Сталкер.

«И однажды я понял, все только сделается запутанней.

Но ничего уже не будет нового.

Кажется, мир был куда понятней мне. Когда я только высовывал из влагалища голову.

И тот мой первый крик не сравнится в отчаянии.

С нынешним моим молчанием»

Порой, самый лучший вариант — это просто промолчать, закрыться от всего. Солгать при прямой угрозе, или когда тебя прижимают к стенке и других решений под рукой просто не оказывается. Я выбрал первое, придерживаясь своей стойкой позиции до конца. Отворачивался и прятал дрожащие пальцы в карманах. Выдержка у меня стальная, прочная как натянутая леска. Я не бился в оправданиях, ни просил отпустить и не плакал как сопливая девчонка, спокойной дожидаясь своей участи. Тихо сижу на неудобном стуле, не высовываюсь и искоса поглядываю на высокомерного мудака, что стоит впереди, облокотившись спиной на шершавую стенку, скрестив руки на груди. Вальяжно с неизменной бездной в глазах, смотрит в ответ, сжимая длинные пальцы на черном бадлоне. В отличие от меня, продрогшего от холода и в мокрой напрочь одежде, он хотя бы переоделся. Я не волнуюсь, или пытаюсь гнать от себя эффект дежавю. Мне не о чем переживать, я неоднократно был в подобных местах, только вот — по ту сторону, а не в качестве обвиняемого. После того как господин химик затащил меня обратно в квартиру, я было подумал, что отделаюсь легкими нотациями или призывом хранить еще один секрет, но нет. Ублюдок держал меня в поле зрения и вызвал ментов. И теперь я здесь, сижу бог знает сколько времени, в месте предназначенном для временного содержания лиц, задержанных по подозрению в совершении преступления, дожидаясь опекуна. Блестяще… Следователь обхаживает кабинет, посматривая на часы с такой недовольной рожей, будто его достали из горячего джакузи с ночными бабочками и велели заняться глупым подростком, который решил, что взлом чужого имущества это — отличная идея. Впрочем, доля правды в этом есть. По закону мне нет восемнадцати и я должен давать показания только в присутствии родственника или опекуна. В любом случае, мужик в погонах пренебрёг этим правилом, накинувшись на меня как только перешагнул за порог кабинета дознавания. Я фыркнул, нагло вздернув нос, написал номер на желтом стикере и сказал лишь, что буду говорить только в присутствии Какаши. Я свои права знаю, по казённым домам мотался почти полгода. Да и у полиции на меня ничего нет, кроме бумажного заявления самовлюбленного ублюдка. На месте Итачи я бы не стоял с таким ухмыляющимся и довольным лицом, ведь у меня на него настоящий фулл хаус. Мне нечего бояться, кроме разъярённого выражения лица и свирепых до красноты глаз Какаши, что буквально влетает в кабинет, запыхавшись. Что-то часто я стал впутываться в неприятности, за месяц это уже неподсчитанный раз. Может, меня вправду прокляли? Как бы я не старался состроить моську посимпатичнее, Какаши не ведется, сверлит меня безумным взглядом говорящим, что мне пизда… — Представьтесь. — Тучный следак подходит к столу и берет кожаный блокнот в руки. — Хатаке Какаши. — Кем вы приходитесь мальчику? — Усталым, говорящим, что лучше бы он сейчас нежился в постели, чем возился со всем этим дерьмом, мрачно протягивает следователь, записывая имя в тетрадь для показаний. Никто не любит засиживаться допоздна, а тут новое дело всучили и велели перед самым выходом разгребать. По одному, сморщенному как изюм, лицу заметно, что он не собирается вникать, мечтая протянуть бумажку, дав мне поставить подпись под словами «с моих слов записано верно, мною прочитано». Какаши буравит меня укором презрения и потрясения одновременно, он не собирается торговаться, выпаливая без разрешения уже устоявшуюся легенду. — Я его отец. — Отличное воспитание, что сказать! — Перебивает его химик резким, пренебрежительным тоном, напоминая о себе. Обреченно вздыхает, отодвигаясь наконец от стены, демонстративно хлопнув руками по бедрам. — Не расскажешь, Саске, почему ты здесь? У меня сводит зубы от одного нахального вида. — А может, это ты, блять, все расскажешь?! Я взрываюсь по щелчку пальца от заезженной до дыр, гадкой театральщины, что стоит поперек горла. Без времени на подборку выражений, хлопаю по деревянному столу ладонями, приподнимаясь. Нервы ни к черту, сама обстановка выводит на эмоции, плотно сохраняемый гнев пошатывается и вырывает под корень свою мою сдержанность. Я подумал, что мне хватит выдержки. Держался до последнего, но то, как мудак ехидно поглядывает на меня и смеется прямо в глаза — рушит все установки. — С удовольствием! — Процеживает Итачи, хищно прищурившись. Поворачивается и бросает на опекуна надменный, наполненный высокомерной паршивостью взгляд. — Какаши-сан, я написал заявление на Саске, потому что ваш сын ворвался в мой дом и пытался украсть мои вещи. — А ты подробнее расскажи! Меня трясет. Знобит то ли от холода, то ли от дурацкого голоса с примесью токсичной заносчивости и позы главенствующего положения. Итачи вновь пытается перевернуть все в свою пользу, но на этот раз, ему не схватить меня так просто. Плавали — знаем. — Прекрати… — Сквозь плотно сжатые зубы велит мне опекун, протирая переносицу двумя пальцами. Он устал от моих выходок, которые порядком надоели. По одному сутулому виду можно заметить, что Какаши и слушать не желает, бросая мои слова в ящик очередной лжи. Опекун даже не смотрит в мою сторону, словно я — это красный ярлык и повод сомневаться во всем сказанном, потому что глотаю таблетки. Но, в этот раз все иначе, потому что не вру и таблетки я не принимал. — Что прекратить? Это он преследует меня! Он залазил в мою спальню ночью! Он целовал меня дважды! Он лапал меня в кабинете химии! Он дрочил на меня! Шокированный и внезапно заинтересованный следователь поворачивается к химику, рассматривая с головы до пят, натренированным взглядом пытаясь сопоставить мои слова и разглядеть в химике то, что я пытаюсь донести. Это улавливает и Итачи, мягко колеблется несколько секунд, явно взволнованный громкими заявлениями. Плотно промаргивается, кривит лицо, приподнимая левую бровь в своей дурацкой манере. Вычурно усмехается и качает головой. — Какаши-сан, при всем уважении, но у вашего сына проблемы с головой… И я взрываюсь, настолько, что все ступоры летят к чертям собачьим. Перед глазами проскальзывают черные тени, а комната сужается до кроличьей норы. — Это у тебя проблемы, больной выродок! — Я предупреждал вас, что мальчишка неровно дышит ко мне! — Брат не переходит на крик, но тон его становится громче, обретая суровый окрас. — Вы хотя бы провели с ним профилактическую беседу? Гадкий ублюдок пользуется положением, меняет ход используя манипуляции. Не может мне ответить и переключается на Какаши. Лицо опекуна стремительно бледнеет, отдает оливковым отливом на щеках и розовинкой скользкого унижения на выраженных скулах. Серые глаза мутнеют, а голова, как игрушечная собачка в машине, медленно кивает. — Да. Я говорил с ним… — Видимо без толку. — Усмехается Итачи, забивая корявый гвоздь в грудину. — Как вы еще продержались так долго в качестве классного руководителя, если с одним пацаном справится не можете. У меня трясутся руки от его наглости, от ублюдского выражения и хитрой, самодовольной улыбки на губах. Противный ком стоит поперек