Её зовут Маша, она любит Сашу...

Босые детские ножки до крови исцарапаны мелкой каменной крошкой. Тело противно ноет от тяжести чего-то невообразимо громадного, привязанного к поясу. На шее жжет кожу твердая толстая верёвка, а воздух и свет перекрывает нечто, похожее на грязный изношенный мешок, в котором, судя по исходившему от ткани ужасному запаху, раньше хранили лошадиное мясо. Сколько они так уже идут? День, два, неделю? Не разобрать. Да и не нужно это. Она устала. Устала идти, не видя ни конца дороги, ни проблеска солнечного света. Да и есть ли он вообще — этот свет? В этих краях солнце жаркое, жгучее, кожу неприятно колет каждый раз и больно-больно голову нагревает так, что, того глядишь, рухнешь посредь степи. Но падать нельзя, как и останавливаться, иначе будут сечь. Сечь так, что мало не покажется — кнутом и плетью, много-много раз, пока сам не поднимешься. И только попробуй звук издать или, того хуже, заплакать — монголы слёзы любят, пуще прежнего лупить начнут, пока без чувств не свалишься, и никакие мольбы не помогут. Что им твой Бог, когда у них — свой повелитель? — веры ему нет, ровно как и тебе покоя. Веревка на шее грубо тянет назад, и девочка машинально ручками обожженными к лицу тянется — хоть немного воздуха глотнуть, душит же, окаянная! Слышится нерусская речь, за которой ухо отчётливо улавливает: — Стоять. Ждать. Скудный запас, но даже его хватило, чтобы вогнать крохотное тельце в дрожь. Ей не нужно быть семи пядей во лбу, дабы всё понять — сейчас снова придёт Он. Будет проверять, всю ли дань довезла да не посмела ли душонка её себе грош лишний отсыпать — будто есть, на что… — а дальше… Дальше — как повезёт. Смрад вокруг стоит ужасный. Она готова поклясться, что в жизни такого не чувствовала, даже когда месяц на пепелище своей вырезанной деревушки лежала, собственной кровью давясь. Страшно, дрожью леденящей насквозь пробирает — шелохнуться боязно и вдох лишний сделать, — вдруг, сечь начнут? Они начнут. Всегда начинают, с безумным упоением во взгляде наблюдая, как она от боли извивается и ручками, от копоти чёрными, личико тщетно закрыть пытается — удар приходится и туда, плетью, прямо по щекам, да так, чтоб взвизгнула, чтоб слёзы горькие из глаз прыснули. Слышатся голоса, за которыми следуют тяжёлые грубые шаги. Это Он. Останавливается позади и что-то говорит — судя по всему, пересчитывает. В монгольском она всё ещё слабовата, но проблески есть. Особенно знакомо злющее, до безумия громкое: « — Дуугүй бай!», стоит ей только пискнуть от обжигающего тело касания плети. Верёвку грубо оттягивают назад, от чего она отшатывается, вскинув голову — кажется, будто шея сейчас сломается, как тоненькая веточка. Не та, которой её излупила Василиса — она крепкая, размашистая, такую просто так не разломить, — а маленькая и хрупкая, как на молоденьких деревцах в её Москве. Как же хочется назад… К теплому, заботливо, до забавных веснушек греющему личико солнышку, голубому небушку, где облака большие и белые-белые плывут, к речушке игривой, прохладной водицей омывающей её деревушку, к людям своим — родным и любимым, — которые и в избу пригласят, и чаем напоят, — в прятки-салочки с детворой поиграть… Домой хочется. Там уютно и хорошо, летней свежестью пахнет. Там ждёт её любимица-кошечка, с шерсткой белой и пушистой-пушистой, что носик приятно щекочет, плутовка-озорница, с ней и игра в приключение превращается. Она надеется, с ними всеми всё хорошо. Правда ведь? Шею освобождают от мучительных оков. На узенькую талию ложатся грубые руки. Блуждают долго, и от прикосновений этих грязных противно до ломоты становится. Вырваться хочется и убежать куда подальше — да разве ж отпустят? — зажали намертво. Не за всех дань ты отдала, Москов.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

