Сталкер.

Все в голове перемешивается, линейное повествование где-то теряется, а где-то прибавляется больше красок. Я мог что-то упустить, какие-то банальные вещи, которые никак не могли повлиять на ход истории сюжета, или не были особо важны для ее целостности. Вроде моментов, которых итак достаточно в повседневной жизни. Я запомнил брата именно таким. Как я уже упоминал ранее: нормальным днем и похотливым дьяволом ночью. Он мог прикидываться сколько угодно, говорить о высоких чувствах, думая лишь о том: как я прекрасно буду смотреться вокруг его члена. И все эти теплые улыбки, поддержка и та же самая помощь в учебе — не имели никакого смысла, потому что были дурацкой ложью, которой он пытался меня пропитать. Я не верил, и стал ненавидеть его с каждым новым днем все больше. Странное чувство зародилось внутри и обрело очертания. Показало свои острые зубы и подарило глаза. Оно — огромное, пожирающее, кипит внутри до сих пор, когда я смотрю на него. Вспоминая все ужасы через которые мне пришлось пройти, весь позор, что я пережил. Но, я твердо держусь, чтобы не разбить его лицо в кровавое месиво, потому что физическая и быстрая разрядка это — слишком просто. Я подвел итоги для себя и теперь мне легче. Отчасти. Что касается родителей, то я никогда не испытывал к ним ненависти. Чем старше становишься, тем тебе проще понять взрослых. Мама просто боялась, что все что я говорю окажется мерзкой правдой. Я не могу ее осуждать… А отец, хоть он был строг и весьма импульсивен, тоже имел свои цели. Я не злюсь, потому что о мертвых либо хорошо, либо — никак. Я докуриваю сигарету до фильтра, сорвав последнюю, возможную затяжку. Хочу еще вредные три минуты привычки и даже не спрашиваю разрешения у господина психиатра, что неровно смотрит на меня во все глаза. Беру еще одну обходя разрешения. Плевать. Ну и что дальше? Орочимару молчит, покуривая вальяжно тонкую сигарету. Образ пылью слетает с его дорогущего костюма и теперь он кажется мне обычным мужиком в годах, который просто слушает всю мою откровенную, наполненную грязью, инцестом и порнухой, историю. Впрочем, я не настроен романтизировать. Только ведь — это еще не конец. У всего есть точка начала и все, когда-нибудь заканчивается. Если честно, я долго думал над тем: что бы было, если бы той ночи можно было избежать? Тупая усмешка растягивается кривой линией, сводит скулы. Неестественная. Почти безумная, но такая подходящая. Нет смысла перегружать мозг больными фантазиями. Все очевидно и я даже думать не желаю о том, что этот ублюдок все заранее планировал. — После той ночи, в доме поселилась одна сплошная напряженная тишина. Никто почти ни с кем не разговаривал. Мы все стали словно чужими друг для друга. Под потолком образовалась огромная, иссиня-черная туча. Как перед началом летней грозы. Итачи стал отрешен еще больше. Мама сидела у себя в мастерской, а отец почти не выходил с кабинета. Итачи очень сильно поругался тогда с папой, и они даже не здоровались, когда случайно сталкивались в доме. Я знал, предчувствовал, что скоро все измениться, но я совсем не думал, что таким образом… — Что произошло дальше? Сигарета со вкусом вишни прилипает к губам. Я хмурю брови, расправляю плечи и кручу металлическую зажигалку со змеей в руках. Оттягиваю момент и открываю крышку со звоном. Чиркаю колесиком и темный кабинет освещает маленькая, ровная капелька пламя. В черных глазах отражается горящий блеск, что медленно вводит в состояние транса. Тепло, которое с легкостью может уничтожить все. Одной маленькой спички достаточно, чтобы истребить тысячи живых существ и сжечь леса до основания. Огонь ведь — тоже всего на всего — химический процесс. Я читал отрезок из маминой библии, где сказано, что огонь — это символ мучений и наказаний. Что только таким образом, человека можно избавить от скверны. — Все произошло ночью. — Я плотно промаргиваюсь несколько раз, подкуриваю темную сигарету и выдыхаю серый дым в потолок. — Четырнадцатого октября. Весь день я был сам не свой. На уроках почти не слушал, отвлекался, а перед занятиями скурил наверно полпачки сигарет. Мерз от осеннего холода, что проникал под короткую куртку и впивался в кожу мертвыми иглами. Перебирал ногами, стоя под козырьком старой, покосившейся от времени деревяшки. Смотрел на старые граффити с названием банд, что были скорее ребячеством, чем действительно приносили угрозу обществу. Я не был раньше в подобных, злачных местах, и увидеть меня в старом райончике было почти невозможно. В открытую я курить не мог, как и позволить себе попасться учителями или знакомыми. А данное место без