горла, пульсация бьет по вискам. Я нахожусь всего в двух секундах чтобы одним резким движением ни заехать химику в лицо кулаком. Да только, мудак этого и добивается. Специально провоцирует, в ожидании, когда же я сорвусь. — Ты ушел из школы, потому что трахнуть меня хотел! — Так почему ты сейчас здесь, а не в моей кровати? — Сердито восклицает Итачи и я замолкаю, полностью озадаченный. Погоди… А ведь и правда, почему? Такой удобный момент подвернулся, что я сам оказался в его доме и никого поблизости. Хоть заорись под пилой или под его членом — никто бы не услышал. Итачи мог взять меня на своей кровати, или наконец признаться во всем. Мы уже итак слишком долго вели бессмысленные прелюдии, так зачем продолжать вести эту дурацкую игру дальше? Я вдруг почувствовал как ноги приросли к полу, а скачок внезапного холода ударил по лицу грязной краской. Что происходит? Резкое молчание проваливается в напряженную и скомканную яму. — А из школы, к твоему сведению, я не ушел, а перевелся. С больничного вышел ваш учитель химии и я перестал быть его заменой. Да он же пиздит как дышит! Сам бабе своей говорил, что уволился. Да и за то время пока я наблюдал, я точно знаю, что на работу он не ходит, как и не сидит на удаленке. Но, рассказать об этом — себе в убыток. Пусть Итачи думает, что я следил за ним единожды, а то еще больше проблем нахватаюсь, в которых я итак по самую макушку. Я проглатываю напряжение, стараясь подобрать больше фактов, что никак не хотят собраться в общую картинку. Итачи держится куда лучше, чем я предполагал, ни одной запинки, все ровно и четко как по заготовленному заранее тексту. — Да вашу мать! Как вы не поймете, это — Учиха Итачи! Если я все это придумал, тогда просто проверьте его телефон! — Срываюсь я, подавившись собственным криком и кислородом, которого внезапно стало не хватать. На глаза лезут слезы, а сердце стучит как старый мотор. — Там сотни моих фоток! Он фотографировал меня все время! Я не вру и померещится мне не могло. Итачи провел со мной почти все время, и я точно уверен, что фотографии он не удалял. С его пятью процентами на зарядке, сделать этого, он бы точно бы не успел. Химик резко вздрагивает, секундно меняется в лице и передает разблокированный телефон, когда следователь молча протягивает сухую ладонь. Какаши глубоко выдыхает, звучно цокает языком и не сводит с меня раздосадованных глаз. Мужик годах и при погонах, листает большим пальцем экран и флегматично пожимает плечами, отдав смартфон назад. Да как же так?! Мне не показалось! Фотографии точно были! Все это похоже на не смешную комедию, фарс, где я стою по середине сцены и пытаюсь обыграть изначально тупую шутку. Ничего удивительного, прямых доказательств у меня нет. Телефон был моей единственной зацепкой и теперь, даже она пошла по одному месту. Все, что я говорю выглядит как полная чушь, потому что я малолетка и мои слова не имеют силы. Снова осечка, что стоит мне колонии. — Проверьте еще раз! — Кричу я на весь кабинет, дрожащим голосом. Глаза слезятся, а я сам в шаге от нервного срыва. — Достаточно! — Суровым, стальным нажатием в голосе восклицает химик, прожигая меня почерневшими глазами за черной оправой очков. — Я уже сыт тобой по горло! — Итачи поворачивает голову к молчаливому следователю, что стоял все время в стороне играя роль наблюдателя, даже записи не делал. — По каким статьям он пойдет? Следовательно приподнимает голову к потолку, прикидывает в голове и складывает руки на груди. — Проникновение на частную территорию с намерением произвести кражу имущества, карается сроком от трех до шести лет. Все внутри замирает с озвученных, громких слов. Тело покрывается жарким потом, рот приоткрывается от пожирающего каждую клеточку страха. Хваленная смелость стекает вниз и остаётся на подошве. Значит, это банальная месть за то, что я осмелился когда-то посадить его? Вот в чем заключалась вся идея, вот почему Итачи не велся на мои заигрывания и отвергал попытки подступиться? Ему просто было нужно поменять нас местами? Все мысли сводятся в неутешительном исходе, а организм перенасыщает паникой. Хочется ударить хорошенько себя по лицу за опрометчивость и то, что разгадка всегда находилась на поверхности. Что теперь будет? Итачи действительно решил упрятать меня за решетку? Зубы стучат, а тошнота подступает к горлу. В кабинете воцаряется немая, скомканная пауза, что прерывается моими всхлипами и громким дыханием опекуна. — Какаши-сан, что прикажите делать? Это ваш сын и ваша ответственность! И если вы продолжите дальше так халатно относиться, бог знает, что вырастет из подобного поведения. Ваш сын уже одной ногой в местах не столь отдаленных. Итачи расправляет плечи, подходит ближе к столу. Мне не нужно поднимать голову, чтобы почувствовать свирепый, заостренный взгляд на мне, что становится почти ощутимым. — Простите пожалуйста, Итачи-сан, больше такого не повторится. Я обещаю… — Речь Какаши наполненная жалостью, что граничит с вязким унижением. Он хрипло дышит и находится в сантиметре, чтобы упасть на колени и умолять простить меня за такой идиотский проступок. — Надеюсь, — Вздыхает химик, берет заявление со стола, сминает пальцами и выбрасывает в мусорное ведро. — В противном случае, данный исход очевиден, если вы не примете меры. Будьте благодарны, что я проявил милосердие… — Спасибо большое, Итачи-сан! Я клянусь, больше Саске вас не побеспокоит! Я замолвлю за вас словечко, чтобы вас приняли на работу обратно в качестве основного учителя. — Какаши кивает головой, не зная как подобрать подходящих слов, тараторит все подряд, протягивает руку, которую самодовольный ублюдок не пожимает. — В этом нет необходимости. Только пафосной музыки не хватает, под которую Итачи молча выходит из кабинета. Где-то внутри себя я знал, что он блефует. Стараюсь солгать самому себе, вытирая горячие слезы с уголков глаз. Я не верю, что мне просто повезло, как и не понимаю — для чего вообще было нужно писать заявление, которое мудак сам же и забрал. Тучный следак качает головой и велит проваливать, так как бумажки с подписью больше нет как и лица, что имеет претензии. Удача, сука, меня любит, но так превосходно издевается, что волей не волей приходится напрягать очко и биться в конвульсиях, спрятавшись внутри себя. Я выдохнул и промолчал, когда опекун в порыве не то ярости, не то опасения остаться на профилактическую беседу со следователем, схватил меня за предплечье и дернул на себя, быстро попрощавшись с ментом, буквально вытолкав меня из кабинета. Дотащил за пределы главных дверей за собой как маленького ребенка, вывел на улицу к длинной лестнице где мы с мудаком моментально сцепились взглядами. Итачи пафосно стоял, облокотившись на железный поручень, словно специально ждал нас. Тыкая меня моим же положением, унижая одним своим внешним видом, доказывая неоспоримое превосходство. У него все слажено, продумано до костей, а мне ничего не остаётся как молчать в тряпочку и идти на поводу. Он же прекрасно знает, что я не врал, что мы действительно сосались, обжимались и чуть не трахнулись на чертовом столе в лабораторном кабинете. И фотки, что б их, заранее удалил! Вот паскуда… — Подойди и извинись. — Настойчиво попросил опекун, совсем слабо толкнув в плечо, роясь в нагрудном кармане в поисках