Яд или панацея?

Слишком солнечно. Люди дотошно приторно улыбаются. Они слишком счастливы. Боже, его глаза, привыкшие к вечной тьме, уже начинают слезиться и болеть. Солнце дарит другим тепло и яркость красок, добавляющих положительных эмоций, но его оно ненавидит и пытается сжечь. Он давно не против, но Солнце скалится и печет не в полную силу, мучая, но не убивая. Оно наслаждается мучениями, впитывая каждую каплю изнеможения. Почему все так громко смеются?.. Возможно, он просто замечает каждую эмоцию прохожих и бесконечно завидует, что не может испытать подобного хоть на мгновение. Нет. Он не хочет быть радостным дурачком, реагирующим на каждую мелочь глупой улыбкой. Он вышел из этого возраста. Давно. Его любимое кафе. Спокойное и уютное. Когда-то. Сейчас же его стены пропитаны воспоминаниями. Какие-то они странные. Слишком яркие и приятные. Мышцы лица напрягаются, желая создать подобие улыбки, что упрямо игнорируется и контролируется. Не таким он хочет помнить свое любимое место, где предпочитается одиночество, а не приятные беседы о мелочах и серьёзных вещах, переводимых в абсурд. Бесит. От них слишком тепло на душе. Возможно, стоит хоть раз послушать свое сердце. Оно ведь обещает что-то настолько приятное, что сдерживаться трудно. Пока рано. Решения позже. Не сейчас. В стенах кафе раздается звон колокольчиков, оповещающий о прибытии очередного гостя. Как же громко. Раньше даже не замечался факт существования бесполезной безделушки. Он останавливается и бегло оглядывает зал, стараясь не задерживаться на чужих и чуждых ему эмоций. Останавливается лишь на знакомом лице. Он поднимает брови, видя весьма забавную сцену. Молодой парень, едва ли не подросток, хмурит брови, слушая кого-то по телефону, а позже отвечает неестественными для подобной внешности заумными фразами. Голос изредка повышается. Он недоволен чьей-то работой, а потому закатывает глаза, ведь собеседник не видит. При очном общении юноша вряд ли бы позволил излишнюю экспрессивность. Другой рукой он крутит печенье между пальцев. Парень немного откусывает и лишь тогда его лицо на мгновение смягчается, но так и не доходит до улыбки. Люди порою действительно странные. Хотел бы и он радоваться таким мелочам, но разум переполнен разнообразным мусором, а потому и места для приятных мелочей не осталось. Фёдор несколько раз моргает и хмурится, не понимая причины излишнего внимания к знакомому. Он здесь не за этим, а потому уверенно идёт к столику. Юноша скомкано прощается с собеседником, как только замечает Достоевского. Заставлять ждать его не хотелось. В Фёдоре что-то изменилось, но стержень его сущности, пусть и с трудом, но держится, а потому влияние сохраняется. — Даже здесь не можешь забыть о своем любимом казино. — Достоевский снисходительно улыбается под непонятные эмоции парня и садится напротив, скрестив руки в замок. Его эмоции быстро исчезают, а глаза стеклянеют. Перед лицом машут рукой и обеспокоенно зовут, слишком быстро возвращая в ненавистную реальность. Передышка оказалась мучительно короткой. Стекло трескается, впуская во взгляд бесконечный холод. Такой привычный и родной, что хочется застыть в таком состоянии на вечность. Нельзя. Опасно. — Всё хорошо, Сигма, не стоит беспокоиться. — Фёдор выдавливает улыбку. Получается почти искренне, но что-то противно неестественное чувствуется в гримасе и давит на разум, заставляя чувствовать дискомфорт, будто перед мрачной картиной. — Тогда хорошо. — он вздыхает, отправляя в рот очередное печенье и запивая его приторным какао с тремя ложками сахара. По едва заметному поднятию уголков губ ясно, что напиток ему нравится. Фёдору становится плохо лишь от одного взгляда. Дазай тоже пьет такую ересь, пусть и ненавидит вкус. Была лишь интересна реакция Достоевского, а потому теперь он каждый раз пихает в себя напиток ради чужих эмоций, маскируя спектакль словами о желании умереть от диабета. Дурак. — А что насчёт Френсиса? Ты ведь из-за него так рано выдернул меня из России? — Что насчёт Френсиса? — Фёдор хмурится и закрывает глаза в попытке включить свой мозг, но тот не желает работать. — Он в Питере? Сигма растерянно моргает, потому что Достоевский всегда собран и замечает каждую деталь, а сегодня так банально сошел с орбиты разговора и потерял нить, совсем не стараясь нащупать ее. — Я про.. — парень запинается, сам