My own doll

Темнота везде. Перед глазами стоит чёрная, давящая, мутная пелена, а голова нещадно раскалывается, будто его пару раз приложили головой о камень после выпитых несчётных бутылок соджу. Веки разлепить никак не получается, словно они склеены, Ки Хун пытается зажмуриться и вновь приложить усилие, и лишь, кажется, на сотый раз ему это удаётся. Но ничего словно не меняется, только везде начинают бегать сине-фиолетовые круги как после особенно тяжелого пробуждения. Он явно лежит в помещении на чём-то неприятно жёстком, будто поверхность сделана из перекрученной металлический стружки, чуть холодящей кожу. Ещё неприятнее, чем было на играх, хотя там было даже сносно. Всё-таки каждый день мог стать последним. На руках Ки Хун ощущает жёсткие, натирающие канатные жгуты. Они впиваются в кожу, растирая загрубевшие участки в кровь и вызывая сильное жжение. Голова продолжает гудеть, и он понимает, что полностью дезориентирован, когда темнота вокруг начинает медленно кружиться, вызывая ощущение падения. Ки Хун дёргается. Ноги, кажется, тоже привязаны, но пока не болят раздирающей клетки кожи резью в отличие от запястий. Мир медленно приходит в стабильное состояние после резкого движения, наконец, останавливаясь на одной точке. Маленькие цветные звездочки пляшут перед глазами. Ки Хун ощущает что-то липкое на коже, в некоторых местах одежда прилипла к телу на чужую, уже высохшую кровь. По горлу разливается горький привкус, словно ему насильно залили в рот пол-литра мерзкого сиропа от кашля. Голова немного начинает остывать, и звон становится чуть тише, а на место его приходят непрошеные сцены: Чжун Бэ на полу в кровавом облаке, выстрел, графитовая, изогнутая маска того, за кем он охотился уже три года. И кровь на его одежде словно впитывается под кожу, заставляя жгучую боль и ненависть разливаться по каждой венке в его теле. Где он сейчас? Наверное, там, где оказался в прошлой Игре каждый, кроме него самого, последнее пристанище для них всех. Сейчас сюда зайдёт очередной Кружок, снимет его одежду, чтобы затем постирать, замыть, отбелить и отдать новым смертникам. Тому номеру 456, что придёт после него в следующем году. А потом его… сожгут? Утопят? Не важно, но он должен выбраться во что бы то ни стало, пока он ещё может видеть и дышать. Он должен вернуться и вывести остальных, иначе будет загублено ещё много невинных жизней, а Игры так и не будут остановлены. Дверь открывается, и резкий белый свет слепит глаза так, что это вновь отдаёт в голову. Ки Хун на несколько секунд слепнет, издавая еле слышное шипение и тщетно пытаясь прикрыться рукой, ещё глубже разрывая кровоточащую рану на запястье. Как только белые круги перед глазами сходят на нет, он поворачивает голову и видит его. Графичная, серая маска, на которой отсвечивают тусклым светом расположенные сзади него лампы, и какое-то непонятное чёрное одеяние, похожее на детский дождевик, который мама надевает в непогоду, но мрачный. В его глазах вспыхивает гнев, странно смешивающийся с удовлетворением, будто в нём развернулся огромный урчащий кот. Он убил его друга. Но Ки Хун, наконец, нашёл организатора, связался, пусть и таким довольно нелепым, странным, страшным образом. Он связан, он ничего не может сделать, он хотел остановить Ведущего, организаторов, но он беспомощен. И жизни других людей, зависевшие от его решений, находятся теперь под угрозой. Все те люди, возможно, никогда не выберутся, кроме одного счастливчика. Страх, гнев. Радость, удовлетворение. Всё это смешивается внутри в непонятную симфонию, странно давя на уже почти взрывающийся мозг. Ведущий молчит. Он смотрит на эмоции, которые со скоростью света меняются на лице Ки Хуна, пока он, наконец, не закрывает глаза, чтобы хоть как-то оторваться от реальности. — Очнулся? — спрашивает страшный, синтезированный голос, вырывающийся из динамиков. Он чуть склоняет голову, держа в левой руке пистолет, который отблескивает задним корпусом. Рука чуть заметно теребит курок. — Убивай, только быстро, если ты так хочешь, — Ки Хун снова дёргается, шипя от боли, но стол, на котором, как оказалось, он лежит, отзывается лишь тихим, глухим стуком. — У меня и в мыслях не было тебя убивать, Ки Хун, — Ведущий заносит руку с пистолетом куда-то в сторону, и мужчина дёргается, но тот лишь поправляет какую-то кнопку. — Здравствуй, — голос перестаёт быть синтезированным, будто из плохого радиоприёмника, и становится простым, человеческим. И безумно, до ужаса знакомым. Ведущий тянет свои руки в перчатках к закрытому лицу и с лёгким свистом снимает