сигарет. Я бы предложил свои, да только не думаю, что Какаши отреагирует на это положительно и не заберет в наказание всю пачку. — Вот еще! — Я отвернулся, демонстративно вздернув нос, последовав в сторону парковки приметив старую, серую хонду. Второй раз я не собираюсь просить у мудака прощения, потому что не за что. Ну забрал заяву и что? Он бы в любом бы случае это сделал. А так, только на понт взял, черт самодовольный. Мусора тут точно не помогут, как и постоянные выкрики и эмоции, которые я не в силах сдерживать находясь рядом с ним в одной комнате. Пойду сразу на первый канал, постучусь на передачу «мужское/женское». Я отсекаю мысль показать бывшему химику средний палец и сажусь в машину, которую Какаши одним щелком любезно открыл, предугадывая мои намерения наперед. — Поехали уже! — Кричу я, когда опекун мешкается, рыскает по карманам и сплевывает на пол от недовольства, не и не отыскав пачки в летней куртке. Я думал, что они будет еще долго чесать языками, но Какаши так и не подошел к химику. Кивнул головой в знак благодарности и спустился по лестнице. Сел в машину, громко хлопнув за собой дверью. В салоне стоит спертая тишина, наполненная сухим, электрическим напряжением. Брови Какаши опущены к переносице, а худые пальцы сжимают баранку руля. Я не заговариваю первым, выбирая тактику обхода. Пытаюсь быть дружелюбным и протягиваю одну сигарету с пачки, опасаясь, что Какаши в отместку, заберет всё моё добро. Он этого не делает, зажимает сигарету между губами и хлопает по карманам. Я понимаю без слов, тяну огонек зажигалки и Какаши молча подкуривает. Я не решаюсь повторить, хоть и курить хочу до трясучки. Улавливаю кончиком носа приятную струйку и неосознанно тянусь за источником дыма. Часы на панели управления показывают восемь пятнадцать, а за лобовым окном разливаются вечерние сумерки. Розовое полотно небес сгущается, прячет солнце и оставляет приятную прохладу после дождя. В этот период, ночью почти не бывает темно, а в фонарях нет необходимости. Мы едем уже достаточно долго, то и дело пропуская очередной поворот, что выведет дорогой до дома. Я смотрю на Какаши, что заметно успокаивается, курит и все так же молчит, копаясь у себя в голове. Я предполагаю, что он снова везет меня на очередной сеанс к мозгоправу. Но, вопреки ожиданиям, машина подъезжает к придорожному Макдоналдсу, и остановившись у Макавто, Какаши делает огромный заказ почти на три тысячи, чем сбивает меня с толку окончательно. Еще днем они с Сакурой наготовили на целую неделю, зачем тогда закупаться фастфудом, если дома холодильник ломиться от еды? Я не спрашиваю, но с особым любопытством наблюдаю за тем, как опекун складывает бумажные пакеты на заднее сидение. От приятного запаха вредного, крутит живот, напоминает о себе громким урчанием. За перекрестком он делает еще одну остановку на АЗС где заправляет полный бак, покупает два литра колы и пачку сигарет. Садится в машину и выезжает на шоссе. Я отворачиваюсь, стараясь меньше напоминать о себе, молча разглядываю в окно мимо пролетающие деревья, когда мы выезжаем за пределы города и мчим по дороге с обоих сторон окутанным густым лесом. Не выдерживаю напряжения, примерно через минут двадцать. Тишина давит, дурацкие мысли тревожат голову, а недовольная аура Какаши обхватывает весь автомобиль, не говоря уже о том, что он словно специально не включает радио или музыку. Игра такая — кто первый сдастся, и я — проиграл. — Куда мы едем? — Нормально прогулялся?! — Кричит Какаши. Он наверняка думал, что я начну просить прощения за свой косяк, но, нет. Я не виноват. Да, лоханулся, признаю. Глупо спалился, в остальном же я совершенно не при чем. — Чуть под статью не попал! Какого черта ты вообще туда полез?! Грубый тон накаляется, скорость на спидометре ползет стрелочкой вверх. Какаши открывает новенькую пачку и достает сигарету, молча протягивая и мне. Подкупает меня моей же собственной вредной привычкой, в надежде задобрить или разбавить ледяную дистанцию одной отравой на двоих. Получается у него отлично. Я беру сигарету, сразу приметив крепкость по красной пачке, но особо не возражаю. Закуриваю и приоткрываю маленькую щелочку окна, выпуская призрачный дым. Флегматично пожимаю плечами, потому что больше не собираюсь ничего утаивать, какой смысл — говорю я правду или лгу? Мне все равно не верят. — Я хотел достать доказательства. — Бога ради! — Какаши закатывает глаза, делая глубокую затяжку, выпуская маленькое кольцо дыма с приоткрытых губ. — Это не Итачи! — Так я нашел! У него было куча моих фоток на телефоне! А еще… — Я прерываюсь, сглатываю родившееся смущение, но, не собираюсь отступать. Пусть знает, мне все равно. — Мы целовались и, вроде как, я его за член потрогал. — Ну-у, пиздец… У меня слов нет! — Вспыхивает Какаши, срывая очередную тяжку. — Что еще я не знаю? К чему еще мне быть готовым? На месте опекуна я бы уже начинал принимать успокоительные или, на крайняк, затарился валерианкой. С таким послужным списком как мой, он явно не останется со здоровым сердцем. Я не посвящаю Какаши в подробности, и в то, что ему не обязательно знать. Он ведь со мной так же не предельно откровенен. Если подумать, я вообще ничего о нем не знаю, и эта мысль злит сама по себе. Он стал, своего рода, моим родственником, но наши отношения за последний год настолько испортились, что мы почти перешли от стадии крепких друзей до — близких знакомых. Раньше, нас даже разница в возрасте не смущала, а такими темпами, Какаши скоро потребует называть его на «вы». Несправедливо спрашивать о подобном. Я моментально разгоняюсь от злости, поглядываю через плечо и кривлю губы в недовольстве. Его образ стойко стал ассоциироваться с усталостью и заебанностью, что я не придаю особого значения. Какаши — при параде. Настолько спешил в отдел, что даже не переоделся, оставаясь в той же белой рубашке, черном галстуке и брюках. Я подхватываю колкую мысль как нежную бабочку, обращая все каверзные вопросы в свою сторону. — А ты? — Вспыхиваю я, но для вида остаюсь спокоен, но настойчив настолько, что Какаши больше никуда не сбежит и не переведет тему. Хватит ходить вокруг да около, если мы уже начали обсуждение личностных вопросов. — Сам же ничего мне не рассказываешь! Не про свое прошлое, ни про твое отношение к Сакуре! — Мой голос становится тише, наблюдая как опекун напрягся при звуке определенного имени. — Кстати, где она? — Домой отвез как только мне позвонили с участка. — Лицо Какаши становится взволнованным, а пальцы, что ловко выкинули окурок в окно, заметно подрагивают. Мне дает этот жест маленький шанс продолжать. — Так значит это… — Я сдерживаюсь от корявой усмешки, — Я прервал ваше соитие? — Саске… — Какаши облизывает губы, явно нервничая. — Не неси ерунды! Ничего не было! И быть не могло! По одному внешнему, скомканному виду, я замечаю как легкая вуаль печали проскальзывает в глазах. Я не могу гарантировать, что он не собирался ей присунуть, но, видимо силенок не хватило или вина, которое, надеюсь выветрилось и я не еду, хрен пойми куда, с водителем под градусом. — Но она ведь нравится тебе… Какаши секундно поворачивает голову, хочет поставить меня на места за такие вопросы, но передумывает. Глубоко вздыхает и произносит в полголоса: — Да, нравится. — Ага! — Выкрикиваю