Чувство тяжести опадает на землю вместе с тугим канатом. Отвязали? Спасение?.. Грузная рука ложится на голову, вместе со смердящей тканью хватая и пшеничные волосы. Больно. Очень больно. Но виду подавать нельзя — высекут. В любом случае высекут — глупо на прощение надеяться, — да только, быть может, сделают это мгновением позже. Она хоть про себя помолиться успеет… Противный мешок слетает прочь. В глаза бьёт невыносимый яркий свет, а лёгкие заходятся в кашле — воздуха непривычно много, а гари в нём — ещё больше. Она вдох глубокий делает, пытаясь боль в груди унять, и ручки к себе прижимает, жмурясь. Не кричать. Терпеть. Это пройдёт. Пройдёт… В себя прийти не успевает, как тотчас её за волосы хватают и тащат куда-то вперёд. Пряди запутанные, кровью окропленные — собственной, чужой? — тянут неприятно, голову назад отклоняя. Её на землю швыряют, как котёнка. Виском больно ударяется — так, что искры из глаз и темнота пугающая. Тормошат, в чувство приводя — она сожалеет, что приводят. — прямо перед глазами алое пламя уходящего ввысь костра. — Где дань, Жигшүүрт хэрэг? Сердце удар пропускает. Неужели недостаточно?.. — Эт-то всё, что есть, — запинаясь и боязливо плечики поджимая. Сегодня сечь её будут пуще прежнего. — Где, я спрашиваю?! От его грозного и непривычно, в этот раз, громкого голоса по телу дрожь ледяная пробегает. Это ведь правда — всё, что есть, — больше ничего. Ни монет, ни бусин. Всё с Руси оборвали, что смогли, даже есть не на что… — Отвечать не хочешь? — брезгливо. — Невелика беда… — грозный взгляд бросая, глазами чёрными, как ночь восточная, сверкает. — Высечь. Удар. Ещё один. Третий — по голове попадают. У неё дыхание спирает и слёзы из глаз сами бегут, и унять их она не в силах. Кровь свежая через лохмотья рваные проступает — шрамы затянуться не успели толком, а по ним бьют нещадно, даже не представляя, как это больно. Чертовски больно, лёжа на прогнивших досках, в спине выгибаться и от ран разрывающихся мычать, рот руками закрывая — только бы ухом чутким они не услышали стоны её. — сожгут ведь, живьём прямо… — Что, даже так молчишь?

Пожалуйста, пусть это кончится…

— Хорошо.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

— Убить. Что?.. Она взглядом панически по ордынцам бегает, с ума сходя от страха, пока вдруг не слышит чудовищных криков. Молодую женщину швыряют совсем рядом и рассекают саблей в нескольких шагах от неё. Следом наступает участь её крохотного сынишки. Кровь обоих попадает на лицо. Особо крупные капли стекают по щекам и плюхаются на дрожащие руки. Тело колотит, в небесно-голубых, потухших в пепле пожарищ глазах застывает леденящий душу ужас.

За что? За что, Боже, за что?!