её, открывая свою истинную суть. — Ты… — Ки Хун ловит ртом воздух, будто его начинает не хватать именно в этот самый момент, а комната заполняется вакуумом. Ён Иль. Как он мог быть таким невнимательным и глупым, что вновь не заметил самого организатора в кругу своих близких знакомых на этой Игре… Какой же он… — Да, я, — Ведущий не смеётся, на его красивых губах нет ни тени улыбки. — Ну вот зачем ты, такой герой, пошёл спасать всех, рискуя собственной жизнью? Ты бы мог забрать ещё один выигрыш, спокойно собраться и умотать домой. Зачем ты это сделал? Ки Хун молчит. Он не понимает, что от него требуется, что Ведущий-Ён Иль хочет услышать, и просто молчит. Смотрит. Сверлит взглядом. — Разве я бы смог выиграть дважды? — он буквально цедит эту фразу через зубы, выплевывает с ненавистью, отводя глаза. — Ты действительно думаешь, что всё не решено с самого начала? — Ведущий приподнимает бровь и чуть усмехается. — Я думал, ты умнее. Ставки, вот и вся справедливость, удача, фортуна и ещё много чего. Для этого организаторы и участвуют в играх. Ты бы выиграл сейчас, потому что на тебя поставили самые влиятельные, — он смотрит свысока, взирая на него так, как ни разу не смотрел во время Игры. Маска летит в другой конец небольшой комнаты. — Ты врёшь. Ты просто хочешь вернуть меня в игру, — с лёгкой паникой в голосе произносит Ки Хун, ещё раз дёргаясь. По левому запястью течёт струйка крови. — Не веришь мне? — он ухмыляется и подходит ближе, а сзади закрывается дверь, отрезая их от внешнего мира. Становится вновь до ужаса темно, а в Ки Хуне, словно распространяющийся газ, начинает заползать страх. Так, что что-то внутри начинает дрожать. Он пытается увидеть лицо Ён Иля, но видит лишь тьму, когда голос, резко опаляющий его ухо, в миллиметрах от мочки, произносит: — Сыграем в игру? — от голоса бегут мурашки по коже. — Зачем мне снова играть в твои чёртовы игры? — Ки Хун весь будто дрожит, снова дёргается, и по правому запястью стекает что-то горяче-опаляющее. — Если ты выиграешь, все люди, оставшиеся в игре, будут освобождены, — он практически слышит эту мерзкую улыбку, томный тембр голоса заставляет его сжаться. — Но если проиграешь, наказание постигнет лишь тебя, а игры продолжатся, как и должно было быть. Выбирай. Он отходит, оставляя вокруг Ки Хуна непозволительно пустое пространство. Пространство, которое тут же наполняется мыслями, роящимися словно пчёлы, которых выгнали из улья. Он может спасти других и уйти сам. Либо пострадает только он. И будет единственной жертвой этих пыток. — Я согласен, — интонация Ки Хуна жёсткая, но в ней сквозит еле теплящийся страх. — Какая игра на этот раз? Снова камешки? Ножечки? Салочки? Прятки? — Нет, — теперь голос перемещается назад, к его ногам. — Мы снова сыграем в «тише едешь — дальше будешь», но немного изменим правила. Ты не будешь бежать. Ки Хун чувствует прикосновение к ткани униформы сзади. Кожаная перчатка ведёт по одежде с еле слышимым шорохом и вдруг резко ныряет под куртку и футболку, прикасаясь к разгорячённой коже, оставляя еле чувствующийся след фантомного прикосновения. И снова он прямо спереди, перед ним. Ки Хун опустошён, но решителен. Он поднимает голову, пытаясь увидеть лицо Ён Иля, но натыкается на руку, которая тут же запутывается в его волосах. — Тебе нужно за минуту сделать то, что я попрошу, — корни его волос тянут вверх, и несколько волосков навсегда прощаются с головой. Он опрокидывает голову в неизвестно откуда появившуюся выемку в столе, чувствуя натяжение в мышцах своей шеи. — Пока играет музыка. — А если я не справлюсь? — Ки Хун пытается говорить, но выходит очень сипло, как после резкого утреннего пробуждения. — Ты будешь наказан, — удовлетворение так и сквозит в голосе Ведущего, и Ки Хун чувствует, как ослабевают плетёные верёвки на его руках. Он тут же рвётся, пытаясь ударить наотмашь, но его перехватывает сильная рука в перчатке. — К слову, я отдал приказ, что, если ты выйдешь из этой комнаты без меня, все игроки должны быть немедленно убиты, — вторая верёвка исчезает, позволяя натёртым до крови участкам кожи дышать. Ки Хуна разрывает от одновременного желания врезать Ён Илю и подчиниться, чтобы не сделать хуже. Но он дёргается вверх, когда со второй руки падает ограничитель, однако хватает лишь воздух. — Я же тебе сказал — сопротивляться бесполезно, — мощным ударом его прикладывает обратно к столу до звёздочек в глазах, он кашляет со сдавленным вздохом, пытаясь поймать хоть каплю воздуха. — Ты казался более понятливым. Ки Хун чувствует, как его насильно переворачивают, просовывая