я на весь салон, в почти детском восторге. — Я знал! Я знал! Я так и знал! Ну че, когда свадьба? — Никогда. — Резким голосом прерывает мои возгласы, Какаши, переключая на пятую передачу. — Э, почему? — Видишь ли, в жизни все не так просто. — Он удрученно вздыхает, озвучивает то, что не хотел бы говорить, но я наседаю. — И мои чувства далеко не то, что ей нужно, даже если они взаимны. Я не хочу лишать Сакуру права выбора. Она только вступает во взрослую жизнь и обременять ее своей любовью я не собираюсь, как и посягать на самые значимые моменты, такие как: первый поцелуй, первые отношения и первый секс. А получается так, что если я и признаюсь, то от недостатка опыта, она просто променяет всё на быстрые эмоции, а повзрослев и вовсе разочаруется и станет жалеть. Понимаешь? Я киваю головой, но на самом деле — нихрена не понимаю. Звучит как полный бред. Если ты любишь человека — разве ты не должен его добиваться? — Но… почему ты думаешь что не имеешь права? — Для того, чтобы сделать человека счастливым — недостаточно просто признаться в любви. Я сделаю ее счастливой — отпустив и дав свободу решать самостоятельно, что ей подходит, а что нет. Я бы предпочел чтобы Сакура была с таким как Наруто, или даже с тобой… Я усмехнулся, сорвал последнюю затяжку с докуренной сигареты и выбросил бедную в окно. — Она меня не интересует, ты же знаешь. — Знаю. — Какаши, — Я делаю короткую паузу, не зная толком как перейти и сформулировать то, что по правде говоря, терзает меня очень долгое время. У меня не было отношений как таковых, как и определенной симпатии к кому-либо. Сами мысли о подобных вещах, ставили в легкий ступор и диссонанс, оставаясь гулять на фоне. Мы же, вроде, условно договорились на откровенность, поэтому я не переживаю, но, определенно волнуюсь обсуждать подобное с ним. — Как ты думаешь, я гей? — Саске, я приму любую твою ориентацию. — Слушай… Тогда… — Я делаю неуверенную паузу. — Ты помнишь? — Мы закрыли эту тему раз и навсегда! — Резко перебивает меня Какаши и я замолкаю. Смотрю под ноги и замечаю как у меня трясутся коленки. Вся эта тема ориентации давно вьет веревки на теме моих убеждений. Я делаю вид, что мне все равно, что я асексуален. Но если говорить по правде, я никогда так не считал. Даже если и отрицал возбуждение, или пытался уйти в учебу, чтобы не думать о сексе. Не смотрел втихаря порно, но чувствовал себя уязвимым при каждых, особо заинтересованных взглядах на моей персоне. Эти мысли, так или иначе, ведут меня к брату и вопрос напрашивается сам собой. — А если я скажу, что мне нравилось все, что он делал со мной… Это будет означать… — Мы говорили о праве выбора. В твоем случае, выбора у тебя не было. — Какаши поправляет упавшие на глаза отросшие волосы. Показательно держит лицо, стараясь не уйти в эмоции. Но я чувствую кожей, как чрезвычайно тяжело ему об этом говорить. Еще одна черта, которую я всегда любил в нем. Не прикидываться, а действительно сопереживать. — Я сожалею, что это произошло с тобой. Я не злюсь на самом деле за то, что ты пробрался к химику. Это все отголоски прошлого и ты просто запутался. Прошлое все равно будет настигать тебя временами, и тебе нужно к этому привыкнуть. Я не говорю, что тебе нужно простить своего брата. — Какаши обреченно вздыхает, серые глаза наливаются сливовой грустью. — Я вот так и не смог простить одного человека, как не пытался. Я наблюдаю на осунувшемся лице легкое смятение. Какаши достает очередную сигарету и закуривает, открывая окно на полную. Мы уже проехали достаточно большое расстояние, а все еще понятия не имею куда мы держим путь. Катаемся просто так, чтобы выговориться? Потому что дома, мы, скорее всего, просто гавкались как собаки и не пришли ни к чему конструктивному. Вдоль обочины преследует густой лес длинного забора, чахлая хонда мчится на скорости сто десять, а по встречке давно не попадаются машины. — Мой отец застрелился когда мне было двенадцать. — Неожиданно прерывает тишину опекун. Я вздрогнул, повернулся к нему внимательно слушая. — Из-за долгов. Он много играл в карты и проиграл почти все наши сбережения, а когда за ним стали гоняться коллекторы, он — пустил себе пулю в висок. Я этого не видел. Мама рассказывала, устав от моих постоянных расспросов. Не то, чтобы я часто видел отца, скорее он просто иногда мелькал у нас дома и значился почти гостем. Приходил в основном, чтобы забрать какую-то антикварную хрень с сервиза и снова уйти. Какаши медленно курит, прерываясь на рассказ. Стойко держится, или может проработал этот момент настолько, что тяжесть ноши отпустила. По нему не сказать, что делясь подробностями он открывает старую рану. — Через четыре года мама нашла себе нового мужа. Богатого до жопы. — Хрипло посмеивается опекун. — Переехала к нему в другой город, а мне оставила квартиру и сбережения на первое время. У меня нет к ней претензий, потому что она сделала, что могла. Много работала и я, просто отпустил ее, скажем так, на заслуженный отдых. Мы списывались какое-то время, но потом писем как и звонков я почти перестал получать. У мамы появилась новая семья, ребенка родила вроде. И тут все недочеты и сомнения образуют полноценную картинку. Сакура — это просто проекция матери, которую он отпустил и желал только счастья. Понятно теперь, почему Какаши может так просто отказаться от своих чувств. Я не прерываю раскрытие души, ненароком вспоминаю собственную маму, но быстро меняю направление мыслей, погружаясь обратно в историю опекуна и спокойную атмосферу ночной дороги. — В шестнадцать лет я уже жил один. Тусовками я не интересовался, как и алкоголем и запрещенными веществами; как это обычно бывает, дай волю подростку и воздух свободы. Курить правда стал. Нашел подработку и поступил учиться в колледж. Там то я и встретил их… — Какаши удрученно, почти болезненно вздыхает. — Обито и Рин. Они заполнили этот пробел одиночества, которое временами накатывало в пустой квартире. Мы стали лучшими друзьями, всегда ходили вместе: в кино, на дискачи, в кафе, на концерты тогдашних популярных групп. Учились и бывало, — Какаши широко улыбается от радужных воспоминаний, тыкая меня локтем в плечо. — Прогуливали. Я закатываю глаза, понимая намек. Придаюсь комфортной атмосфере и улыбаюсь искренне, подхватывая душевные эмоции, что бьют через край. Даже немного завидно, что у него были такие друзья. Я сопоставляю незнакомую парочку с Сакурой и Наруто, нахожу общие сходства и совершенно ничего общего со временем препровождения. У нас никогда ничего подобного не было. А из развлечений только — онлайн игрухи, приставка у Наруто и иногда пиво за гаражами. Но, все равно было весело, и трудно признавать, временами я по ним очень скучаю. Хоть Сакуру я вижу теперь каждый день, все равно — это не то, не то, что было у нас троих. — Рин — была жизнерадостной девчонкой, очень умной. Всегда оставалась на позитиве и была главным инициатором нашей компании. Училась хорошо и можно сказать, была довольно популярной среди парней. Каждый знал, что бесполезно и пытаться пригласить ее на свидание. Ее учеба больше интересовала, нежели романтика. Она хотела педагогом стать у младших классов. Детей очень любила… С каждым словом голос Какаши становится все тише, пока окончательно не замолкает. Он