проходимости, было идеальным для того, чтобы немного побыть в спокойствии и не думать о том, кто мог бы меня запалить. Понедельник встретил меня новой учебной неделей и обычно, я выглядел уставшим, помятым от ночных истязаний до самого рассвета. Но проблема в том, что Итачи так и не пришел ко мне ночью. Это был первый раз, когда он не пришел ко мне в комнату, и первый раз когда я нормально выспался. Все это было пугающе странным, потому что не было ни дня чтобы брат не навещал меня. Его никогда ничего не останавливало: ни простуда, ни мое плохое настроение или другие мелочи, которые он умело игнорировал. А утром, когда мы встретились в холле, Итачи не поздоровался и одарил меня таким враждебным взглядом, от которого зубы застучали, а по хребту поползли ледяные мурашки. Я никогда не видел его таким прежде… Весь день я провел как на иголках, нервничал и отвлекался. Был рассеянным настолько, что учителя несколько раз окликали меня. Голова кружилась от переизбытка выкуренных сигарет, которые я смолил в переменах за школой. Внутреннее напряжение нарастало с немыслимой скоростью. Я крутил телефон в руках и смотрел на экран с желанием написать брату сообщение и выяснить причину столь резкого поведения. Но, не сделал этого. Я не столкнулся с Итачи ни разу за день. Гостиная, где обычно брат сидел после занятий и читал, оказалась пуста. На кухне он тоже не появлялся, а к нему в комнату я не решался зайти. Если подумать, то с момента наших запретных отношений, я не был там ни разу. Дом наполнялся сухой, сдавленной до костей тишиной и громким неестественным шепотом бетона и древесины. Картины на стенах отчего-то не выглядели столь яркими как раньше, а затаились под серой пленочкой. Половицы паркета местами поскрипывали. Лестница ведущая на второй этаж, казалось не имеет границ, а ступени выглядели невероятно неустойчивыми. Одно неверное движение и полетишь вниз головой. Все замерло и время покинуло помещение. Я бродил по дому как неприкаянный. Разглядывал интерьер, что казался мне искусственным. Все мои ощущения внутри склеились и не давали нормально мыслить. Я трогал предметы, ходил по комнатам и заглядывал в углы в которых никогда не бывал. Все стало таким чужим. Я смотрел на дом, в котором рос всю свою жизнь и он встречал меня почти отстраненно, как незваного гостя. Я остановился в гостиной, облокотившись о дверной косяк. Смотрел на пол и теплые на сердце воспоминания играли светлыми отрывками прожитых дней. Все та же планировка как и была ранее, только, разве что, мебель новая, более удобная и дорогая. Мама учила меня ходить, держала за руки для поддержки. Папа учил говорить и рассказывал интересные истории, когда я сидел у него на коленях. А Итачи… Итачи учил меня читать, когда я стал старше. Раньше мы проводили много времени в кругу семьи, наслаждаясь уютной атмосферой. А сейчас… Сейчас ничего из этого не было и близко. Гостиная пустовала, а вся родственная и близкая идиллия куда-то исчезла. Я чувствовал как теплые слезы стекают по щекам, а в горле образовался сжатый комок. Я тихо всхлипывал и резкий звук разносился по пустой комнате. Воспоминания вскружили голову как маленькая, детская игрушка. Но правда в том, что уже ничего нельзя было исправить и с каждым днем надежда, что когда-нибудь все вновь станет как раньше, угасала. Я вышел, прикрыв за собой деревянные двери с винтажными вставками и ушел к себе в комнату, просидев там до самого вечера. Я застал Итачи только за ужином. Я оказался прав и еды на столе действительно никакой не было. Обычно, приготовлением пищи занимался только Итачи, редко когда готовила мама, отец же не делал этого никогда. Не то, что это была его обязанность, но брат очень любил готовить. Это тоже было было одним из его хобби, которое он называл собственным искусством. Но сейчас, стеклянный стол был абсолютно пустым, если исключить маленький чайничек и четыре белые кружечки на блюдцах. — Прекрасно! — Отозвался отец, закатив глаза. — Значит чай. Мама слишком оживленно встала из-за стола, открыла шкафчик и поставила на стол хрустальную вазочку с зефиром. — Я думал, ты бренди больше предпочитаешь. — Не удержался Итачи от колкости, надменно, вычурно взглянув в глаза отцу. Папа нахмурился, лицо его покраснело от ярости, массивные пальцы сжали кружечку с такой силой, что та чуть не лопнула от натиска. На самом деле запах алкоголя за столом действительно был ярко выражен, но я думаю, причина была в ином. — А я думал, у меня нормальный сын. На ответную язвительность, Итачи лишь сухо пожал плечами, отпивая горячий чай с цветочным ароматом. — Я нормальный. Фугаку лишь