уже неуверенный в собственных мыслях. — Что с ним делать? Фёдор хмыкает и откидывается на спинку стула. Глаза открывать не хочется. Вспоминать о дурацком америкашке тоже. — Да, он проблемный. — только и говорит Достоевский. Не удосуживается объяснениями. Собеседник терпеливо ждёт, хотя и нервничает из-за непонимания. Френсис. Очередная несчастная душа, желающая наладить жизнь. Всё ещё надеется вылечить жену, хотя шансы совсем небольшие. Так странно. Видеть, что другие беспокоятся о близких. Но это ведь нормально. Однако.. Фёдору чужда эмпатия уже давно. Но сейчас... Не важно. Он не хочет печься об окружающих. Лучше уж смотреть, как печётся печенье. Странные чувства не покидают его, но попытки игнорировать не останавливаются. — Как думаешь, я смог бы полюбить? Слова выходят настолько неестественно, что Фёдор замирает, старается фиксировать холод в глазах. Страх блокировать не получается, как и понимать причину. Зачем он вообще спросил? Слишком резко вышел вопрос. Фёдор не успел остановить собственный язык. Он надеется, что хотя бы эмоции не выйдут из-под контроля. Отвлечься помогает Сигма. Парень и сам удивился подобным словам, а потому он давится какао и кашляет. Умирать ему рано. Совсем молодой ещё, да и такой новый, свежий. Из-за аварии Сигма потерял память. Совсем ничего не помнит. Его разуму теперь три года. Он все начал с чистого листа. Будто новая душа, пришедшая в грешный мир. Такой наивный мальчишка. Им так легко управлять. Его ниточки ничем не прикрыты, а потому дергать за них не составляет труда. Удобная кукла. Правда, за то, что имеет значение Сигма готов рвать глотку. Зубы резко становятся острыми и последствия не имеют значения. Он готов умереть и за свое дурацкое казино. Плевать, что гости совсем гнилые. Плевать, что много проблем. Сигма видит в нем свой дом. И правда, наивный. Фёдор бы закрыл его к чёртовой матери в первый день руководства. Слишком противно там, пусть Достоевский был там и не раз. Не раз управлял Сигмой. Не раз обманывал. Но.. сейчас что-то изменилось. Нитки отпускаются, а пальцы дрожат. Кукла не замечает и ждёт новых указаний. Управлять не хочется. Впрочем, как и терять статус. Но хочется ли ему оставаться демоном? По крайней мере, так привычно. Сигма не совсем наивный. Ему трудно кому-то доверять полностью и безоговорочно. Федор же легко забирается сквозь стены, возведённые недоверием и попыткой защититься от враждебного мира. Он хотел подчинить его себе, но сейчас что-то меняется в восприятии русского. Ему это не нравится, но изменения слишком статичны и движутся в одну сторону, не оставляя выбора. Остаётся смириться и бесконечно сопротивляться, не смотря на очевидность происходщего. — Кто? Ты? — Сигма растерянно моргает, будто перед ним ожила восковая фигура. Фигура и правда ожила и скоро растает из-за переизбытка тепла, ведь оно так непривычно. Федор не смотрит на Сигму. Смотрит в окно, наблюдая за какой-то сладкой парочкой, изучая. Парень держит девушку за руки так нежно, будто она хрупкая куколка и самое дорогое, что у него есть. Он и в щеку ее целует и гладит, не смущаясь присутствия прохожих. Он видит только ее. Внешний мир сейчас не существует. Фёдор бы не смог так открыто дарить привязанность хоть кому-то. Он даже о себе позаботиться не в состоянии, а тут кто-то другой, кому он даже не может полноценно доверять. А внешний мир отходит на второй план не из-за бесконечного интереса и восхищения. Приходится сосредоточить все внимание на партнёре из-за потенциальной опасности и возможности вонзить зубы в глотку первым. Забавно до жути. Их устраивает подобное? Вполне, но... — Да, знаю, бред какой-то. – Федор самоуничтожительно улыбается и отводит взгляд от дурацкой картины. Дазай бы словил инфаркт, если бы Достоевский попытался подарить их взаимоотношениям долю нормальности. Сигма не в силах отвести взгляд. Что-то изменилось. Какая-то искорка зажглась в вечно хлодных аметистовых глазах, а вместе с тем отчаяние и мольба о понимании и принятии, которую скрыть не получается. Он и не пытается. Уже нет. Демон Федор не демон вовсе? Сигма боялся его и что же в итоге? Сейчас в Достоевском столько человечности, что Сигма ему даже сочувствует. Очередная уловка? Не может же быть так просто? Но возможно ли подделать подобное? Парень до жути боится довериться, но желание поверить в изменения слишком