— Ты — следующая, если не сознаешься. Она даже взгляда на него поднимать не хочет. Это не человек. Не зверь. Чудовище, самое страшное и жестокое чудовище — дьявол во плоти. Зря суда Божьего не боится. Придёт время — за всё ответит. За неё, за города русские, за жизни загубленные… Людские — детские… — У меня нет боле ничего, — почти шёпотом. Сил не хватает даже на простой ответ. — Всё мы отдали, что было… Богом клянусь — всё… Есугей зло ухмыляется. В мешках золота прилично не хватает, а значит, девчонка белокурая задержится здесь надолго. Пока последняя монета не будет отработана. В мыслях даже идея о повышении для них дани проскальзывает — чтоб силенок не было даже думать о том, как города восстанавливать. — а уж, в руинах лёжа, не посмеют на его богатства и власть зариться. А Москов за невесту сойдёт. Живьём, без выкупа — ужель кому в княжествах обескровленных нужна будет? — ни за что. Слышал он, какие нынче отношения между князьями и владениями. Прекрасно ужасные. И чем дольше таковыми будут — тем ему, хозяину мира, лучше. — Ты снова забыла одно наше правило, — тихо и вкрадчиво, чтоб мурашки побежали. — Нет мне дела до Бога вашего. И говорить на нашей земле тебе о нём не велено.

Нет, пожалуйста…

— Пора тебя наказать. — Не надо… Не надо, не надо! Она кричит. Зря. Удар плетью по золотым волосам. С правой руки срывают тряпку — единственное, что закрывало ужасный, длинный кровоточащий шрам, оставленный ими в последнем походе на её деревушку. Её грубо хватают у запястий, тянут крохотные ладошки прямо в костёр. Пламя больно жалит, сильно-сильно кожу жжёт, режет по живому, заставляя краснеть и кровью наливаться. Когда терпеть становится невыносимо — срывается в оглушительный крик. Отпускают на мгновение. Хватают за спутанные волосы — от длинных озорных косичек следа не осталось, всё распущено, кровью и грязью перемешано. Так, что от самой себя противно — трогать не позволяют, ведь такие, как она — без чести падшие, — права не имеют ни на красоту, ни на жизнь. Тянут к алому зареву, лицо к самому огню подносят. — Хватит! Хватит, пожалуйста, хватит! Снова удар. Снова плетью. Слёзы брызнули из глаз, больно обжигая. Пожалуйста, пусть это закончится!