нерасторопно курит, стряхивая пепел в уголок окна и прочищает горло, после недолгой паузы, собравшись с мыслями, продолжает: — Второго моего близкого друга звали — Обито. Он был немного замкнутым, стеснительным, но увлеченным. Постоянно придумывал какие-то новые интересные штуки, старался быть осведомлен в каждой теме, а если что-то сильно его заинтересовало — то погружался надолго и с головой. Он был незаменимой деталью в нашей дружеской компании: Рин — голова, Обито — идея, а я — воплощение. Так продолжалось до тех пор, пока та самая Рин не стала для него тем самым увлечением. Какаши выбрасывает сигарету, почесывает гладко выбритый подбородок и продолжает. — Сначала это было похоже на невинную, подростковую влюбленность, но позже переросло в настоящую одержимость. Со стороны я ловил на себе взгляды полные ненависти, попытки задеть за живое и выставить дураком перед подругой. Еще тогда меня это озадачило, а позже Обито мне все рассказал про свои чувства. Я заверил, что между мной и Рин не может быть отношений, кроме дружеских, он не поверил. Не мог признаться ей в любви, и от этого, злился еще больше. По природе своей Обито довольно труслив, но эта зацикленность превратила его в настоящего монстра. Такого, ходячего социопата с горящими глазами. Мы стали отдаляться, а потом и вовсе прекратили общение. Своим поведением он стал пугать и Рин. В итоге, она последовала моему примеру. Подруга мне стала жаловаться: ей стало казаться, что за ней следят, говорила о любовных посланиях, что находила в почтовом ящике, цветах оставленных у двери, дурацких смс-ках с незнакомого номера. Я знал, что это был он, но ничего не сказал. И как оказалось — зря… Я киваю головой, пытаясь представить образ незнакомого человека в голове. Ничего не приходит на ум, кроме выжженных эмоций, что обрывками воспоминаний ведут меня к брату. Он ведь тоже — был одержим мной. Не особо демонстрировал свою душераздирающую привязанность, отмалчиваясь, но спотыкался и не мог совладать с собой по ночам. Я все еще не знаю с какого момента у Итачи появились эти наклонности. В какой момент он подумал, что заходить ко мне по ночам — это блестящая идея? Да и я, виноват в том, что вовремя не остановил, а позволил и дальше плутать в своей болезненной форме выражения человеческих соблазнов. Кто знает, как повернулась бы судьба, если бы я действительно отказывал, а не сопливо мычал и просил прекратить, скорее в форме игривой прелюдии. — В тот роковой день, я и Рин делали доклад у меня дома. Засиделись допоздна. Подруга жила относительно не далеко от меня, было лето, белые ночи, поэтому мне даже в голову не приходило ее провожать. Я просто никогда не думал, что может произойти что-то плохое… — Какаши протирает глаза, и я догадываюсь, что он смазывает слезы. — Мы попрощались, и как только она вышла из квартиры, я услышал крик, выбежал и увидел, что она лежит на лестничной клетке без признаков жизни. Обито стоял рядом с окровавленным ножом в руках. Спокойно смотрел, не улыбался и ни двигался. Я никогда его не видел таким прежде, словно передо мной был не мой старый друг, а что-то отдаленно похожее на человеческую фигуру. В тот момент меня парализовал холод его равнодушных, черных глаз, которые я до сих пор не могу забыть. Знаешь у тех, кто забрал жизнь, глаза меняются, становятся пустыми, природный блеск сменяет матовость покойника. Говорят, глаза — зеркало души, но у таких людей нет больше той самой души, и сколько в церковь не ходи, не замаливай, это — бесполезно. Какаши прочищает пересохшее горло, прикусывает нижнюю губу. Я перестаю моргать, слишком погруженный в его слова. — Это произошло давно, и с того момента, я стал седеть. — Отшучивается Какаши, поправляя пепельные волосы назад. — Я вспомнил об Обито, когда услышал о тебе. — Какаши поворачивается, в серых, глубоких глазах отражается блеск сдавленной печали. — Потому что, у него тоже была фамилия Учиха. Я вздрагиваю, приоткрываю рот от удивления, прокручиваю в голове воспоминания о всех своих родственниках, не припоминая ни одного с таким именем. — Скорее просто однофамилец, не более. — Какаши, видимо, с легкостью догадался о чем я задумался. — Просто совпадение. Я расплываюсь в кривой усмешке. Видимо, проблемы с головой — это проклятье, что с рождения преследует каждого, кто носит измазанную в чужой крови фамилию. Слава богу, мне это бремя не тащить за собой, ведь теперь моя фамилия — Хатаке. Значит и порча — обойдет стороной. — Знаешь… — Глубоко, с выражением протягивает он. — Всех можно простить. Всех. Но не убийц. У меня сердце замирает и возобновляет свой бешенный ритм, истошно ударяясь о грудь. Мысли скатываются в липкие паутинки и вьются веретеном синей грусти. Тыльной стороной ладони протираю щеки, киваю головой — соглашаясь. Беру сигарету дрожащими пальцами и закуриваю, закрывая глаза. Какаши посматривает на меня с сожалением, хочет выразить поддержку, но не находит ничего лучше понимающего молчания. Какаши подвел руку с желанием приободрить прикосновением, но быстро отвел, воздержавшись. Вместо этого, Какаши шарит во внутреннем кармане летней курточки и протягивает мне оранжевую баночку с таблетками. На, мол, витаминки попей свои, авось полегчает. А я и не возражаю, даже не ругаюсь за то, что он копался в моем рюкзаке; беру таблетки и закидываюсь сразу двумя, потому что сегодняшнюю норму я не принял. Может, действительно станет лучше. Последнее время мне стало спокойнее, или я просто убеждаю себя в этом. Время медленно движется к двенадцати, а машина все так же мчится на скорости сто десять. Розовый закат плавно съедает ночная темнота, и видно лишь черные тени деревьев, тусклые звезды и дорогу освещенную одним дальним светом фар. — Обито признали невменяемым. — Разбивает Какаши устоявшуюся тишину. — Его отправили на лечение в «Конохагакуре», где он находится и по сей день. Я вздрагиваю от знакомого названия, резко поворачиваюсь к Какаши. — Там же где Итачи? — Да. — Погоди! — Воздух становится сжатым, почти чувствительным. По руками скользят противные мурашки от осознания. — Мы едем туда?! — Да. — Какаши утвердительно кивает головой. — Ты должен встретится с Итачи и убедится, что химик — это не твой брат. — Ты че спятил?! — Вскрикиваю я, зачем-то дергая ремень безопасности, словно хочу выпрыгнуть из машины на полном ходу. — Я не собираюсь этого делать! — Это для твоего блага. — Обрывает Какаши нежным голосом, стараясь унять мое негодование. — Последний месяц, ты сам не свой. Не похож на себя. Странно ведешь себя, огрызаешься, конфликтуешь и бросаешься на химика. Если ты мне не веришь, а Орочимару тебе не помогает, то единственный выход — это увидеться с главным источником твоей травмы. Но уже не боятся, ни паниковать, а стойко взглянуть своему страху в глаза. Ты не обязан его прощать, как и разговаривать. Это таблетки начинают действовать, или в словах опекуна действительно есть смысл? Так или иначе, смесь яркого страха, противоречий и злости плавно перетекает на второй план. Я ухмыляюсь, вжимаюсь поудобнее в кресло и отворачиваю голову к окну. — Ладно… — Удрученный вздох принятия, ползет с горла. Клонит в сон, и мои глаза медленно закрываются. Ехать нам в любом случае, всю ночь, потому что дорога не близкая. — Будь по твоему.