сильны. — Нет, это не бред. –мямлит владелец казино и отводит взгляд, вздыхая. Неуверенность в словах дает понять, что он и сам с трудом верит в подобное. Федор это прекрасно понимает. – Знаешь, думаю, каждый человек достоин любви. Даже ты. Сигма улыбается и Достоевский впервые замечает, насколько прекрасна его улыбка. Чистая, невинная и такая искренняя, что хочется ебнуться головой об стену. Дурацкая человечность с каждым днём проявляется всё интенсивнее и ни подавить, ни игнорировать не выходит. Остаётся привычное раздражение. Что ж, придется учиться с этим жить. Дазай был бы рад воспользоваться уязвимостью, вероятно. Но зубы Достоевского всё ещё наготове, поэтому защищаться он до сих пор в состоянии. — Это мило. В какой-то степени я почти польщен. — Фёдор улыбается и подпирает рукой голову, наблюдая за каждой эмоцией мальчишки и анализируя тем самым собственное состояние. Парень слишком часто удивляется реакциям. Значит, всё слишком плохо. — Но Дазай ведь самоубийца. — Сигма настораживается и даже отодвигается, боясь ответа Фёдора. — Правда что-ли? — он изображает удивление, но потом улыбается, но слишком искренне. При таких темах, обычно, возникает ненормальная, психопатическая улыбка, но сейчас всё иначе. Его лишь забавляет комментарий. — А я не заметил. Думал, это переходный возраст. — Федор! — Не парься. — Достоевский лишь махает рукой и откидывается на спинку стула, по привычке переводя взгляд на окно, но погружается в мысли, следуя очередной привычке. — Я завязал с подобным. — едва слышно шепчет он, будто боясь, что демоны услышат и взбунтуются. Они и правда начинают рычать, но Фёдор не реагирует и вновь шлёт их нахуй. Ему плевать на судьбы окружающих, но... Кажется, он отказался от своих грязных дел не из-за того, что не хочет становиться монстром и терять себя. Основной причиной стал Дазай, на судьбу которого наплевать не получается, не смотря на бесчисленные попытки. Да, Дазай самоубийца. Теперь Достоевскому это не нравится, пусть Осаму и прекрасен в своих страданиях. Он хотел разобрать его на кусочки, исследовать каждый шрам и вскрыть едва затянувшиеся раны на душе. Дазай страдает и без его помощи, живёт в бесконечной агонии, изредка ловя мгновения относительного спокойствия. Но и это путем саморазрушения. Да, Дазай самоубийца, а это значит, что он в любой момент может попытаться закончить свои страдания. Более того, Фёдор вряд ли станет останавливать, заглушая здравый смысл и падая в омут, где демоны затыкают рот и сковывают цепями, чтобы хозяин не помешал трагедии. Фёдор не хочет видеть смерть Дазая. Самого Дазая видеть тоже не особо хочется, ведь обретение странных ощущений в его присутствии лишь ускоряется. О какой человечности может идти речь? Нет, бред. Ведь Достоевский по неосторожности вскрыл Осаму вены. Забылся, вошёл в азарт и сделал непростительно больно, а ведь он напугался. Фёдор проигнорировал, но видел. Дазаю в первые было страшно рядом с русским. Потому что дурачок доверился ему, подпустил слишком близко и обжёгся. Странно, что он совсем не отдалился, лишь больше осторожности появилось. Лучше бы сбежал, Достоевскому было бы спокойнее. Но это Дазай. Он всегда сближается с опасностью с надеждой на летальный исход. С надеждой на то, что боль уйдёт. Достоевский не так милосерден. Было бы большой глупостью подставлять для него глотку в надежде на быструю смерть. Нет, он бы развлекался долго. Впрочем, Дазаю известно, ведь они одного поля ягоды. Фёдор надеется, что Осаму забоится о своих ранах, хотя знает, что вряд ли. Дазай не заботится о себе априори. Возможно, самостоятельно зашил, но не больше. Своим творениям Достоевский сам обрабатывал последствия собственного воздействия. Ему нравилось возиться с их ранами и наблюдать, как объект разрушает себя и угасает. Они так доверяли ему, что послушно следовали инструкциям и медленно, но верно приближались к пропасти, сжимая руку Фёдора крепче. Он лишь улыбался и шептал слова успокоения для упокоения. Всё звучало так приторно сладко, что творения лишь восхищались и не чувствовали опасности. А зря. Они ведь все мертвы. Некоторые оказались упрямыми. Сопротивлялось, плакали, кричали, что не хотят умирать, но Достоевский лишь улыбался. Всегда улыбался и успокаивал. Гладил по голове и лицу, иногда даже целовал и в конечном итоге упрямство сменялось принятием и