Её зовут Маша, она любит Сашу...

— Как зовут тебя, прелесть? Девчушка на вид лет семи внимательно изучает взглядом стоящих перед собою особ. Высокий молодой человек, судя по всему, принадлежал к какому-то знатному роду, ибо осанка его и выправка солдатская говорили сами за себя и явно указывали на аристократическое происхождение. В идеально выглаженном черном костюме с золотыми аксельбантами он казался тем самым рыцарем из легенд, сказочным принцем, одним из могучих воинов-гвардейцев, о коих так часто сказывали в её крохотном городке. На руках — белоснежные перчатки, точно символ чистоты и прилежности, на плечах — голубая императорская лента, а в глазах серебро гранитное переливается. Неужели и вправду рыцарь!.. Рядом — девушка, да до того красивая, что дух захватывает. Глаза — точно небо, чистые и блестящие, в них отражение собственное она видит, и кристальный свет в них переливается под солнечными лучиками. Пряди густые — настоящие волны золотые, так и вьются тугими кудрями, окутывая стройный стан и опадая на пышное белоснежное платьице. Ручки облачены в шёлковые перчатки — судя по всему, дама принадлежит к роду не ниже княжеского, коли чистотой и холодностью аристократичной обладает и держит себя царственно прямо. Она-то и задала вопрос, на который ответа у малышки не было. Плечиками хрупкими пожимает. Глазками зелёными, точно хвоя лесной чащи, мигает, взглядом завороженным меж двух особ блуждая, будто бы момента выжидает: быть может, они сами помогут свет пролить на загадку, что мучает её саму? — Не знает, — на полушепоте произносит Романов, взгляд сочувственный переводя на наставницу. — Выходит, очередной город без основателя… Та в ответ кивает, не скрывая собственного разочарования. — Выходит, что так. Не нравится мне это, — вздыхая. — Уже который случай в губернии… Малышка не знает, о чем они говорят. Слова какие-то произносят… Чудные. Вот, к примеру, губерния — что за неведомое такое словечко? Быть может, значит это принадлежность к какой-либо волости? Или же означает что-то недоброе, вроде хвори какой? Может, вовсе это что-то диковинное? Кто ж их разберёт! Удумали, тоже, словами подобными разбрасываться, да ещё и не удосужившись смысла истинного их изложить. Любопытен чуткий детский слух, всё ему подавай да разъясняй, а иначе пиши пропало да готовься за головушку свою хвататься, уповая на слепую надежду укрыться от расспросов бесконечных! — А вы — мои родители? Девчушка улыбается, светясь от счастья, точно выглянувшее из-за хмурых туч солнышко. Глазки-пуговки мигают с надеждой, ответа выжидая. Сердечко детское полно уверенности. Московская и Романов переглядываются в недоумении. Малышка хихикает, замечая, как бледное лицо последнего тотчас окрашивается в красноту смущенного румянца, да до того он, видать, смутился, что покрылись розовинкой даже кончики ушей. С ответом медлили оба. Мария во время воспитания будущей столицы однажды уже согласилась с его домыслами о том, что приходится она ему дражайшей матушкой, слепо веря, будто бы, стоит тому подрасти, и подобные убеждения либо сами собою отсеются за ненадобностью, либо вовсе он их позабудет и мыслями подобными голову свою забивать не станет. Каково же было её удивление, когда верить в них перестал мальчик только после разговора с батюшкой, который и разъяснил, что к чему и кто кем кому приходится. Тогда она долго корила себя за подобное поведение — расстраивать ребёнка, тем более Сашу, в планы её не входило, хотела она, как лучше, чтобы чувствовал себя он любимым, чтобы была семья… В общем, после таких эпизодов вводить в заблуждение кого-либо ещё желания было мало, посему собиралась она сказать всю правду. Романов же позиции таковой не разделял. События давние помнил он складно, усомниться в хорошей жизни, кою проживал тогда, не смел, и потому лучшим выходом посчитал даровать малышке возможность расти в осознании принадлежности своей к семейным узам. Тем более узы не простые — столичные! — Да, — с твердой уверенностью в голосе отвечает Александр и тотчас чувствует на себе обжигающий взгляд смущённой подобными речами Марии. Московская впервые после эпизода с подписанием позорного мира после Семилетней войны с Пруссией искренне хотела треснуть чем-нибудь стоящего рядом Романова, однако при всем царском дворе сделать этого не решилась. Насилие — не всегда во благо, скорее в грех. Тем более при ребенке! — Только негоже дочери царской без имени ходить, — продолжает, взгляд на наставницу переводя. — Верно? — Верно, — стараясь держать лицо. На девчушку смотрит и голову на бок склоняет, изучая кроху, точно экспонат привезенного после очередной победы из-за границы оружия. — Такое светлое дитя иметь обязано имя прилежное, роду царскому отвечающее. И вновь малышка следит, как те переглядываются. Взгляд у матушки токмо странный был, будто бы недовольный чем-то или вовсе разгневанный. Ох, видимо, имя выбирать — жутко сложно! — Думается мне, коли места эти Императрицей благословлены, не будет преувеличением сказать, что заслужило дитя названным быть в её честь. Взгляд гранитный встречается с россыпью малахитовой глазок её крохотных. — Выходит, ныне величать тебя стоит не иначе, как Екатериной Александровной? — с улыбкой произносит Мария, глазками сверкнув в сторону Романова. — Дивное имя. — Чудесное дитя заслуживает чудесного имени, — вторит Романов. — В этом нет сомнений. Так и повелось. С тех самых пор, как присвоено ей было имя добротное, ходила Катенька Сенежская, гордо держа себя и стараясь во всем соответствовать статусу вверенному. Поначалу тяжко было, а потом привыкла. Жизнь в московской губернии