***

Первые лучи ярко-оранжевого солнца грели металл автомобиля, просочившись на лобовое стекло, ползли под слипшееся веки. Шея затекла от неудобной позы. Я уснул сидя, положив голову на плечо, обхватив себя руками. Плотно проморгался пытаясь понять где мы находимся. Какаши остановился на месте для парковки, где обычно останавливаются дальнобойщики. Рядом располагалась небольшая кафешка с еще не выключенной неоновой вывеской названия. Сам же опекун устроился поудобнее, откинув переднее сидение назад, развалившись в кресле, тихо посапывая, накрывшись летней курточкой. Голова гудела как мотор подержанной хонды, которую он не успел или специально не выключил. В чем смысл тогда было экономить на придорожном мотеле, если все бабки так или иначе уйдут на бензин? Часы показывают пол седьмого, еще сонный голос диктора с радио желает доброго утра. Ага. Лучшее утро! Я цепляю информацию краем уха и понимаю, что до назначенного места нам ехать меньше трех ста километров. Я вздыхаю, вспоминая вчерашний разговор. Стараюсь не думать, как и не волноваться. Очень хочется отлить, да и выкурить сигаретку под такое «прекрасное» утро не мешало бы. Понедельник, что б его. Одно радует — сегодня школу я точно прогуляю, или Какаши уже договорился заранее с господином директором, что возьмет небольшой отгул и меня с собой утянет. Похер. Окна авто запотели изнутри, словно мы вчера баловались спиртным и это отразилось. Ну, один из нас точно. Я все еще не знаю, вел ли Какаши дорогу соображая, или решил лишится прав на первом же посту ДПС. А еще что-то мне про рациональные действия заливает. Пример бы хоть подавал. Кое-как размявшись в тесной тачке я берусь за ручку двери и ужасаюсь, бросив взгляд на запотевшее стекло сбоку, где пальцем написана одна большая надпись. Я замираю, чувствую каждую сжатую вену в которую не проскочет даже игла. Зябло колотит и приказывает смотреть, но я не поддаюсь, быстро стираю рукавом черной кожанки и оборачиваюсь на шорох. — Уже утро? Слов подходящих нет, а полусонный взгляд ломает мой хитиновый покров. Я стараюсь накинуть на себя плед безразличия. — Шесть сорок, нормально, — зевает Какаши, сладко потягиваясь. — Как раз во время приедем. Надо кофе взять заскочить, ты что будешь? — Ничего. Может показаться, что я изображаю из себя обиду и детскую непосредственность, но, у меня просто нет никакого желания разговаривать. Очередное утро не задалось, впрочем, я уже привык к этому. Может это просто волнение, что никак не подавить и не убавить. Все же… Я не знаю точно, встречу брата или нет. Одна мысль об этом смешит. Мы едем в никуда. Удостовериться в том, что мудак давно уже не постоялец присушки. Я точно уверен... Тогда от чего так сильно трясусь? Кажется, это замечает и Какаши. — Все будет хорошо, не переживай. — Он заводит мотор и отъезжает. — Мы зайдем, узнаем и уедем обратно. На все про все займет не меньше десяти минут.

***

Я пытался не акцентировать внимания на воспоминаниях, что так или иначе отдавались в сердце знакомыми улочками. Я не был в родном городе два года и за эти два года центр совсем не изменился. Такой же населенный, увешанный рекламными баннерами, с теми же высотками и аллеями. Да же надписи на столбах все те же. Куча машин, дорога, где мы успели постоять в пробке и выпить кофе, захваченного в местной кафешке, что оставила прежнее название. Длинный поворот на родную улицу со знаком, особо кольнул под ребрами, задев сердце. Я старался не всматриваться, но соблазн кружил голову. Пытался не представлять, что теперь стоит на месте моего сгоревшего дома. Полагаю, что нечто похожее и величественное. Венки соболезнований — утилизированы, желтые ленты унес ветер, а на черную землю постелен пласт неестественно зеленого газона. По радио играет веселая, американская песенка, что никак не подходит под внутренний шторм, что терроризирует и возбуждает каждую клеточку. Кажется это: "Blue — song2". Совершенно не то, что хотелось бы сейчас слушать, даже «Кино» подошло своей депрессивной нагрузкой больше, но не мне выбирать, лучше чем ничего. Лучше, чем копаться червем в собственной голове и безнадежно подыскивать по радио подходящую композицию. — Хочешь, — прерывает Какаши мои размышления, покуривая сигаретку. — Заедем на кладбище на обратном пути? — Нет. Я не могу. Настолько тянущая боль тяжело отдается в груди, все еще напоминая о себе. Я так и ни разу и не был на могилах родителей. Мне кажется, увидев мраморные кресты и надписи, меня просто уничтожит и я лягу прям там, расположившись между горками земли и венками. Надеюсь, за могилами хоть кто-то смотрит и ухаживает. Та же самая тетка, к которой у меня точно не возникает желания напрашиваться на чаек и слушать скучные истории. Но, будь у меня выбор — я бы несомненно выбрал погрузиться в старые сплетни и конспирологии с передач по телику, нежели видеться с Итачи. Мы подъезжаем к большому зданию высотой в пять этажей. Никакого забора с колючей проволокой, охраны с собаками. Все довольно цивильно, перед главным входом небольшой садик с множеством цветов и искусственно выращенных деревьев. С виду, место совершенно не похожее на психбольницу, специализированное учреждение для душевно больных или тюрьму, но железные решетки на окнах — говорят об обратном. — И эта та самая знаменитая «Конохагакуре»? — Саркастично сплевываю я, выйдя из машины, выкинув хрен знает какой окурок по счету в траву. — И чем же она так знаменита? — Туда можно попасть, — на выдохе отвечает опекун, хлопнув дверцей. — Но выйти практически невозможно. Уже на этом моменте я должен был послать все к чертовой матери, но что-то внутри активно заставляет не сопротивляться, кивнуть головой и глубоко выдохнуть. Пройдя по асфальтированной дорожке, остановившись у таблички с названием заведения, мы совершенно спокойно вошли внутрь, без дополнительных кнопок и запертых замков и будки КПЗ. На удивление, на первом этаже не было ничего примечательного. Бежевый кафельный пол с лаймовым цветом стенами. Стол за которым сидели два хилых охранника. По левую сторону стоял железный лифт с грузовым отделением, а по правую — длинный коридор и табличка с надписью «буфет». Напоминает школу… Я не влезаю в разговор между Какаши и прибывшей теткой в фиалковом халате, которая попросила паспорта и интересовалась целью визита. Разве это не запрещено? Но женщина, только вступившая в преклонный возраст, судя по всему, работающая тут всю жизнь, сама дала ответ на мой не озвученный вопрос. Своим хриплым голосом сказала, что так называемые «свидания» можно организовать, тем более время мы с Какаши выбрали подходящее. Как знал! А может и знал… Тетка ушла, завернув за угол, оставляя нас с опекуном переглядываться. Один из охранников нехотя поднялся, оторвавшись от гаджета с короткими видеороликами, обыскал только мои внешние карманы и вытащил пачку сигарет с зажигалкой, положив на стол. Молча сел обратно и пробубнил что-то вроде — заберешь, когда спустишься. Я не стал препятствовать, согласился. Какаши же сам отдал все свои «ценные» вещи не обременяя охранника его же работой. Он кивнул и даже пересматривать не стал. Отлично охраняемое помещение, что сказать. Но, у нас как? Либо по блату, либо спустя рукава. Вернувшись, заведующая просматривает большую тетрадь, листая страницы пальцами с ярко розовыми ногтями. — Сектор 7«Б»… — Шепчет она, — Так… Карин! Клянусь, от резкого, басового голоса