увесисто ухмыльнулся, сделав большой глоток. Поправил золотую печатку на указательном пальце. Может, чтобы продемонстрировать свой не прогибаемый статус, а может, чтобы избежать волнения. — Небось, специально такую профессию выбрал, сынок, что б самолечением заниматься. — Отец громко поставил пустую чашку на блюдце. — Давай денег подкину на хорошего специалиста, а то, что-то успехов твое лечение не приносит. А так, хоть мозги на место встанут. Я сидел, даже не притронувшись к чаю. Смотрел как медленно плавают чаинки и ударяются о тонкие, фарфоровые края. Я предчувствовал что-то нехорошее. Сама атмосфера пожирала своей пассивной агрессией. — Спасибо за заботу, но это мне не требуется. — Итачи отставил чашку в сторону. За весь ужин, если можно эти оскорбления назвать таковым, он ни разу не посмотрел в мою сторону. — Да кто, блять, тебя спрашивает. — Милый! — Шокировано вступает мама. Она до ужаса терпеть не могла когда кто-то выражался, тем более за столом. — Я уже взрослый! Мне двадцать лет! Я сам могу принимать решения! Громко, с выражением процедил старший брат. Фугаку взрывается, встает со стула, хлопая ладонями по столу. — Расскажи-ка, блять, какие умные решения ты принял?! На хуйню эту поступить, или растлением заниматься? Это твои взрослые решения?! — Отец кричит с такой силы, что лицо его краснеет, вены вздуваются на руках. Холодный пот проявляется на широком лбу. Мама убирает глаза в сторону, тонко всхлипывает и отпивает чай мелкими глотками, держа кружечку дрожащими пальцами. В перерывах мама что-то настойчиво шепчет одними губами и я предполагаю, что это молитвы. Итачи же и бровью не ведет, хладнокровно слушая нескончаемые крики отца, что сыпятся на голову острыми стеклами. Он не отвечает, не впадает в перепалку. Брат настолько спокоен, что кажется подобные выражения его ничуть не заботят. Значит… Отец уже говорил с ним об этом, поэтому Итачи никак не реагирует? Значит… Это конец? Итачи ровно встает из-за стола только тогда, когда отец бросает самое ужасное оскорбление, что начинается на букву «П». Он молча споласкивает кружку и ставит ее на вафельное полотенце. Выходит с кухни под оглушительные вопли отца о том, что он еще не закончил разговор и требует старшего сына остаться. Но Итачи игнорирует его просьбы, смотрит на меня несколько секунд перед тем как уйти. У меня перехватывает дыхание, я стараюсь абстрагироваться и собраться с мыслями. Мама неуверенно, не торопясь берет меня за руку, с таким нежеланием, словно ей противно делать это и она идет против себя. — Все будет хорошо, милый. — И улыбается даже через силу, чем через искренность. — Ага. — Бубнит отец, поглядывая на дальний шкафчик кухонной тумбы. Я предполагаю, что там столовое вино. — Завтра первым же рейсом в интернате окажешься до совершеннолетия. Полезно будет. Я отдаю свою жизнь на произвол, к чему что-то говорить или препятствовать, если уже все решили за меня? Я не знаю, рад я этой информации или нет. В голове настоящий бардак, а громкие крики все еще отзываются эхом. Я вроде должен быть счастлив, но, замкнулся настолько, что не знаю, что чувствовать. — Спать пошли, бошка раскалывается. — Зевает папа, прикрывая рот ладонью. — Ты тоже иди. Завтра поговорим. Я лежал в своей комнате, смотрел в потолок и думал. Я не знал точно, ни придет ли Итачи и сегодня, но не могу сказать, что ни ждал его. Не знаю, что заставило меня раздеться полностью, может то, что я чувствовал себя виноватым и таким образом хотел загладить свою вину? Подластиться и понравиться. Холодный, прощальный взгляд все еще проскакивает в голове, заставляет сердце сжиматься сильнее, а щеки налито пылать. Когда тебя уличают, пожалуй самое отвратительное чувство, которое заставляет тебя выдумывать на ходу и пытаться выбраться с щекотливого положения. Дверь в мою комнату открылась, когда еще не было и часу ночи. Итачи пришел раньше, вошел тихо и закрыл за собой дверь. Он был полураздетым, в одних боксерах и с распущенными длинными волосами. По хорошо слаженной груди стекала вода, а кончики волос были влажными. Он держал что-то в руках, выглядел как обычно, за исключением того, что его выражение лица было холодным. Брови чуть припущены к переносице, а глаза не моргали, прожигая во мне черную дыру. Казалось, то, что я лежу перед ним полностью голым, вообще никак его не волнует. — Зачем ты все рассказал? — Спросил он стальным, жестким голосом. Я вздрогнул, убрал глаза в сторону, прижавшись спиной к изголовью кровати. — Я ничего не говорил… Должно быть нас подслушали, или… Мое сердце бешено стучит, разгоняя кровь. Итачи подошел ближе. — Отец