текла размеренно, неторопливо: ограничиваться приходилось уходом за собственным хозяйством и крайне редкими поездками в Первопрестольную. У Марии и Александра вскоре собственные дети появились, видеться удавалось чаще, и тогда, во время одного из визитов в честь рождения очередного сына, узнала для себя Катенька правду: не настоящие родители они ей вовсе, а по доброте душевной приютить решили. Впрочем, разочарования или обиды не последовало — уж слишком много сделано было для неё, дабы выросла она человеком примерным и воспитанным. Добрые тёплые отношения решено было сохранить. А между собой называть их стала по-простому: Маша — уж больно сдружились, да дядя Саша. На носу — Новый год. Дома уже ёлка наряжена, гирлянды развешены, кот причесан и раскормлен… А ещё куплено шампанское для всей области на случай, если в этот раз решено будет всё-таки собраться у неё, а не ехать за тридевять земель в Подольск. Платон, конечно, точно копия отца, молодой человек прилежный и крайне вежливый, однако уж больно далековато сидит, так что ехать к нему совсем не удобно. Тем более, что её электрички — не ровня шикарным московским «Ласточкам» на диаметрах! Ох, скорее бы уже всем вместе собраться! Посидеть, поболтать о всяком: жизни, губернаторах, — шутки шутить, смеяться… Да Бореньку увидеть. Свою симпатию к одному из Московских-старших она обнаружила уже довольно давно, да всё никак до конца смириться с положением собственным не могла. Развивалось всё вполне невинно — никто бы и не подумал. Сначала он ей просто понравился. Весь, целиком. Завораживал блеск светлых голубых глаз — чистых, точно безоблачное летнее небо; привлекало душистое золото волос — особенно приковывал взгляд забавно торчащий на макушке игривый хохолок, который, как бы тот ни старался, уходить да прятаться никак не хотел, становясь главным объектом внимания. А голос… Низковатый и бархатистый, своей медовой текучестью он не только производил неизгладимое впечатление, но и намертво приковывал любого, заставляя не только слушать, но вслушиваться и слышать лишь себя одного. Но уже спустя некоторое время Катя поняла, что жить без него не может. Не в силах обходиться без случайно обращенных на неё взглядов, не представляет в самом страшном сне жизнь свою без лучистой его улыбки… Во времена Великой Отечественной ему, невзирая на юный возраст, пришлось освоить навыки владения самолётом. Обучение происходило быстро, особого времени обучать до должного уровня не было, ведь враг с каждым днем всё ближе оказывался к столице. Как переживала она за него, узнавая об очередном боевом вылете! Слышала, что порывался Боря лететь бомбить сам Берлин, да направили его сначала под Можайск, линию обороны укреплять, а затем… Затем его эскадрилья умчалась защищать и освобождать её Солнечногорск. Знаменитую «Катюшу» после освобождения города часто приписывали их непризнанному роману. Ехидно шептались, бросая неслучайные взгляды — даже сам Платон спустя несколько лет после окончания войны с улыбкой вспоминал подобные дни. Да только вот романом назвать их отношения было уж очень трудно. Он не знал о её увлечений, а она никогда о чувствах своих не говорила. Сенежской иногда казалось, будто она в Оксанку Уводову потихоньку превращается. Та тоже на Александра Петровича глаз положила и, не стесняясь, на него заглядывалась, открыто восхищаясь и взглядами влюбленными задаривая, чем не только смущала и нервировала самого Романова, который в жизни своей любил только четырёх женщин, среди которых две сестры, жена и дочь, но ещё и знатно раздражала Машу, вынуждая ту страшно ревновать. Только вот, в отличие от Оксаны, о чувствах её Московский даже не догадывался. И кто знает — может, так оно и лучше?.. — Здрасте, тёть Кать! Она вздрагивает от неожиданного вмешательства в своё воздушное пространство, мысленно произнося все известные ругательства, но из-за женской чистоты и прилежности всё же не решаясь произнести их вслух. Этот голос… Она его из тысячи узнает. Даже, пожалуй, из десятков тысяч. — Твою ж дивизию, Даня! Сенежская ругается и уже готовится, развернувшись, обрушить на того полный гневного негодования взгляд. Однако тотчас встречается глазами с теми, кто, во-первых, подобной выходки ей явно не простит, а во-вторых, кого очень ждала и по кому ужасно соскучилась. — О-ой, Маша, дядь Шурочка! Привет! Она несётся к ним с распростертыми объятиями. Не укрывается от цепких изумрудных глаз выражение лица Романова, которого от имени «Шура» перекосило так, будто под самым его носом стоит поднос с продуктами человеческой жизнедеятельности. — Привет, милая, — щурит глазки лисьи Маша и носик забавно морщит от крепких объятий. — Вы все ко мне? — глазами хлопает. — А лялечка где? — Дома, — улыбается Романов не то от умиления прозвищем, каким окрестили его дочь, не то от радости видеть Катю счастливой. — Последнюю неделю отходит в садик, а потом в Москву, с Денисом вместе. — Ну и отлично, Новый год всей семьей надо отмечать! — она взгляд на Даню переводит и тут же ручками в бока упирается, заставляя пряди золотые дрогнуть от подобного движения: — Так, а ты — быстро объясни, что это было! И почему без шапки? Уши застудить надо? Почему родителей не слушаешься, а?! Московский плечами пожимает и глазами невинно хлопает. — Да я вообще никого не слушаюсь, тёть Кать, со мной бесполезно. — Не надо мне тут «ля-ля»! Сколько тебя знаю — всегда очень умный и послушный мальчик. Послушный… Особенно эта послушность после войны у него проявилась. Тогда враг стоял у самых ворот Москвы, и всё, что Катя могла сделать — задержать. Любой ценой, пускай даже отдавая собственную