что-то под поясницу, будто скручивая ролл. Подбородок больно бьётся о железный выступ, и челюсть непроизвольно щёлкает, больно отдавая в зубы. Теперь он лежит лицом вниз, пытаясь справиться с острой болью. Руки тут же снова скручивает плетённым жгутом, который надавливает на кровавые борозды натёртых полос. Ки Хун шипит, зажмуривая глаза почти до искр и сжимая зубы до явного скрежета. Ноги неприятно перекрещиваются, давя друг на друга выпирающими костями. — Пока полежи так, — Ён Иль фиксирует руки ещё крепче, чуть ли не на морской узел, и подходит к лицу Ки Хуна ровно в ту выемку, что находится напротив его головы. — Ты готов начать? — Начинай уже, — говорить было жутко неудобно, потому что подбородок всё ещё упирался в железо. Получился лишь звук на грани свиста и шёпота. — Тогда подвинься вперёд, — Ки Хун послушно подаётся, и голова теперь свисает со стола, будто у тряпичной куклы. Он не понимает, что от него хотят, но лишь сильнее сжимает зубы. — Умница, — рука снова в волосах и снова поднимает его вверх. Мужчина с трудом пытается сопротивляться внешнему давлению. Откуда-то издалека, будто из детства, доносится знакомая трель детской песни, которую включала мама с утра на радио, пока собирала его в школу. В этой комнате нет колонок, догадывается Ки Хун, потому что мелодия льётся как сквозь стену. Привычные, приятные трели заставляют непрошеные картинки возникать в памяти, которые расплываются светлыми пятнами воспоминаний в раскалённом, наполненном адреналином мозгу. — У тебя будет ровно минута, — где-то рядом слышится резкое жужжание, звук металла, шелест ткани, будто кто-то перед ним раздевается. Лицо обдаёт волна жаркого воздуха, который отдаёт лёгким запахом мыла и чего-то тяжёлого, тягучего, похожего на дорогой алкоголь. Жар приближается, и вот уже Ки Хун чувствует нечто горячее у своих губ, там, где только что стоял Ён Иль. Он не решается податься вперёд, чтобы проверить, но на подкорке сознания уже зарождается страшное осознание неизбежности. Запах чего-то терпкого и тяжёлого усиливается, но Ведущий не двигается. Музыка обрывается, и на её месте остаётся тишина. Дыхание сверху учащённое, рваное, отрывисто-резкое. Это всё, что слышит Ки Хун, кроме ранее незамеченного тиканья то ли часов, то ли таймера. — У тебя ровно минута, чтобы заставить меня кончить, — голос елейно-приторный, сладкий, будто мёд, разливается по жилам, венам, мозгу Ки Хуна. — И она пошла. Музыка начинает играть громче, а губы Ки Хуна чувствуют прикосновение чего-то гладко-горячего, инородного и очень неправильного. Губы становятся чуть влажными от выступивших на члене капель. — Ну же, Ки Хун, — голос сладко-нетерпеливый доносится сверху. — У тебя совсем мало времени. Ки Хун, смаргивая выступившую на глазах влагу, открывает рот, впуская в себя горячую плоть, пульсирующую в такт чужого сердцебиения. Он заходит слишком далеко, упираясь чуть правее горла, и Ки Хун давится, обильно брызгая слюной на оставшуюся длину и пах Ён Иля. Рвотный позыв подступает к горлу, и он выпускает член изо рта, оставляя между ними еле ощутимую ниточку слюны, холодящую губы и язык. Он кашляет, пытаясь вывернуть из себя неприятное ощущение инородного тела, но во рту остаётся неприятный щёлочно-солёный вкус, стекающий где-то по задней стенке на вкусовые рецепторы. Музыка выключается. Он проиграл. Ему придёт конец Тишина. Кажется, Ки Хун слышит, как бьётся его собственное сердце, и это единственный звук, который сейчас заполняет комнату. Кроме тяжелого дыхания сверху, которое душит его нутро и ощущается как смертный приговор. Он ждёт звука курка, щелчка взвода пистолета, хотя бы шороха ткани, но ничего не происходит. — Ты проиграл, Ки Хун, — спустя несколько мгновений, которые кажутся минутами. Лицо сверху, кажется, расплывается в дикой улыбке, а голос струится сквозь грузно-рваные выдохи и вдохи. — После твоих достижений в дальгоне я был лучшего мнения о твоих способностях, — сверху слышится смешок, а тепло пропадает, и Ки Хун чувствует губами лишь холодный воздух, фантомное присутствие чего-то горячего и застывающую слюну на подбородке. — Это ведь почти как детский леденец, малыш. Ки Хун чувствует, как внутри разливается ярость, и он шипит сквозь зубы: пошёл ты. На большее его не хватает, он ощущает резкую боль в ногах, которые затекли от давления друг на друга, и тихо стонет. Шаги свидетельствуют о том, что Ён Иль куда-то уходит, и мужчина чуть ли не молится, чтобы его оставили сейчас одного, но понимает краем сознания, что этого не будет. Его убьют. Потому что он