не мог ничего узнать, если бы ему не рассказали! Никто не мог рассказать, кроме тебя! — Почти кричит брат, забираясь на кровать. Он выглядел таким растерянным, и при этом, я никогда не видел Итачи таким разгневанным. Я даже не мог ничего ответить, затаился, не в силах поднять глаза. — Я плохо с тобой обращался? — Н-нет… — Лицо сморщилось от переизбытка эмоций, глаза помутнели от слез, что медленно стекали по щекам. — Я был грубым? — Нет… — Тогда в чем чертова причина?! — Впервые кричит на меня Итачи. И я больше не могу молчать и оставаться в стороне. — Я больше не хочу всего этого! — Всхлипываю носом, стараясь унять эмоциональный поток неконтролируемых слез. — Я хочу быть нормальными братьями! Итачи вспыхивает, глаза его наливаются безумным, кровавым блеском. — Когда кончал подо мной, тоже хотел быть мне просто братом?! Что ж ты тогда молчал так долго, если тебе не нравилось когда я к тебе прикасаюсь? Он задает такие провокационные вопросы, ставя меня в такое незащищенное положение, что я даже ничего не могу внятно ответить. Задыхаюсь слезами и тихо всхлипываю. Итачи грозно нависает надо мной, а я лишь думаю о том, что все обойдется. Что он поймет меня наконец и отпустит. Завтра, как сказал отец, мне больше не жить в этом доме, а значит, эта наша последняя ночь вместе. Последний шанс на то, чтобы выбраться из порочных отношений и стать действительно обычными, родными братьями. Я впадаю в настоящую истерику, не в силах контролировать себя и успокоиться, рыдаю навзрыд и закрываю лицо руками. Дыхание перехватывает, я поджимаю трясущиеся колени к себе. Хочу свернуться калачиком и мечтаю, чтобы Итачи просто ушел. Но он не двигается, смотрит на меня и разгневано молчит. Меня разрывает, не могу контролировать гортанные всхлипы, заикаюсь от бездействия, от пожирающих мое состояния чувств. Я, кажется, впервые за три года дал волю эмоциям, что глубоко сидели внутри. А может от того, что Итачи прав. Я ведь и правда, серьезно не сопротивлялся, останавливал больше в игривой форме, нежели действительно хотел, чтобы он прекратил. И от этого становиться еще унизительней. Я не могу признать, что мне нравилось все, что он со мной делал. Как трогал, прикасался, целовал, как ласково одаривал меня красивыми словами. Не могу, потому что это меня уничтожит… — Отец сказал, что завтра меня уже тут не будет! — Я кричу слишком громко, стараясь вразумить его. — Я уеду, а тебя больше никогда не увижу! Открываю лицо, что покрыто багровой корочкой стыда. Я дарю ему единственный шанс, свое единственное прощение, остановить все сейчас. Я забуду. Никогда не вспомню и не упомяну. Вернусь обратно когда мне будет восемнадцать и никогда не посмотрю на брата криво и косо. Все вернется в исходное положение — станет как прежде. Не будет больше той гнетущей атмосферы в доме, а в гостиная пропитается оживленными голосами. Все будет вновь хорошо… Брат приглушенно усмехается, щурит в неодобрении глаза. Проводит костяшкой указательного пальца по розовой щеке, стирая соленые дорожки обжигающих слез. — Вот как… — Дыхание Итачи учащается, я слышу как сильно бьётся пульс, выпирает жилка на шее. — Да… Завтра тебя уже не будет. Мы расстанемся на какое-то время, а может быть и навсегда. Возможно, ты найдешь себе кого-то еще… Влюбишься, захочешь жениться, или даже детей заведешь. Но знаешь, что, Саске… Он нежно берет меня за запястья обеих рук, ловко заводит над головой и перехватывает, придерживая одной ладонью. Я теряюсь, когда Итачи с силой сжимает кости, оставляя вмятины грубых синяков. Больно так, что я слышу слабый хруст. Обреченно смотрю как он улыбается краешками губ, наклоняется, чтобы вкрадчиво прошептать в самое ухо: — Я все равно буду твоим первым! Я даже не успел что-либо ответить, его властный, карательный поцелуй выбил разом все здравомыслие, заставляя задыхаться от безвыходности. Итачи навалился сверху, подмяв меня под себя. Мои глаза распахнулись от ужаса, брат никогда не позволял себе грубости по отношению ко мне. Всегда был мягок и сдержан. Я захрипел, пытался освободиться от крепкой хватки. Пытался спихнуть его с себя. Сжался в подушку, мотая головой, чувствуя твердую эрекцию, что терлась о внутреннюю сторону бедра. Он плавно двигался, стараясь возбудить меня, но я не испытывал ничего кроме оглушительного страха, что плескался во всем моем естестве. Сейчас, Итачи буквально кричал о том, что хочет меня и теперь ему все равно, что будет дальше. Раньше мы занимались какими-то предварительными ласками, но теперь я понял, что он настроен серьезно и не намерен отступать. Брат трется об меня, показывая насколько