жизнь, но не пустить немецкие полчища в столицу. В сердце отчаянно билось чувства долга: за спиной Москва, и последний ключ к ней — это крошка Даня. Отступать ей было нельзя, и совсем ещё юная девчушка решилась тогда на отчаянный шаг — ночью выбралась из сгоревшего дома и бесшумно прокралась в немецкую ставку, где, пока тот спал, смогла… убрать немецкого офицера. Выдал её один из пособников, после этого били и пытали её долго, а город сожгли… Однако войска вражеские не тронули Москвы, ровно как и не сумели стереть с лица земли крошечные Химки. Даня тогда во всём слушался тётю Катю, глазками завороженными на неё смотря и искренне восхищаясь её подвигом ничуть не меньше, чем отчаянной битвой собственного старшего брата. А теперь это чудо не только повзрослело, но и вымахало так, что на полторы головы выше неё стало! Вот как это называется?! — Солнце, мы к тебе с новостями, — начинает вдруг Маша, взгляд какой-то грустный переводя то на Сашу, то на неё. — Не с самыми хорошими… Катя побледнела. Худшая новость, которую может она услышать, это… — К Москве меня присоединяете?! — Нет, что ты! Ни в коем случае… — Тогда не страшно, — выдохнув. — Хуже уже точно не будет! — Ко мне хотят кусок твоей области присоединить, — встревает Даня и виновато взгляд отводит. — Очень большой кусок… Гигантский, я бы сказал, — замечая осуждающий взгляд матери, выставляет руки вперёд. — Всё, ладно, молчу… Ты посмотри на него, зараза какая! Она к нему со всей душой, заботой и любовью, а этот маленький жук потом берет и грызёт её! Вот же… Вот же… Зла не хватает, как бы назвать его! Вот же клещ! — Если бы у меня был выбор, а ты не был бы Машиным сыном, я б тебе по башке дала, — дуется. — Но увы и ах. — Прости, — сочувственно вторит Московская. — Я пыталась поговорить, но ты же знаешь, что над областью я не властна, и мнение моё там учитывается примерно так же, как мнение наших спортсменов на олимпийских играх. Ну, что правда — то правда, конечно. Москва и область с относительно недавнего времени — субъекты раздельные друг от друга, со своими органами власти и представителями, так что Машино мнение относительно подобных вещей действительно учитывается только у неё дома. — Ладно уж, что тут сделать, пусть берут, — вздыхая. — Мне-то ничего не будет, а подрастающий организм, вон, — кивая в его сторону. — Пусть дальше растёт. Меня, главное, к Москве не присоединяйте… Пожить ещё хочется. — Да ладно тебе, — смеётся вдруг Саша. — Костя, вон, с Петей, давно теперь в составе Питера, и ничего с ними не случилось. Живут себе спокойно на мои денежки и отделяться не хотят. — Нет уж, я — дама сильная и независимая! Помолчала немного. Внимательно осмотрела присутствующих и уже думала, что приехали к ним только трое… А потом вдруг вдали увидела звездную троицу, среди которых отчётливо выделялся любимый её золотой хохолок. — Ой, и Боря тут… И щёчки вмиг раскраснелись, розовинка румянца к самым ушкам поползла. — Собираемся потихоньку перед Новым годом, решили съездить, навестить, — объясняет Маша и тут же глазки любопытно щурит. — А что такое? — А? — мигает. — Нет-нет, просто… Н-не ожидала! Московская в улыбке ехидной расплылась. Вот оно, что, оказывается… — Нравится он тебе? — Чего?! — раскрасневшись. — Нет, конечно! Точнее да! Ну, то есть… — с ума сходит от смущения, глядя на ехидные улыбки рядом. — Хватит на меня так смотреть! — Нра-а-авится, значит… — Только ему не говори! — Боря-я-я! — зовёт сына Маша, не обращая внимания на готовность Сенежской провалиться сквозь землю. — Будь добр, к нам подойди! — Маша, ты что сделала?! — заметила, как объект обожания идёт ближе, и перешла на шёпот. — Зачем его позвала?! Я же просила, блин, ты… — Чего случилось? Катя так и застывает в изумлении, не успевая договорить. Перед глазами оказывается Он — высокий и невероятно красивый. Глаза голубые сияют под белоснежным блеском снега, щеки от мороза раскраснелись забавно, а на ресницах золотых цепко уселись игривые снежинки. Московская кивает в сторону девушки, заставляя сына взгляд на неё перевести. Ну, зараза! И что она предлагает ей говорить?! — Мы с Катюшей разговаривали, и она обмолвилась, что ты ни разу города своего ей не показывал. — В самом деле? Сенежской ничего не остаётся, кроме как утвердительно кивнуть. — Не думаешь, что надо как-то исправлять ситуацию? — ненавязчиво улыбаясь. — Она тебе свой город покажет, а потом — наоборот. М-м-м? — Ну, можно, конечно, если такое дело, — улыбается, затылок почесывая от собственной неловкости. И правда стыдно — за столько лет, и ни разу в гости не позвать, хотя фактически они все являются соседями. — Я и сам думал предложить. Кате показалось, будто она сейчас сквозь землю провалится от смущения. Сам пригласить хотел — её, гулять, вдвоём! Ох, боже… — Пойдём тогда? — руку протягивая. — Всё равно мы тут надолго. Она вновь кивает, ручкой своей за локоть его хватаясь. На Машу взор ошарашенный бросает, не то благодарность выражая, не то с ума продолжая сходить от урагана чувств внутри. Так и уходят, под ручку гуляя. — Чудесное дитя заслуживает не только чудесного имени, но и такого же чудесного человека рядом с собой, — улыбается Московская, взгляд на мужа переводя. — Правда, дядя Шурочка? — Абсолютная, — не смея сдержать улыбку, отвечает Романов. Оба дают друг друга «пять», ощущая внутри закрытие гештальта от чувства выполненного долга. Даня же, тем временем, амурскими делами интересоваться не собирался. У него тут подвиг поважнее наметился. Быстро выхватив из кармана айфон, принялся строчить Арсению, дабы обрадовать брата невероятной новостью относительно новых территорий.