проиграл. Жёсткие верёвки на ногах ослабевают, и он обмякает на железном столе, наконец чувствуя облегчение. От унижения хочется выть, содрать с себя кожу, выдрать рот, но не чувствовать этот отвратительный привкус, который призраком витает на губах. Хочется просто перестать существовать, не смотря ни на что, он больше не хочет играть. Чувство собственного ничтожества начинает захватывать его с головой. — Привстань, — голос сзади не такой елейный, как был пару минут назад, он приказной, будто офицер солдату. У Ки Хуна больше нет ни физических, ни душевных сил на сопротивление, и он подчиняется, чувствуя резкое жгучее ощущение в коленях, когда он проезжается по металлу. Умелые руки резко ставят его ноги в нужное им положение так, что он оказывается в коленно-локтевой позе, а пятая точка резко подлетает наверх. Он догадывается, что сейчас произойдёт. И ещё более тошно от этого понимания, от самого себя, от того, что он сейчас: просто безвольная кукла, марионетка, игрушка в чужих руках. Он, взрослый и сильный мужчина, даже не может оказать сопротивление, не может сделать буквально ничего, чтобы избежать страшного, того, после чего он и в зеркало на себя-то взглянуть не сможет. Он бессилен, и это осознание заставляет крупицы влаги собраться в уголках глаз, а одна из них уже катится по щеке и, едва зависнув на подбородке, исчезает в чёрной бездне. Ки Хун лишь крепче стискивает зубы, твердя про себя: другие получат шанс на спасение, они не умрут. И это кажется настолько слабой отговоркой в тот момент, когда он лежит связанный на железном столе с поднятой кверху задницей. На ногах затягивается верёвка, пережимая кожу и царапая выступающими ворсинками чувствительные места. Штаны и нижнее бельё с него сдирают одним движением. — Сыграем в игру? — снова этот мерзкий вопрос. — Я уже согласился играть, — цедит он сквозь зубы, сплёвывая собравшуюся слюну прямо на пол. — Но ты проиграл, — чужая рука касается внутренней стороны бедра неуместно нежно, вызывая лёгкие мурашки, от которых становится тошно. — И теперь мы сыграем ещё в одну игру. — Просто убей меня уже, ты ведь этого и хотел с самого начала, — он снова дёргается, чувствуя резкую дрожь в ногах. — У меня и мысли не было тебя убивать, — слышится тихий щелчок и шорох ткани вместе с кожей. — Мы всего лишь сыграем в ещё одну игру, о которой ты узнаешь буквально через пару минут. А затем продолжим, если …. Хотя ты, Ки Хун, крайне удачлив, поэтому я уверен, что всё пройдёт как по маслу. Новая игра? Какая? Во что он может играть в таком положении? Он чувствует что-то холодно-склизкое прямо там. Там, где никому нельзя касаться. Там, где будет почти смертельно-унизительно. Палец входит резко, сразу сгибаясь внутри и заставляя вскрикнуть от неприятных, но терпимых ощущений. Он резко выдыхает, обещая себе не доставить Ведущему радости своими вскриками. Второй добавляется почти сразу же, пачкая кожу вокруг чем-то скользким и до ужаса мерзким. И теперь ему действительно больно от ощущения растягивания. Он чувствует, как пальцы начинают расходиться внутри, и выпускает еле слышное шипение. Пальцы прокручиваются, сгибаются, чуть выходят, царапая внутренности и проходя по чему-то очень чувствительному, из-за чего Ки Хун-таки вскрикивает, тут же зажимая зубами нижнюю губу. — Что такое? — почти мурлыканье сзади, громкое хлюпанье и чувство пустоты. Он молчит. — Хочешь узнать, во что мы сыграем? — сзади слышится металлический звук, резкий скрежет, будто что-то крутится, щелчок. Звук трения кожи о кожу. — Это будет русская рулетка. Немного особая, но всё же. В голове Ки Хуна не успевает промелькнуть даже мысль, когда что-то обжигающе-холодное входит в, кажется, раскаленное до бела тело, которое начинает потряхивать будто от озноба. Это нечто гладкое, металлическое ощущается совершенно по-другому, тянет сильнее, он сжимается весь, будто пытаясь стать микроскопической точкой в пространстве. Пристрелить его так… В голове проносятся до ужаса неприятные и страшные сцены, которые встают поперёк горла и мешают дышать, давая лишь делать короткие, судорожные вдохи. — Всего один патрон, Ки Хун, — рука с зажатым револьвером не дрожит, Ведущий держит её ровно, не допуская ни малейшего движения. — Шанс один к пяти, а ты у нас везучий, — Ки Хун жмурится, сжимая веки почти что до боли, стараясь затушить разгорающееся неприятное, давящее жжение в области грудной клетки, прямо в лёгких, в горле. Он не боится за свою жизнь. Он не боится умереть. Нет, он боится. Один выстрел — и его никому и так не нужная в этом мире жертва будет