отчаяньем. Эмоции истощались и они совершали задуманное, но навязанное Творцом. Он их Бог. Он их погибель. Он Демон Фёдор. Пусть и бывший. Но тогда зачем он до сих пор носит лезвие в кармане? Оно даже от крови Дазая не отмыто. Достоевский всегда избавлялся от следов, чтобы творение чувствовало себя особенным. Мёртвые творения больше не имеют значения, а потому и следа от них не остаётся, даже в памяти, но сейчас он помнит. Помнит всё. Дазай не его творение, а потому поведение отличается. Он не его творение и сдачи дать может. Как и убить себя без руководства Достоевского. — Тогда ты должен вытащить его. Ты ведь его люби.. — Не говори ерунды. — Фёдор морщится и отводит взгляд. Слишком уж противное слово, даже думать о таком не хочется. Любовь. Нет, она не для них. — Это не любовь. Это просто ночь красивая. – Федор улыбается, ловя флешбеки, которые согревают. Холод постепенно отступает, сменяясь чем-то неривычным, хотя пора бы принять это чувство. Возможно, стоит повторить ночь на крыше, но только без кровавого неба. Слишком уж оно печально в своей трагедии. Хочется ещё раз почувствовать приятное "ничего". — Чё? – Сигма думает, что Дост ебнулся. Всю встречу несёт какую-то ересь, понятную только ему. Контроль совсем пропал, заменяясь эмоциональной импульсивностью слов. Улыбка резко исчезает и Фёдор откашливается, будто в попытке отхаркнуть эмоции, возвращаясь к привычной холодности. Вот так просто. — А как твои дела, мой юный друг? – Достоевский меняет тему, чтобы защититься от гребанных флешбеков и эмоциональных откликов. — Мне 24. – Сигма злится. Посточнно злится, что из-за амнезии его считают малолекой. Впрочем, его поведение иногда и правда детское. — Твоему разуму фактически всего 3 года. — спокойно отвечает Фёдор и даже не смотрит. Реакции наскучили, да и разговор пошел в безопасное русло. Сигма закатывает глаза, но приходится смириться. Лицо мрачнеет. Хочется поделиться чем-то важным даже если собеседником оказался Федор, которому постепенно становится плевать. — Меня вчера Николай поцеловал. — Сигма даже краснеет и отводит взгляд. За три года новой жизни у него совсем не было времени на романтику. Его мозг игнорировал само существование подобных чувств. Значение имеет лишь казино. Его дом. — Он был бухой? – Достоевский даже не реагирует и по-прежнему не смотрит, лишь боковым зрением замечает кивок. Он не удивлен подобному. – Тогда не считается. Гоголь имульсивен и ненавидит привязанность. — Фёдор наклоняется к Сигме и тихо говорит, будто боится, что кто-то услышит. Дожили, он начал сплетничать. — Признаться, даже привязанность ко мне он ненавидит. — Тогда почему дружит с тобой? — Пути Николая неисповедимы. — Фёдор улыбается и разводит руками. Он знает. Просто Николаю трудно признать, что ему кто-то нужен. Это противоречит его иделам свободы. — Не буду задерживать тебя. Мне и самому уже пора. Фёдор встаёт, но замирает, видя Дазая за окном. Достоевский мрачнеет, а Осаму лишь забавляется и начинает играться. Фёдор подхватывает. И внимательно наблюдает, даже не реагирует на слова Сигмы. Он расшифровывает его сигналы. Окружающие думают, что они сошли с ума. Они не думают об окружающих. Внешний мир отошёл на второй план. Они сосредоточены друг на друге. Возможно, сегодня они даже не попытаются навредить друг другу. Атмосфера их особого общения другая, пусть и с долей опасности. — Скумбрия, ты ебу дал? — Чуя пихает его в плечо и подгоняет его идти дальше. Дазай тут же отвлекается на парня и забывает факт существования Фёдора. — Где тебя черти носят? — О, так ты тоже их видишь? — Опять грибов объелся? — Да, мухоморов. — он смеётся, выхватывая шляпу Чуи и убегает. Накахара матерится себе под нос и, крича угрозы, срывается на бег. Фёдор несколько раз моргает и вздыхает, думая о том, что Дазай дурак. — Фёдор... — в который раз зовёт его Сигма и уже не надеется, что собеседник ответит. — Слушаю. — наконец-то тихо отзывается он. Из-за Дазая шестерёнки начали работать и холод вернулся. Привычно. Спокойно. — С Френсисом что делать? Фёдор молча достает конверт и кладет его перед Сигмой. Думает о чем-то секунду и молча уходит. — А сразу нельзя было отдать? — говорит себе под нос парень и закатывает глаза. Столько времени ушло на ерунду. Однако, всё сегодня имело значения. Такая уж особенность Фёдора. Теперь уже просто Фёдора. Не демона.