женщины, подпрыгнули не только мы, но и охранники. Теперь понятно, почему милая с виду тетка следит тут за всеми. С таким командирским голосом — любой повинуется, как и заикаться станет. На голос заведующей прибегает девчонка лет двадцати, с ослепительно красными, длинными волосами, перламутровом медицинском халате и в овальных очках на носу. Попав в поле зрения девушки, ее лицо засияло от восхищения, округлились карие глаза, а на щеках выступил ядовитый румянец. Я хладнокровно отвернулся. — Проводи мальчика в седьмой сектор, в комнату для свиданий. И выведи пациента с камеры «299». — А! — Воскликнула она, — Красавчика? Заведующая закатила глаза, надула измазанные помадой губы. — Да, да. Его. Проследи за всем. А вы, — она кивнула в сторону опекуна. — За мной. Не знаю, от чего я испытал большее негодование, что нас с Какаши разлучили и вывели почти под ручку по разным сторонам. Или то, что я нахожусь под защитным крылышком у молодой санитарки, которая, видимо, всем дает странные прозвища. В любом случае, выбора не было и я пошел следом за красноволосой дамочкой, поднимаясь вверх по лестнице. Какаши пожелал мне удачи вдогонку, но женщина, громко шикнув, резко прервала его, велев не шуметь. — Не обращай внимания, — улыбнулась Карин. — Она добрая, правда, орет много, но к этому привыкаешь. Чиё — всем как мама, но служба, сам понимаешь, обязывает иногда повышать голос. Забавно, что многие пациенты ее побаиваются. Я озираюсь по сторонам, цепляя взглядом провожающие нас камеры, понатыканные в каждом углу. Если не принимать во внимание, что мы сейчас идем по коридорам, в самой страшной психбольнице на многие километры, то складывается ощущение, что мы с Какаши просто ошиблись адресом. Я рассматриваю дурацкие картины на стенах и, признаться, не хочу слушать назойливую медсестру, что не затыкается и тараторит без умолку. Я ей, видимо, понравился, судя по стеснительному выражению, которое она старается убрать, как только наши взгляды соприкасаются. Я — ей, а мне картина с подсолнухами. — Мы стараемся чтобы наше заведение было максимально комфортным и уютным. — Я не спрашивал, но приходится слушать. — Мы не говорим — заключенный, даже если так оно и есть. Вместо дел у нас картотека. Для лучшей реабилитации и жизни пациентов: есть бассейн, спортивный зал, библиотека и зимний сад, куда мы выходим на прогулки по пятницам и субботам, по вторникам и средам мы всем блоком смотрим кино по вечерам. Форма в которой ходят пациенты не должна напоминать о заключении, поэтому все ходят в белых футболках и бриджах без карманов. Система отопления позволяет легко одеваться даже зимой. А открытость - в сохранности того, что никто не возьмет посторонний предмет, или например не навредит себе. В комнатах имеется все необходимое, в них живут по два человека, чтобы не существовало ощущения тюремной камеры, а сосед стал другом и собеседником. — Ну прям санаторий для маньяков и каннибалов. — Я не сдерживаюсь от сарказма, громко цокая. Карин насмешливо улыбается, прикрывая рот пальцами. — Они не все такие, — ее округлое лицо становится серьезнее, тонкие брови ползут к переносице. — Я считаю, что каждый заслуживает право на второй шанс. И каким бы чудовищным ни было то, что все эти люди сделали, их полная безумия жизнь не должна быть пыткой. Меня этот разговор напрягает, как и само место, которое не выглядит безопасным. Мы блуждаем по длинному коридору без дверей, заворачиваем за проем и поднимаемся на третий этаж по железной лестнице. — Есть отделение, где, скажем так, самые сложные пациенты. Они находятся в секторе «С». Их палаты запираются на ключ снаружи, а сами они редко выходят из комнат самостоятельно. В основном, там находятся пациенты с тяжелой формой шизофрении, формы навещаемого бреда, расстройством личности, а так же, там лежат особо опасные люди, которые могут навредить окружающим или себе. Сектор «Б» пациенты, кто нуждается в особой помощи и проходят качественное лечение и реабилитацию, у всех разная форма заболеваний, но если у человека внезапно случается мания, или обострение состояния, ему выделяют палату в блоке «С» или кладут в одиночку под постоянным присмотром назначенного врача. Так же, в этом блоке лежат люди, которые могут представлять угрозу, в основном это — убийцы, похитители и садисты. Поэтому там более безопасное пространство, чтобы не вызывать определенный триггер и сохранить спокойствие. Я понятия не имею зачем мне эта информация, но суть ясна, спасибо экскурсоводу. Нет никаких мыслей, только разыгравшееся раздражение, особенно когда Карин подходит ближе чем нужно, нарушая мое личное пространство. Она пахнет цветочными духами и слабовыраженным, но узнаваемым запахом сигарет. — В секторе «А» лежат самые безобидные обследуемые, или те, кто готовится к выписке. Они могут спокойно передвигаться по коридору, и даже в некоторых случаях по периметру больницы. А еще… Я останавливаю девушку, через собственную волю взяв за руку, смотрю прямо в глаза, вложив в свою фарфоровую маску как можно больше очарования. Улыбаюсь краешком губ для пущего эффекта, что срабатывает моментально. Она как канарейка, не затыкается, но задыхается даже от самого крошечного внимания со стороны. — Слушай, — сокращаю дистанцию и поднимаюсь на ступень выше, приближаюсь достаточно близко, настолько, что чувствую запах мятной жвачки со рта. — Пойдем покурим? Карин вскипает в неуверенности, оглушенная моим предложением и настойчивостью в голосе. Может, я так оттягиваю момент, или мне нужно покурить чтобы успокоить нервы и сердцебиение, что отбивает в груди чечетку с каждой пройденной железной ступенькой. Я не знаю, путаюсь в мыслях и чувствую настоящую тахикардию, привычно не показывая своего внутреннего состояния, улыбаюсь через силу и гипнотизирую медсестру своей обворожительностью. Выгодно порой иметь смазливую внешность на которую покупаются. Этот взгляд я всегда узнаю. Ты можешь не прятаться, я уже его нащупал. Девушка мнется несколько секунд, сомневается и сдается. Кивает головой и ведет меня вверх по лестнице, под долгожданную тишину. Свет мерцает, а на последней лестнице, что ведет к закрытому выходу на крыше, он и вовсе отсутствует, как и камеры, как и мои мысли, что вились за нами эхом шагов плоской танкетки. Так много всего и одновременно мало, я беру любезно протянутую тонкую сигарету Кисс с яблочным вкусом и закуриваю вместе с красноволосой девицей, что под гнетом моих глаз моментально забыла о правилах. Зачем я здесь? Разве мое появление в этом месте не абсурдно само по себе? Я месяц убеждал себя и травился таблетками, будучи уверенным, что долбанный химик — мой старший брат, а теперь на меня давят сомнения. Я не знаю к чему примкнуться, стою, курю игрушечную сигарету без никотина и смысла. Дым служит очередной необходимостью, а я, вроде как, бросить хотел. — Зачем ты идешь к красавчику? Меня вымораживает одно это нелепое прозвище, но больше, сам вопрос на который я не знаю ответ. Поговорить? Убедиться? И что тогда? Послать к чертям все, что я делал, признать себя ебанутым и жить дальше? Глотать таблетки всю оставшуюся жизнь и все деньги тратить на психологов и психиатров? Ну, вот таких вот, как она. Некомпетентных и глупых. Людей, которые выбрали профессию скорее от нечего делать и не зная, куда податься чтобы не проебывать год. Я не верю в помощь врачей, кто с реальным дерьмом не сталкивался, но