напрасной. Он просто умрёт прямо на этом железном, ледяном столе, привязанный, поставленный к верху задницей с грёбанным револьвером. И все остальные тоже умрут. — Ты готов, Ки Хун? — голос стучит в висках, отдаётся в воспалённом мозгу, разливаясь почти по каждой клетке организма. — Ну же, мне нужно, чтобы ты сказал мне хоть что-нибудь, — слова встают в горле, которое начинает поскрёбывать жгучими, почти горькими мазками. Он не должен был, он должен был сесть на самолёт… Еле слышное движение сзади, перемещение пальца, лёгкое колыхание. «Да», — срывается с конца губ, шелестом, шёпотом. Но ничего не происходит. Они так и остаются в полной тишине, без единого движения. Кажется, оба затаили дыхание. Щелчок. И снова тишина. Ки Хун начинает заметно непроизвольно подрагивать. Осечка. — Я же говорил, ты крайне везучий, — Ки Хун чувствует движение револьвера в себе. Не наружу, а глубже, ещё глубже. Пронзительный звук режет по ушам, будто кто-то нажал на какую-то кнопку. Дверь открывается, и яркий свет даёт в глаза, но Ки Хун не успевает увидеть происходящее за дверью, потому что она уже оказывается закрытой, когда белая пелена перед глазами сходит. Ещё одно плавное движение сзади, и Ки Хун больше чувствует, чем слышит шаги Ён Иля у своего правого бока. — Я попросил небольшую помощь. Ты же не хочешь, чтобы мы повторяли эту процедуру заново? — вопрос остаётся висеть в воздухе, а чрезмерно участливо-заботливый голос человека, который только что почти изнасиловал его, кажется мерзким, чужеродным. Тот самый палец подцепляет его подбородок, заставляя посмотреть наверх. Лицо Ён Иля еле различимо в слабейшем свете, который включился только что, но Ки Хун понимает, что тот улыбается. Его накрывает резкая волна осознания: они больше не играют наравне. Они больше не два хищника, которые ходят друг за другом по кругу. Теперь он — загнанная в хитроумную ловушку жертва, которая обречена закончить свои дни в хищных объятиях смерти. Ён Иль играет с ним как кошка с мышкой. И ему не нравится, претит быть связанной, открытой, готовой к съедению мышью перед облизывающимся с аппетитом котом. Горло вновь сдавливает горьким, удушающим поясом, и он судорожно хватает ртом воздух, глядя прямо в глаза Ведущего. Кажется, он полностью удовлетворён его реакцией: — Ну что ж, продолжим, — он что-то показывает кому-то, стоящему за его спиной, и Ки Хун чувствует движение сзади, которое отдается болью. Там уже все высохло, впиталось. И теперь оно трёт, растирает чувствительное место. — Чтобы тебе было чуть проще, я добавлю таймер, — прямо за спиной Ён Иля включаются красные цифры на таймере. Они показывают ровно одну минуту. И Ки Хун вовсе не хочет поворачивать голову чуть правее, чтобы увидеть то, что ему сейчас предстоит… Музыка включается снова. Он закрывает глаза. Вдыхает как можно глубже и подаётся вперёд, ловя языком головку. Он слышит сверху вдох, резкий и свистящий, ему почти толкаются в рот. Ки Хун пытается облизать, что-то вспоминая на самом краешке сознания. Но член проскальзывает дальше в горло, и он кашляет, инстинктивно выталкивая из себя, давясь. Он не выпускает его до конца, пытаясь самостоятельно податься вперёд, обводя выступающие части языком. Солоноватый привкус на языке уже разливается в горло, но Ки Хун пытается игнорировать его, даже чрезмерно старательно пытаясь взять глубже и легко задевая зубами чувствительную кожу. Сверху слышится шипение, и рука в волосах больно тянет, заставляя отстраниться. Он невольно бросает взгляд на таймер: пятнадцать секунд. Он ведь не успеет и снова…. Краем глаза он замечает чужой член практически у своего рта, и его передёргивает: он сразу же закрывает глаза. Вновь прислоняется к головке, пытаясь максимально активно обвить её языком, заходит чуть дальше. И музыка заканчивается. — Какая досада, — Ведущий цокает языком и отстраняется, оставляя горячую пустоту в пылающем рту. Обходит стол быстрее, чем надо, и чужая рука на револьвере меняется его рукой, сопровождая замену мягким колебанием. Чёрт, Ки Хун и забыл о том, что они играют в ещё одну игру… — Кажется, тебе не совсем комфортно, — склизкое и мокрое стекает по бедру, а место вхождения револьвера вновь становится влажным. Ён Иль двигает рукой и почти выходит, полностью погружаясь в скользкую массу. Ки Хун шипит, почти постанывая на вдохе, когда револьвер двигается глубже и вновь выходит. — А вот теперь, кажется, комфортно. Ён Иль останавливается, и дыхание Ки Хуна сбивается в резкое, отрывистое. Он больше не прокручивает барабан. Осталось четыре к одному. Сейчас он действительно