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

— Оставить. Что?.. Её швыряют прочь от огня, и она падает спиной на колючий песок. Дыхание сбивается, обожженные, измазанные кровью руки дрожат и невыносимо жгутся, и она не в силах остановить слезы. Страшно, до безумия страшно. Хочется кричать и о помощи просить. А кого? Владимир раны зализывает после пожарища, Василиса — всё отдаст, лишь бы тело её сожженное увидеть. Даже Митя сейчас так далеко, как никогда ещё не был. Не к кому ей в объятия прыгнуть, личико заплаканное в кафтане расшитом пряча, некого на помощь звать, некого о спасении умолять. Не придёт к ней никто. Никому она не нужна. Никому… Когда слезливая пелена спадает, она едва не лишается дара речи. Есугей совсем рядом — стоит возле неё на коленях, — и от его улыбки по телу холодок пробегает. Двигается ещё ближе и руками за рубашонку её длинную хватается. — Нет, нет… Пожалуйста, нет… Изношенная ткань надвое разрывается. Она кричит, брыкаться пытаясь, но по обе стороны оказывается крепко сжатой в грузных монгольских тисках. Детские ножки оказываются в Его грязных руках. Острые, обжигающие дыханием губы впиваются в хрупкую детскую шею. Мерзко. Гадко и мерзко. И не деться, не сбежать от этого никуда. Нет ей спасения. Не придёт никто. Никому она не нужна… Дикая степь необъятными просторами уходит далеко за высокие горы. Мёртвое спокойствие сотрясает оглушительный детский крик, переходящий в щемящий душу визг. Кроваво-красное солнце наливается алым и сияет ещё ярче. Маша громко вскрикивает и прижимает к себе тёплое одеяло. Увиденное во сне слишком походило на явь, из-за чего дрожь в теле уходить не торопилась. Она окидывает взглядом местность. Спальня. Через плотно закрытые шторы сочится слабый лунный свет. Из коридора слышен шорох, который совсем скоро выдаёт обладателя — Москва. Видимо, привыкшая к подобным выходкам хозяйки, но всё же её поведением и самочувствием явно обеспокоенная, спешит из лежанки к ней на кровать. Жалеть. Переводит взгляд чуть левее и застывает в ужасе. Саша. Не то чтобы он выглядел как-то не очень: всего лишь запредельно заспанный, вырванный её криком из седьмого или чуть меньше по счету сна, с чуть косившим из-за недосыпа взглядом, обеспокоенно смотрящим прямо на неё. Серебро гранита поблескивает под попадающим на него лунным свечением, но он не говорит ни слова. Видит, как она сейчас его боится. Знает, кто перед ней. Знает, как любит. Знает, что руки не поднимет. Но отравленный сновидением разум не способен адекватно воспринимать реальность. Только не сейчас… Маша чуть дальше отодвигается, взгляда испуганного от мужа не смея отвести. Серебряные глаза дрогнули, заметив, как она боязливо ноги поджимает и одеяло на себя тянет, будто укрыться от него пытаясь. На кровать запрыгивает недовольная Москва. На него взгляд даже не бросит — знает, что не при чем, — к хозяйке близко-близко подходит и усаживается рядом. Трется, успокоить пытаясь, пушистой мордочкой о непривычно холодные дрожащие руки. Даже кошачье сердце вынужденно признать — такого не было давно. Романов погоды у моря не ждёт. Молча — а главное, тихо, — тянется к стоящему на тумбочке стаканчику с водой. Привычный атрибут, один из самых необходимых в обоих квартирах как раз на такой случай. Протягивает ей. Она в руках граненое стекло сжимает и к губам подносит, из-за чего он делает вывод — всё не так плохо. В прошлый раз она мало того, что верить в нахождение там воды, а не яда, отказалась, так ещё и руки ему, забывшись после кошмара, расцарапала. Однако про себя головой качает — это уже третий раз за неделю. Саша понимает, что своим обществом жену сейчас напрягает, и это состояние её лучше явно не делает. Потому принимает решение уйти на кухню — всё так же незаметно и тихо, без лишних звуков. — она сама даст знать, когда будет настроена на диалог или хотя бы зрительный контакт. Не может же он всю ночь на кухне просидеть, верно?.. Кого он обманывает — ещё как может. Бывали уже моменты, когда спать в другую комнату уходил, потому что Машу трясло, как лист осиновый, и видеть его она не могла просто потому, что он мужчина. Московская стаканчик в руках сжимает. Ноготки от нервной дрожи бьются о стекло и тихо стучат в кромешной тишине. Глаза противно чешутся — не то от недосыпа, не то от бегущих дорожек слёз. Иллюзия недавнего кошмара постепенно спадает, уступая место страху одиночества. Не спасает даже кошка, чьи старания хоть как-то её успокоить, кажется, проходят даром. Хорошо, что Настю не