старательно учит как жить другим. Мне стоило глазками поморгать, а она уже на все правила наплевала. Какова вероятность, что мистер «красавчик» не сделал тоже самое, или куннилингус не оформил, чтобы оказаться на свободе, если она так падка на внешность? Меня это почти злит. Государственная система снова дает сбой. Как в школах, где шерудит всякая дрянь и заправляет любитель зеленого хрустящего Франклина директор. Так и в больницах, которой именует себя выкрашенная в розовый и со слюнявыми песнями тюряга. Тут как не старайся и не переименовывай, все равно. Внушай, что можешь помочь, но правда в том, что каждый находящийся здесь арестант — это живой покойник, над которым ставят опыты. Я завожусь от одной мысли, что для такого как мой брат, выбрали самое уютное гнездышко. Пина Колады не хватает для полного счастья и легкодоступных девочек (или мальчиков) чтобы жизнь свою в кайф прожить за все, что ты совершил. Узнал бы кто по ту сторону колонии, что происходит внутри, я уверен, трупов было бы больше. Я молча смакую сигарету, что скорее служит показухой и женским аксессуаром, без видимого никотина и толка. А что мне ей сказать? Я пришел, потому что меня насильно и заручку повели? Или то, что я не мог различить собственного брата с человеком, поразительно на него похожим? Потому что я запутался настолько, что не верю собственным глазам? Все это… Какой-то вшивый бред. — Поговорить с ним хочу. Только вот о чем? О том, как я «скучал»? Или о всем пережитом? Слышать, как на меня выливается ушат помоев за то, что я посмел ментам стукануть и засунуть его в этот радужный дом? Или о том, что у меня в глазах двоиться? — К нему никто не приходил, — мягко начинает Карин, заметив мою встревоженность. — Только репортеры, с которыми он говорить отказывался. Не удивительно. — Он сможет отсюда когда-нибудь выйти? — Я все же задаю контрольный и прямой вопрос, наблюдая как сигарета барышни подползает к фильтру. — Мы не может гарантировать, что он выйдет на свободу и не повторит содеянного. Но, возможность нельзя исключать. Я не могу сказать точно, как долго еще он будет проходить обследование. — Карин выдыхает тоненькую струйку дыма, прикусив нижнюю губу. — Но, могу сказать, что заметные улучшения в его психическом состоянии все же присутствуют. Когда он только поступил сюда, у него был жесткий ступор, он отказывался есть, пить, ни с кем не говорил, почти не спал и, кажется, всегда находился в одном положении. Никак не реагировал на внешние признаки, а на лице не менялась застывшая гримаса. Она мнётся, копается в голове, неосознанно шевелит губами и хмурит брови. — Красавчик находится в секторе «Б», из-за чего за ним прикреплено особое наблюдение. Но, сказать по правде, за все время пребывания здесь, не было ни единого случая опасности с его стороны. Наоборот, все работники его изрядно хвалят. Красавчик иногда помогает готовить на кухне, разносит посуду в столовой. Так как ему разрешено за хорошее поведение покидать комнату, он никуда особо не ходит. В основном посещает библиотеку, берет книгу и уходит обратно в палату. Он почти ни с кем не разговаривает как другие пациенты. Девушка замолкает, тушит сигарету в пластмассовой баночке, специализированной для окурков, судя по количеству затушенных бычков внутри. Я поступаю так же, окунув докуренную до фильтра сигарету в слюне. Делаю ставку, что и их так называемые пациенты не обламываются ходить сюда и выпрашивать сигаретки за хорошее поведение. — Я работаю тут уже пять лет и знакома с каждым. Целая палитра историй. Так много пациентов, так много поломанных судеб и безумных жизней, наполненных отчаяньем и болью. Каждый стоял на краю выбора и каждый упал в бездну безрассудства. У всех, кто находится здесь — есть собственное начало пути по кривой дорожке, все от чего-то отталкиваются. С ума сходят постепенно, медленно, и сама личность внутри деформируется до неузнаваемости. Зло сидит в каждом из нас и только мы можем сдерживать его проявление. Признаться, я никогда бы не поверила, что такой как он, способен совершить такие ужасные вещи. Карин неподходяще смеется, стирая ту грань философской личности к которой я проникся. В голове шаткий ступор, а в глазах искриться черный дым. Я отсекаю все ненужное и чувствую, что вместе с этими мыслями, что-то внутри меня истошно вопит. — Пойдем?

***

Опекун встречает меня у металлического стола на первом этаже, о чем-то увлеченно болтая с охранниками. Он улыбнулся, кивнул головой и взяв пачку сигарет со стола, засунув в карман. Попрощался с заведующей и Карин, которая помахала мне рукой на прощание. На улице пекло солнце. В родном городе всегда во время мая было тепло, а температура поднималась за двадцать градусов. В отличии от нашего нового места жительства, что последнее время не радует хорошей погодой. На улице пахнет цветущей черемухой, назойливые лучи солнце липнут к лицу, оставляя крошечные веснушки. До машины я иду в полной тишине, под не многозначительные взгляды Какаши, что хочет спросить но не решается. Открывает мне двери авто и садиться следом за руль. — Как все прошло? — Наконец, не выдержав, спрашивает опекун, пристегивая ремень. — Нормально. — Я флегматично пожимаю плечами, отворачиваясь к окну, последний раз взглянув на здание. — Вот и славно. — Он не задает наводящих вопросов, потому что не хочет показаться грубым или достаточно умен, чтобы не выуживать подробности. Моего «нормально» достаточно, чтобы врубить музыку и больше не пытаться вести неловкие диалоги. Играет любимая песня опекуна и он, забывается, совсем тихо подпевает, постукивая пальцами по рулю. — Сейчас почти десять. Без остановок, мы доедем часов за семь. Я ничего не говорю, впрочем, я молчу всю дорогу и благодарю Какаши за ответное молчание, что никак не переходит за границу напряженной тишины. Каждый думает о своем, каждый в своей голове, роется в своих мыслях. Я ловлю взглядом удаляющийся баннер, все еще помня как с него на меня смотрел отец в красном галстуке. Прошло так много времени и одновременно с этим — почти ничего. Я чувствую себя невероятно погано, выпотрошенным до белых мушек перед глазами. Неосознанно обхватываю себя руками, словно хочу защитится от чувств, что остаются на пересохшей корочке губ. Как я мог сомневаться? Как вообще мог поверить и обманывать самого себя? Может… Я действительно спятил? Я трогаю оранжевую баночку с таблетками в кармане кожанки, словно хочу посмеяться над собой и показать положение в котором я оказался. Уныние подползает слишком близко, точит в горло и движется змеей по внутренностям. Как сказал Какаши, мы вернулись довольно быстро. Уже через семь с половиной часов, оказавшись на АЗС, прямо на повороте в котельную с большими колонами красно-белых столбов. Опекун вышел заправить машину и купить чего-нибудь домой. Нервы ни к черту, все летит в гребаную преисподнюю, а вместе с этим я и мои глупые убеждения. Я чувствую себя дураком, посмешившем перед самим собой. Я должен все исправить… Я выскакиваю из машины, как только опекун скрылся за дверьми магазина. Бегу в направлении леса и запрыгиваю на рельсы, неспешно направляясь в знакомое место, с красной крышей. Жалею по пути, что не захватил сигарет, что как нельзя были бы кстати. Я так и не смог посмотреть своему страху в лицо, струсил, убежал и отчаянно пытался гнать непрошенные слезы. Солгал в очередной раз, потому что с Итачи я так и не встретился.