не боится. Ему просто хочется, чтобы это скорее закончилось. Потому что сердце из-за чего-то так сильно колотится, буквально выпрыгивая из грудной клетки. Он не боится, но дыхание сбивается на хриплые, рваные вдохи, когда сзади слышится звук нажатия на металл. Щелчок. Выстрел. Осечка. Резкий выдох вырывается из груди против воли, и сзади слышится смешок. — И снова твоё везение тебя не подвело, Ки Хун, — резкое движение, по бедру ползёт мокрая и холодная капля, оставляя за собой дорожку. Револьвер входит ещё глубже, и он чувствует лёгкое движение, сопровождаемое еле слышным звяканьем. Шаги раздаются практически у самой головы, а инородное тело внутри не пропадает, но, наоборот, слегка двигается, практически выходя из него и вновь продвигаясь глубже, что заставляет дыхание вновь сбиться. Он резко распахивает глаза от удивления, когда его волос касается чужая рука. — Надеюсь, ты не будешь против, — его макушку сжимают, тянут, заставляя поднять голову практически до боли в шее. — Это сможет мотивировать тебя выполнять свою работу чуть лучше, — Ён Иль улыбается довольно, когда видит в глазах Ки Хуна страх. Звуки ритмичного трения, смешивающиеся с прерывающимися вдохами и выдохами наполняют комнату, пока они смотрят друг другу в глаза. Ещё одна игра, на стойкость, — кто первый сдастся и отведёт взгляд. Ки Хун чувствует ещё более глубокий толчок, и непроизвольно закрывает глаза так, что кончики ресниц подрагивают, а рот открывается в немом вскрике. Музыка включается без предупреждения. Член входит в него резко, проникая до самого горла, заставляя лёгкие сжаться. Глаза распахиваются и начинают слезиться, он кашляет, но ему не дают отстраниться, прижимая за затылок. Ки Хун давится слюной, она течёт по губам, подбородку, ещё больше размазываясь по коже, когда в его рот толкаются, предварительно выходя практически полностью. Он пытается вырваться, но хватка делается железной, слёзы из глаз катятся практически непроизвольно. А пистолет сзади двигается в том же темпе, что и член в его рту, касаясь холодным барабаном горячей, воспалённой кожи. Ки Хун, кажется, не чувствует собственного тела, в его голове больше нет ни единой мысли, кроме дикой потребности хоть в одном глотке свежего воздуха. Он практически не чувствует холода сзади, а весь его мир останавливается на горячей плоти в его рту, которая неизбежно пытается протолкнуться в горло. Сверху слышится громкий стон, когда Ён Илю удаётся зайти полностью, заставляя нос Ки Хуна коснутся пахнущей потом кожи. С пошлыми, хлюпающими звуками член выходит, и слюна тянется за ним плотными, тяжёлыми нитями. Ки Хун, наконец, может вдохнуть, он судорожно ловит ртом кислород, сплёвывая на выходе. Взгляд влево — 00:30. Тридцать секунд. — Вот что тебе нужно сделать, чтобы выиграть, — Ён Иль смотрит, ждёт, что тот предпримет. Ки Хун хочет лишь одного: чтобы это закончилось быстрее, чтобы его оставили, чтобы его прикончили прямо здесь. Он сам подается вперёд, чувствуя склизкую, солоноватую массу на языке. Челюсть щёлкает, он пытается насадиться глубже, но горло сжимается против его воли, он весь напрягается, и сзади чувствуется весьма болезненный толчок. Ки Хун вскрикивает, не выпуская головку изо рта, и слышит яркий, выразительный, глубокий стон сверху. Рука вновь в волосах, но она бездействует, и Ки Хун пропускает-таки член глубже. Но музыка кончается, и он вздрагивает всем телом, царапая кожу зубами. Пощёчина. Шершавая ладонь врезается в кожу со звонким шлепком, и щека начинает гореть лишь через секунду. Он дёргается от удара, чувствуя, как вязкая жидкость течёт по нижней губе. Ён Иль не говорит ничего, но отходит от него резко. Ки Хун абсолютно потерян, место хлопка горит огнём, оставляя покалывания на коже. Он сжимает зубы, ему глубоко противно то, чем он является сейчас. Тонкая струйка жидкости стекает по подбородку, застывая на самом краю вязкой каплей. Лицо холодит от начинающей высыхать слюны. — Знаешь, это было больно, — голос доносится как из другого измерения. Чужая рука ложится на ягодицу резко, оставляя удар и, очевидно, яркий след, который расцветёт на коже сине-фиолетовым цветком. Револьвер дёргается, выходя практически полностью, заставляя кожу натянуться ещё сильнее. Ки Хун чувствует, как внутри что-то ломается. Три к одному, и он больше не хочет находиться в этом месте. Всё его нутро кричит о том, что он готов умереть, если единственный выход отсюда — на тот свет. Протёртые запястья дают о себе знать тупой, ноющей болью, но он практически не ощущает её. Тонкая ниточка веры, надежды