сильно возбужден. Аура вокруг его тела вновь приобретает кровавый оттенок, наливается кипятком и душит меня в страстном поцелуе. Воздуха катастрофически не хватает. Он словно голодное животное, готовое сожрать. В глазах горит похоть, на коже выступает горячая испарина. Запах насыщается горькостью немыслимой жажды с привкусом греха. Грубые стоны через поцелуй становятся громче с каждым уверенным покачиванием бедер о тело. Итачи наконец, дал волю своему изголодавшемуся по человеческой плоти демону. Он выглядит неестественно, дико, так, что я впервые его боюсь. Мне так страшно, что я не могу ничего сделать, брыкаясь безвольной куклой в сильном захвате. Он резким движением снимает с себя нижнее белье, демонстрируя свое огромное достоинство. Показывая, что настроен серьезно и отказов он не принимает. Я замер, потеряв нить с реальностью, так сильно испугавшись, впадая в состояние помрачения. Мысли остановились как и время. Я лишь мог тихо скрипеть, сквозь потоки яростного поцелуя. Скользкий язык пачкает рот, обилие слюны размазывается по губам. Я пытаюсь отвернуться, пошевелить затекшими кистями, но бесполезно. Брат настолько сильный, настолько огромный, что я совершенно ничто против него. Я как мальчишка, что все время дразнил большую, соседскую собаку на цепи, не подозревая, что однажды карабин треснет и я узнаю все последствия забавной игры. Демон тихо рычит, стонет, с силой разводит мои ноги в стороны, удобно пристроившись между ними. Берет одной рукой светло-зеленый тюбик, что притащил с собой. Открывает и выдавливает прозрачный гель на пальцы. Я понятия не имею что это, инстинктивно стараюсь дергать ногами, сжать вместе, но не выходит. Пребываю в загнанном ужасе, тихо поскуливая в теплые губы. Дергаясь всем корпусом, стараясь избежать требовательных прикосновений. Я вскрикнул от неожиданности, забился под ублюдком в глухом непонимании. Новое, непонятное, чувство охватило организм. Влажные пальцы медленно, погружались в меня до третьей фаланги, выныривали с мерзким, хлюпающим звуком. Трогали внутри, скользили холодной смазкой по мышцам. Хаотично подзывали, играя с моими внутренностями. Это не было больно, скорее до брезгливости противно и вызывало лишь тошнотворный дискомфорт. Итачи отстранился, наклонил голову с интересом наблюдая как его пальцы разрабатывают мое нутро. Пошлая картина, приносила ему невероятный восторг, а мне лишь унижения. Я завертелся, стараясь избавиться от отвратительных манипуляций с моим телом. Я не испытывал никакого удовольствия, старался не смотреть на его огромный член, что медленно покачивался. На коже мелкой сыпью выступили ледяные мурашки. — Я не хочу! — Я не могу сдержаться, рыдаю навзрыд, слушая мерзкие, слюнявые звуки, что с каждым быстрым скольжением становятся все отчетливей и громче. — Отвали! Итачи замер. Посмотрел на меня с прямой угрозой, но ничего не сказал, лишь коротко цокнул языком. Медленно вытянул пальцы, дав некое облегчение растянутым внутренностям. Я уверовал, что он услышал меня, но он лишь облизнул губы, растворился в томной улыбке. Резко, громко ухмыляясь. Убрал руки с затекший запястий, с силой подхватывая под бедра, раздвинув ноги, прижав к матрасу. Я уперся дрожащими руками в грудь, стараясь спихнуть чудовище от себя. Все это было бесполезно и не имело никакой реакции. — Пожалуйста… Не надо, пожалуйста! — Меня внезапно бросило в парализующий шок. — Я буду хорошим! Я никуда не уйду! Я скажу маме и папе, что просто соврал… Я… — Все это нихрена больше не значит. Итачи взял дурацкий тюбик, выдавливая половину жидкости в ладонь, растирая по члену. Прижался теплой головкой к моей дырочке и одним резким движением вошел в меня полностью. С раскрытых глаз от резкой боли брызнули слезы, я широко раскрыл рот в немом крике. Сердце остановилось, подкатило к горлу. Он заполнил меня целиком, разорвав внутренние, нежные стеночки ануса. Боль была невыносимой, оглушительной настолько, что я замер от нехватки кислорода. Затрясся как тряпичная кукла в руках извращенца, что отчаянно вколачивался в мое тело. Громко стонал с надрывом в горле, хрипел мое имя, сжимая мои бедра оставляя темные синяки. Я запрокинул голову, сжал зубы до скрипа. С силой зажмурив глаза, чтобы не видеть мерзкого ублюдка. Руки вцепились в крепкие предплечья, царапая кожу до кровавых полос. Я завыл от нескончаемой боли, что пульсацией выворачивала мой организм наизнанку. Ему было все равно… Итачи бился в меня с остервенением, с горячим желанием поглотившим его целиком. Лицо искажено удовольствием, громкие стоны смешиваются с грязными, звучными шлепками о кожу. — В