принцесса 👑

14:06

— э, Арс, угадай, чо?

мамина буся 14:06 — Боже, что на этот раз?

принцесса 👑

14:07

— утвердили план присоединения территорий))))

мамина буся 14:07 — И?

принцесса 👑

14:07

— чел, до тебя реально не допирает??? нас с тобой теперь улица разделяет

мамина буся — Ты что, территории Солнечногорска сожрал?!

принцесса 👑

14:08

— хахахаха, неужели. буду к тебе теперь не ездить, а пешком ходить)))))

мамина буся 14:08 — Нахрен пошёл.

принцесса 👑

14:08

— аккуратнее со словами, а то и тебя сожру)))

мамина буся 14:09 — Попробуй только, козёл!!!

принцесса 👑

14:09

— )))))))

Брат ещё долго строчил что-то гневное и нецензурное, за что при встрече он ему ещё выскажет что-то вроде упрека относительно шибко маленького возраста, но всё это будет потом. Даня чувствовал свербящее внутри чувство восторжествовавшей справедливости: хоть какое-то правосудие, а то этот мелкий и так Москвой родился, автобус у него чуть ли не личный, а ему — ни метро, ни чего-нибудь ещё, так хоть вот она — моральная компенсация! В планы «съедать» Арсения, конечно, не входило, но факт того, что их города теперь разделять будет одна лишь улица, радовал до одури. А возможность бесить мелкого и выводить его из себя колкими фразочками теперь стала делом всей жизни.