выбраться отсюда, спася всех и закончив геноцид, обрывается, оставляя на своём месте зияющую, горькую дыру. Резкое движение внутрь, заставляющее стенки раздвинуться с болезненным ощущением. Щелчок. Тишина. Дыхание замирает на резком полу-вдохе. Сердце почти выбивается из грудной клетки, кажется, почти ломая рёбра. Всё его существование замирает, потому что Ки Хун понимает, что всё должно повторится вновь. — Убей меня, — почти молит он, выдыхая это тихим шёпотом. Ему противно от самого себя, в груди разливается горечь собственного бессилия. Бессилия того, кто возомнил себя всесильным сломать систему. — Правила игры не предполагают добровольного окончания, — Ён Иль кажется безумно довольным собой. — Нет, — добавляет он жёстко. — Но, если ты хочешь, мы изменим правила игры. — Пожалуйста, — Ки Хун буквально простанывает эту просьбу, чувствуя, как кожу на лице начинает стягивать. Давление сзади пропадает, и теперь в нём ничего нет. Вдох облегчения срывается с губ, когда он чувствует, что контроль тела начинает возвращаться к нему, и даже занемевшие ноги чуть сдвигаются с места. Его грубо берут за волосы, поднимая голову вверх, чтобы открыть рот. Опускают челюсть с громким щелчком, и теперь на языке он чувствует привкус металла. В его рту находится что-то тёплое, металлическое. Он сжимается, но тут же слышится звук трения кожи о металл и в него входит что-то горячее, мягко-твёрдое и чрезмерно большое. Он вскрикивает, мотает головой, и дуло револьвера чиркает по нёбу, наполняя рот солоноватым привкусом крови и тупой болью. — Ты сам просил изменить правила, — голос сзади сбивчивый, тяжёлый, будто человек пробежал стометровку. — Шанс 50/50. И ещё одна попытка выиграть. Глупая музыка включается снова, а Ки Хун чувствует, как в нём начинают двигаться. Его практически разрывает, кожа натянута до предела, и он чувствует каждую выпуклость члена в себе, когда Ён Иль выходит, а затем вновь резко толкается внутрь. Чувствительные ягодицы сминают сильные пальцы, явно оставляя синяки, но он будто не чувствует. От каждого толчка хочется выть, но он сдерживается, иногда ударяясь зубами о металлическое дуло, от чего передние резцы начинают ныть. Кажется, будто кожа вот-вот порвётся от неимоверного натяжения, ему больно, некомфортно, от особо глубокого толчка он шипит, но изо рта исходит только нечленораздельный звук. Ногти пытаются ухватиться за железный стол, но лишь скользят по ровной поверхности. Ён Иль чуть меняет угол, и член задевает что-то внутри, из-за чего Ки Хун непроизвольно вскрикивает. Изо рта вырывается резкое мычание, а тело содрогается, будто его ударили несильным шокером. Это происходит снова. Но теперь он не издаёт ни звука, стискивая зубы так, как может, и тупая боль становится ноющей. Его немного потряхивает, но дискомфорт сзади застилает все остальные ощущения. Ён Иль продолжает входить то резко, буквально вбиваясь в него, то медленнее, будто смакуя каждый миллиметр трения кожи об кожу. Ягодицы горят будущими синяками, пальцы впиваются в бёдра. Ки Хун краем сознания понимает, что он теперь не просто добыча, он — практически растерзанная зубами хищника жертва. У него нет ни одного способа остановить это, перехитрить, найти какую-то лазейку. Револьвер упирается в его нёбо, готовый каждую секунду разнести его мозг вдребезги, ещё тёплый из-за того, что был внутри. Сзади член срывается на всё более быстрый темп, слишком сильно натягивая кожу. Ему тошно. Ему унизительно. Ему хочется сбежать от самого себя, скрыться, стать кем угодно, лишь бы не находиться в этом отвратительном, грязном теле. Как же глуп он был, считая, что его мятеж что-то изменит. Он никогда так не ошибался. И это была его последняя ошибка. Шлепки сзади становятся всё быстрее и отчётливее, и он буквально слышит тяжёлое дыхание Ён Иля сквозь музыкальные трели. Если это не будет концом — не важно, игры или его жизни — он просто больше не сможет. Он просто будет дожидаться своей участи и… Резкий толчок. Ещё один. И ещё. Ки Хун чувствует, как горячий орган внутри него дёргается, слышит горячее, сбитое, хриплое дыхание у своего уха. Внутри разливается что-то тёплое, что жжёт его изнутри. И через несколько секунд в нём становится непривычно пусто, будто вынули какой-то внутренний орган. Ки Хун старается не открывать глаза, но всё ещё чувствует пистолет в своем рту, чувствует, как он упирается в зубы и… Выстрел. Револьвер дёргается, сильно ударяя по верхним зубам, а затем вываливается из рта вместе с глухим стуком, подозрительно похожим на звук падения человеческого тела на