тебе так приятно… Я уперся спиной в матрас, ревел как сопливая девчонка, дергался в отчаянье, задыхаясь и вскрикивая. Итачи приблизился ко мне, наваливаясь сверху всей тяжестью. Неразборчиво шептал что-то на ухо, кусал тонкую кожу шеи, оставляя огромные засосы. Его, кажется, даже не заботили мои крики или то, что родители могут в любой момент войти. Кого я пытался обмануть? Или же, просто жалкая надежда все еще не изжила себя до конца? Болезненные, грубые толчки стали рваными. Слюна с раскрытого рта стекала по подбородку. Я просил его остановиться, но демону было все равно. Итачи получал мерзкое удовольствие, вколачиваясь в меня словно дикое животное. Увеличивая темп с каждой секундой, что казалась мне вечностью. Было нисколечко неприятно как раньше, хоть он и пытался доставить мне удовольствие, что было скорее для отвлечения. Он трогал мои соски, сжимал пальцами, пытался мастурбировать мой член, шептал на ухо сладкие глупости, от которых меня тошнило. Все его действия были безуспешными. Я не могу сказать, сколько времени прошло. Постепенно боль притупилась и я, перестал даже сопротивляться. Сорвал голос от громких криков, лежал и смотрел в потолок, задыхаясь от слез, что никак не могли покинуть опухших глаз. Я затих, превратившись в резиновую куклу, которую ублюдок с наслаждением использовал в своих целях. Все стало таким незначительным, в голове ни единой мысли, гадкие комментарии сменились мерзкими стонами и грубыми шлепками бедер. Я уже не плакал, не хныкал и не пытался его остановить. Внутренности приспособились к длине и теперь я легко мог принимать в себя его толстый, эрегированный член целиком. Это не было приятно. Я не стонал как девицы с немецких фильмов. Было — никак. Не больно, ни приятно. Может, и было бы приятно, если бы все произошло в другой форме и долгими прелюдиями. Но от одной мысли становилось тошно, что тогда я стонал бы под ним как последняя блядина и требовал еще. — Мне плевать! — Горько шепчет дьявол мне на ухо, — Я тебя никому не отдам! Губы искусаны в кровь, на теле несмертное количество синяков и отметин. Чужие руки грубо сжимают талию. Звуки влажных хлопков о кожу оглушают. Итачи запрокидывает голову назад, пребывая в экстазе. Уверенными, быстрыми рывками трахает мою измученную задницу, впиваясь ногтями в молочную кожу. Громко стонет, останавливается, сжав меня со всех сторон. Член пульсирует внутри и он кончает с последним выпадом, выплескиваясь струей спермы в мои внутренности. Я, кажется, потерял сознание. Слышал за пределами разума громкие крики, черный силуэт, чувствовал сильные руки, что требовательно трясли меня, ладонями хлопая по щекам. Я очнулся так же быстро как и отрубился. Хлопаю глазами и не совсем понимая, что происходит. Ублюдок что-то неразборчиво кричит, бросает в меня первую попавшуюся одежду из шкафа. Я медленно привстаю с кровати, одеваясь. Морщусь от того, что все тело ужасно ноет и болит в районе поясницы. Мне приходится несколько раз плотно проморгаться и понять, что я не сплю. Ужас подкатывает к горлу, а конечности перестают слушаться. Комната вся пропиталась черной вуалью, и предметы потеряли свою видимость. Кислорода почти не хватает, и я, закашлявшись, вытираю заслезившиеся от глаза и нос от едкого дыма тянувшегося с пола. Итачи носился рядом, открывает дверь и взяв меня под руку, волочет за собой. Яркое пламя разноситься стремительно. Пожирает каждый сантиметр. Со стен падают дорогие картины, портреты членов семьи. Пол местами провалился. Со стороны дальних комнат с потолка обрушилась балка, разбрасывая обжигающие капли искр. Я нахожусь в состоянии завороженного и панического транса; Смотрю все через призму сновидений, где-то в глубине думая о том, что это всего лишь плохой сон. Все как в тумане, не настоящим настолько, что я не сразу понимаю, что происходит. Любуюсь диким танцем огня. Психика отреагировала моментально, подавив острое чувство страха. Должно быть — это были остаточные симптомы проведенной ночи. Я игнорирую все, смотрю на бушующий огонь, что медленно подбирался по персидскому ковру. Искры летели, а черный пепел лез копотью под кожу. Итачи ничего не говорит, сжимает руку сильнее и тянет за собой на первый этаж. Быстро спускается по лестнице, что рушиться и громко падает на последней шаге. Дорогая и уже бесполезной мебель, пожрана огненными мотылями. Слышится острый треск стекол и звук электричества. Я задыхаюсь от кашля, от нехватки кислорода, подношу ладонь к лицу. Кожу обжигает высокая температура, голые ноги режут горячие половицы с местами вытянутыми гвоздями. Весь первый этаж прогорел. Ничего не