеся, а еще так приятно пахнущие после душа с использованием какого-то замудренного ухода, или после дождевых капель, что попали на них.       А еще любит намотать их на кулак, чуть потянуть на себя, когда втрахивает в кровать. Трахает грубо, безжалостно, буквально вколачивается. Именно так, как они оба любит, в самых лучших традициях.       — Ты становишься слишком податливым, — бормочет Силвер, голос звучит низко и хрипло. Он ведет дальше, оставляя горячую дорожку поцелуев вдоль шеи, чуть влажных, чуть нетерпеливых, будто напоминая, кто здесь задаёт ритм.       Кроулинг вскрикнул, когда Силвер резко прикусил чувствительную кожу, не сильно, но достаточно, чтобы по телу пронёсся разряд. В следующее мгновение горячий влажный язык заскользил по этому самому месту, зализывая. Собирает всю боль, разгоняя. А затем, втянул бледную кожу, оставляя засос, возможно, чуть более тёмный, чем предполагалось.       — Тише, — шепчет Силвер, а Кроулинга ведет от этого голоса, ведет от интонации и глубины, от прикосновений, укусов, скользящего по коже языка и прочего. Сдерживаться не хочется, хочется во все горло стонать, мычать и направить Сильвера ниже.       Язык лениво скользил по коже, а губы задерживались на каждом сантиметре, выжимая из Кроулинга тихие выдохи, которые разлетались по комнате. Тяжёлые, как воздух между ними. Силвер точно где-то обучался этому искусству мучительно-сладких пыток, .       Один из поцелуев перешёл в осторожный укус, и Кроулинг не сдержал низкий, почти утробный стон. Пальцы рефлекторно сжались на плечах Силвера, но он не отстранился. Наоборот, губы врача с ещё большей жадностью вернулись к тому же месту, оставляя розовую отметину.       — Чувствительный, сегодня, да? — почти мурлыкнул Силвер, слегка отстраняясь, чтобы увидеть результат — красноватое пятно на коже начало медленно проступать. Силвер смотрит на мужа, как на произведение искусства, как на самое дорогое сокровище в мире, и это, неожиданно, смущает…       — Замолчи, — прохрипел Кроулинг. Голос дрожит, мысли путаются.       Он закусил губу, силясь сдержать очередной рваный вдох. Чувствует как жар поднимается к щекам, которые и без того пылали. Так откровенно, что это было почти унизительно. Словно он не взрослый мужчина, а совсем еще юнец, столкнувшийся с чем-то таким…       Силвер воспользовался этим молчанием, его пальцы двигались уверенно, поглаживая нежную кожу, скользя под полы черного шелкового халата. Лёгкое прикосновение, чуть сильнее сжатие, потом снова поглаживание. Кроулинг невольно выгнулся, стараясь удержать остатки самообладания, но каждый жест, будто срывал с него маску спокойствия. Особенно, когда ладонь легла на бедро и нагло переметнулась на внутреннюю сторону, двигаясь еще выше.       — Ты краснеешь, знаешь? — тихо замечает Силвер. Дыхание касается кожи.       — Замолчи, — раздраженно повторяется Кроулинг, но это звучит скорее как мольба, чем приказ.       Кроулинг чуть вскинул голову, их взгляды встретились. В этот момент он понял, что спорить бесполезно. Он действительно горел.       — Что, всё ещё хочешь анатомии? — Силвер почти что шипит, а в голосе так и слышится не прикрытая издевка.