бетон. Капли чего-то горячего прыскают на лицо. Ки Хун содрогается, сжимается, лишь через несколько секунд понимая, что всё ещё жив и упавший на пол — не он. И тут же по бедру начинает течь горячая, полу-вязкая, неизвестная субстанция, оставляя теплый след от ягодицы до самого стола. Ещё одна струйка срывается, следуя за прежней, когда он позволяет себе чуть расслабиться. В комнате царит тишина. Ки Хун слышит лишь собственное, сбито-испуганное дыхание и тяжелое где-то поблизости. Внезапно рука касается бедра, и чужой палец довольно точно скользит по мокрой дорожке, делая её чуть менее влажной и мерзкой и будто собирая жидкость. Поднимается выше, оглаживает сжатое колечко мышц, которое ещё сильнее напрягается под чужими пальцами. Пальцы пропадают, и через несколько секунд кто-то стоит перед его лицом. Рука берёт его за подбородок, и он неосознанно поддаётся вперёд. Палец давит на нижнюю губу, заставляя рот приоткрыться, и тут же проникает внутрь. Ки Хун чувствует на языке ядрёно-солёный, чуть горьковатый вкус, вязкую жидкость, которая стекает с пальца под язык. Солоно-щёлочный привкус окутывает весь рот, каждый рецептор, а палец чуть проворачивается, размазывая жидкость внутри. — Ты выиграл, Ки Хун, — пальцы исчезают изо рта. Рот немного жжёт. — Поздравляю. Мысли Ки Хуна разбегаются, и он никак не может собрать их воедино. Он пришёл сюда, чтобы спасти всех. Он — ничтожество. Только он может спасти всех. Он проиграл в этой борьбе. — Теперь ты отпустишь меня и всех, кто сейчас находится в твоей чёртовой игре? — цедит он сквозь зубы, обращаясь к Ведущему. Он пытается сплюнуть, но влага подступает к горлу, и он глотает солёно-горькую жидкость. — Их я отпущу, — медовым голосом произносит Ён Иль, приторно-нежно поглаживая Ки Хуна по волосам. — Но ты останешься. Сердце Ки Хуна падает куда-то в бездну вместе с оставшимися крупицами сознания. Колени и запястья, будто напоминая о себе, начинают саднить. — Ты не можешь меня убить, — будто убеждая себя, нежели чем кого-то другого, произносит мужчина. — Я выиграл во все твои дурацкие игры! — Да, ты выиграл, поэтому я позволю всем, кто остался в игре, уйти, — голос Ён Иля кажется безумно довольным, но до крайней степени спокойным. — «Если вы не вернётесь до отбоя в общежитие, вы будете считаться выбывшим игроком». Ты больше не в игре, Ки Хун. У него внутри будто обрывается то последнее, что давало ему надежду на лучшее. Будто это что-то перерезали ножницами, закололи ножом, сожгли. Будто его лишили одного из органов. Он видит улыбку человека, которого считал другом, товарищем. Того, кому он мог довериться на Игре. Того, кому он доверял свою жизнь, свои тайны. И того, чьё семя сейчас стекает по его бедру. Он смотрит на эту улыбку невидящими глазами, но понимает, что ему больше не страшно. Ему теперь просто всё равно. Он готов на всё. — Ты убьёшь меня, Ён Иль? — не со страхом, скорее — с надеждой. — Нет, я не убью тебя, — Ведущий присаживается на колени, и теперь их лица в нескольких сантиметрах друг от друга. Ухо опаляет резкий шёпот, вызывая мурашки от щекочущего слух дыхания: — Ты будешь отличной куклой в моей следующей игре, Ки Хун. Он встаёт и лишь слегка гладит волосы на голове мужчины, который в немом удивлении смотрит на него. Тусклый свет подчёркивает красивые черты лица Ён Иля, выделяя их особой, будто бы неземной тенью. Он смотрит даже как-то устало, но не отводит взгляда от лица привязанного к столу мужчины. Ки Хун больше не чувствует ненависти, лишь покорность тому, что приготовила ему судьба. На подкорке маячит мысль, что он спас всех, как и хотел с самого начала, но она почему-то больше не приносит ему ни удовлетворения, ни спокойствия. Действительно ли это нужно было людям? Тем, кого он спасал ценой собственной жизни? Ответ вертится на языке: нет. Нет, он просто почувствовал себя героем и… Ён Иль подходит к двери, слабо освещённой лампами, находящимися в комнате. — К слову, револьвер не был заряжен, но мне понравилось наблюдать за твоей реакцией, — он бросает ему улыбку-ухмылку через плечо, прежде чем нажать на механизм, позволяющий открыть дверь. А затем оборачивается и жадно смотрит на Ки Хуна, пытаясь уловить хоть малейшую реакцию. Но тот практически не двигается, устремив туманный, бездумный взгляд ему в лицо. Он полностью опустошён. Ки Хуна больше не существует. Резкий свет бьёт в глаза, и Ён Иль останавливается в проходе прежде чем выйти. — Кстати, меня зовут Хван Ин Хо. Будем знакомы, Ки Хун, и до скорого, — дверь закрывается с громким лязгом, оставляя комнату в полнейшей темноте.