видно. Кухня охвачена огромной стеной огня. Кабинет отца открыт и красное дерево все изъедено когтистыми лапами самого страшного явления. С огромным ударом, падает пол на мамину мастерскую, превращая в один сплошной, бесформенный комок гари. Я хватаю Итачи за руку, с силой сжимая. Я не понимаю куда бежать, смотрю на все с ужасом, кручу головой и не могу поверить, что все происходит по-настоящему. Не могу… Но после пережитого, отчаянно цепляюсь за своего единственного спасителя, что остановился у входной двери. Металлические ручки с позолотой накалены до предела. Стена бушующего огня замуровала наш единственный выход на свободу. Итачи коротко посмотрел на меня, задышал чаще и совсем незаметно сглотнул. Кивнул головой и разбежавшись выбил двери, правым плечом. Схватил меня за ладонь и вытащил наружу в аккурат, как весь второй этаж дома обвалился. Брат присел на колени, сморщил лицо, зашипев от боли. Кожа от локтя до плеч слезла, оставив за собой красное пятно на открытых мышцах. Я топчусь босыми ногами на сыром газоне, отдаленно слушая приближающийся вой пожарных сирен и скорой помощи. Позади громкие возгласы толпы зевак — соседей и прохожих. Я не могу нормально мыслить, стоя в оцепенении, смотрю загипнотизированным взглядом на огромный столб черного дыма и ветви огня, что медленно пожирают мой родной дом. Крыша, некогда гордая и величественная, теперь сгорала до тла, а обугленные балки торчали как испорченные зубы. Бетонная коробка наполнилось тишиной, нарушаемой лишь треском древесных углей и ветер, играя с пеплом, уносил его в никуда. Огромная стена дыма возвышалась в черное, беззвездное небо, покачиваясь кривой рябью. Я закашлялся, с глаз текли густые слезы. Итачи корчился от боли хватаясь на обожжённую руку. Плечи припустились, и я, озираясь по сторонам, распахнул большие глаза. Задышал в глубоком приступе нарастающей паники, с ужасам оглядываясь, пытаясь найти в лицах знакомые черты. — Подожди! — Закричал я, что было сил. — Мама и папа! Я ринулся к двери, но сильная хватка за локоть не позволила мне сделать и шага. Я смотрел на брата, что выпрямился, молча смотрел как огонь уничтожает все, что было мне дорого. Его лицо спокойно, не дрогнул ни единый мускул. Мне казалось, он любовался всем происходящим. Я смотрел в большие, наполненные зеркальным отражением огня, танцующего в глубокой, черной бездне. С захваченного огнем дома, не слышно ни криков, ни призывов о помощи. Я пытаюсь выбраться с сильного захвата, отойти в сторону, громко крикнуть пожарным, что внутри еще остались люди. Но голос не слушается, саднит от горечи. Колени дрожат, а руки холодеют. Я отказываюсь верить в происходящее, смотрю на красную дверь охваченную диким пламенем и считаю каждую секунду с надеждой: что вот вот, сейчас, кто-нибудь выйдет из родных. Но чем счет в голове увеличивался, тем больше покидала надежда, прячась в огромном столбе кровавого пожара. — Сделай что-нибудь! Итачи, пожалуйста! Я закричал из последних сил, дергая за брата руку. Слезы градом лились с глаз, сердце колотиться как ненормальное. Руки трясутся от ужаса, от его равнодушия. Итачи стоит ровно, не шелохнувшись, поворачивает голову ко мне и громко шепчет с чудовищной улыбкой на губах: — Я же сказал, Саске: это будет особенная ночь для нас двоих. Где-то внутри, у самых стеночек сердца, что-то противно звякнуло и захлопнулось с оглушительным скрипом. Калейдоскоп настоящего ужаса закружил в опаленном танце. Все медленно погружается в грязевую воронку с торчащими ветками. Кажется, подобное называют шоковым состоянием. Не единой мысли, громкие звуки превращаются в серый фон с белым шумом и звоном в ушах. Все тускнеет, а время перестает быть значимым. Я смотрю в его черные глаза, внутри которых пляшут дьявольские языки. Хохочут и задиристо измываются, подобно бесам в адском круге. Я отказываюсь верить, что все происходит взаправду. Что родителей больше нет в живых и все, что остается после — это тугая, невыносимая боль, что тупым лезвием вонзается в грудь. Это просто неправда… Глаза покрываются мутным хрусталем, рот переполняет водянистая слюна. Все, что у меня было уничтожено в один миг, в одну песочную секунду. Он забрал у меня все, что было мне дорого. Итачи забрал у меня маму, которую я больше не смогу обнять, сказать, что я не злюсь и все понимаю. Отца, что останется лишь моим воспоминанием и лицом на больших баннерах. Весь мой мир забрал мрак, что покоиться в душе самого дьявола, что так искусно претворялся моим братом. Светлые, радостные воспоминания прожитых дней, остались картинами в изъеденных животным огнем стенах. Пропитались и остались там, покоясь в недрах черной воронки. Я больше никогда их не увижу… Никогда не услышу смех матери, не почувствую запах ее волос. Не обниму отца и ни скажу как он дорог мне, и я горд иметь такого крутого папу. Все, потеряло значимость, а в сокромах души образовалось черное, зловонное пятно, что будет со мной до конца моих дней. — Мы теперь вместе, Саске. — Итачи слабо улыбается, взяв меня за руку, переплетая пальцы. — Как и хотели. Только ты и я. В тот момент, я увидел Итачи настоящего. Не того умного, молчаливого брата. А заглянул внутрь его холодной, искалеченной души, где не было ни грамма любви и благородства. Привычный образ рушился и раскалывался на миллионы крошечных частиц пепла. Глаза горели, а улыбка была до тошноты отвратительна своей откровенной фальшью. Он не человек… Нечто злобное, ужасающее в своем величественном безумии. Я стою на месте, не в силах пошевелиться. Слушаю весь омерзительный бред, которым дьявол старался меня околдовать. Громкими, сладкими речами он убеждает меня в том, что так будет лучше, что это был единственный выход остаться вместе. Итачи лжет о том, что любит меня и позволить никому и ничему нас разлучить. А я, безвольный, цепной пес, даже не могу ничего возразить, лишь с горечью утраты смотрю на огонь уносить с собой все мои воспоминания. — Мне нужно оказать вам медицинскую помощь. — С осторожностью прошептала молодая девушка в синей форме, подходя ближе. — Пройдем-те со мной. Я отвел взгляд в сторону, слушая, как Итачи не воспротивляется. Коротко кивает головой и твердит о том, что помощь ему не требуется. Брат отпускает мою руку и остается стоять на месте, подняв высоко голову, продолжая смотреть на яркий, полыхающий костер. Я сел в карету скорой помощи и фельдшер тут же принялась меня осматривать на наличие ожогов и травм. — Что-то болит? Она задает контрольные фразы, накинув на меня теплый плед. А я не знаю, что ответить. Такой странный вопрос… Молчу неизвестно сколько времени и разглядываю красный крест на двери. Я не верил в знаки или знамения, я верил только фактам и факт был в том, что теперь мне не сбежать. Не спрятаться в углах уже разрушенного дома. Некуда бежать… Потому что больше ничего нет. Я разгадал его план моментально. Смерть родителей была только первым шагом. Я несовершеннолетний и Итачи теперь может взять надо мной полную опеку. Взять прибереженное наследство отца и построить свою собственную крепость, что станет для меня личной тюрьмой без окон и дверей. Я буду его пожизненным развлечением, и каждый день Итачи будет делать со мной то, что сделал этой ночью. И если я ничего не сделаю. То всю жизнь проведу под ним… Однажды, я совершил ошибку, что рассказал все маме и папе, и из-за этого поплатился их смертью. Но, может, если сейчас все расскажу — это будет мой крошечный выход на свободу через замочную скважину? Я смогу справиться с этим, я — сильнее. Я всхлипываю, перебарываю себя и тихо шепчу дрожащими, пересохшими губами. — Это сделал мой брат… Девушка хмурит тонкие брови в непонимании, присаживается на корточки и смотрит прямо в глаза. — Он убил моих родителей! Он поджог мой дом! — Меня бросает в откровения, в терзающую правду. Я заикаюсь, стирая тыльной стороной ладони обжигающие слезы с грязного от сажи лица. — Он изнасиловал меня сегодня ночью… Фельдшер шокировано слушает, глаза ее становятся огромными, а пухлые губы в розовой помаде приоткрываются от ужаса. Она хлопает длинными ресницами, быстро поднимается на ноги и подходит к водителю кареты. Что-то шепчет и он выходит с машины, подходя к полицейской служебке. — Все будет хорошо. — Блондинка успокаивающе гладит меня по рукам. — Не переживай, ты в безопасности. Я сожалею, что тебе пришлось пережить. Прими мои глубочайшие соболезнования. Она теряет лицо, профессиональная маска трескается по швам и девушка, прикрыв рот кулаком, тихо всхлипывает рассматривая мои синяки на внутренней стороне бедер. Водитель возвращается обратно, заводит машину и мы отъезжаем. — Поедем в больницу. — Говорит фельдшер с золотым крестиком на шее. — Съездим на осмотр. Я не слушаю ее, закутываюсь в синий плед поудобнее, прислонившись к холодной поверхности стены скорой помощи. В окне я наблюдаю как к Итачи подходят полицейские, уводят его в направлении машины с мигалками. Внутри нет ничего. Не слез, ни сожаления. Лишь слабая улыбка терзает уголок рта. Глаза медленно закрываются, и я накрываюсь теплым пледом почти с головой. Молчу и провожаю мокрыми глазами свой, уже потушенный от очага возгорания дом, что стоит в слепом величии обрушившегося здания сгоревших надежд.