разбудила... Привыкла принцесса к выходкам матери. Она от слёз щурится и тихо всхлипывает. Набравшись смелости и попытавшись сделать голос как можно более спокойным, зовёт: — С-Саш… На пороге показывается его силуэт. Сегодня как-то быстро. Романов на угол кровати к ней садится — сначала так, пока не перестанет бояться. Не позволяет себе шелохнуться и — не дай Бог — ближе подвинуться, следя за каждым её действием. Маша стаканчик откладывает и на Сашу смотрит. Губы дрожат под накатывающими слезами. Руки сама к нему тянет — кажется, будто по сей день они стынут и фантомно болят после пережитых пожарищ. Сама к нему хочет. Значит, можно. Он садится совсем рядом, позволяя ей переломившимся тростником рухнуть в его объятия. Москва, недовольно мяукнув, отпрыгивает. Он бережно её по спине поглаживает, вслушиваясь в каждый последующий всхлип. Она дышит рвано, часто-часто — сердце в груди колотится, не в силах унять растущую внутри тревогу. Какой ему Петербург? Он здесь нужен, желательно ещё минимум на неделю. А лучше месяц. Плевать, что городские обязанности просто так оставить нельзя, ровно как и оставить сам город без своего ведома. Он по юности в походы заграничные в море уходил, и не на месяц-два, а на целый год — бывало и больше. — и ничего, пережил как-то разлуку. Значит, придётся звонить сестре — Софушка человек родной, надежный, а значит, и договориться с руководством её упросить можно. Перенесут ему эти встречи в онлайн — и с них не убудет (хотя бы проклятия от Рафаила прекратятся), и ему спокойнее, что с Машей рядом быть сможет. — С-Саша, Саш… — Я здесь, родная. Я с тобой. Она в объятиях крепко-крепко ткань его одежды сжимает. Дрожит, слезы ему на плечо роняя. Мысли в голове путаются, не давая окончательно выбраться из прошедшего кошмара и пугая ещё сильнее — вдруг, и Саша сейчас не более, чем видение? Исчезнет, в воздухе растворится, и вновь обнаружит она себя одну, посреди дикой степи, и тело будет гореть в кровавом пламени костра? — Снова Он? Маша кивает, срываясь в судорожный всхлип. Воздуха не хватает, сердце вот-вот из груди выпрыгнет. Ей сейчас закричать хочется, но что-то держит крепко-крепко, не позволяя истерике накатить с новой силой. И это что-то — вовсе не что-то, а кто-то. Это Саша. — Ну, ну… Не бойся, милая, — шёпотом, в пряди золотые целуя. — Это всего лишь очередной кошмар. Он давно умер и больше не тронет тебя. Слышишь, Маш? Никогда, никогда не тронет. Я ему не позволю. Всё хорошо… «Всё хорошо»?.. Нет, не хорошо. Плохо. Сколько раз это уже происходило? А сколько ещё произойдёт? Ему кажется, что она уже достаточно натерпелась, чтобы эти кошмары, наконец, отпустили и перестали её мучить. И с радостью забрал бы их всех на себя, и вытерпел бы любую боль за неё, лишь бы она больше ничего из этого не ощущала. Если бы только это было возможно… Сколько она уже нормально не спала? День? Неделю? Месяц? Сколько раз засыпала сама, без подмешанного в чай снотворного, после которого просыпалась совсем без сил, словно и не отдыхала вовсе? А сколько раз вскакивала посреди ночи, потому что приснилось очередное воспоминание, возвращаться в которое для неё каждый раз смерти подобно, и после которого её ещё около часа спать не заставишь, потому что ей страшно? Так как же всё может быть хорошо?.. — Не уходи… Не уходи, пожалуйста… — Не уйду. Никуда не уйду... Отстранившись, легко, почти невесомо, рукой лица её касается. Осторожно пальцами по щекам проводит, смахивая торопливо бегущие дорожки слёз. Ласково губами нежной кожи касается. — Хочешь, почитаю тебе? — Хочу… — кивает и чуть хватку ослабляет. — Только далеко не уходи. — Куда же я уйду… У нас с тобой все книжки здесь, даже ходить никуда не надо. Помнишь? — Точно… Романов дожидается, пока она его отпустит. Встаёт с постели и, чуть обойдя, тянется к полке. Открывает и на ассортимент глядит — выбрать нужно что-то простое и, естественно, хорошее, потому что иначе тут не то, что слезы вернутся, но и не уснёт она никогда. Такой Саша ей забавным кажется. Стоит — кудри сном растрепало, — в гордой позе руки на пояс поставив и, сощурившись, книжку ей выбирает. Тщательно выбирает — уж в чём он и эксперт, так это в книгах, и таланта у него не отнять. А ещё в этой белой майчонке и домашних шортах он почему-то ей дядю Лёшу и дачу напомнил. Вот так возьми его, под Смоленск увези и заставь картошку копать. Выкопает всё — даже то, чего не надо (и это относится не только к картошке). — взмокнет под солнцем и убежит, в одежде прямо, к ближайшему водоему. И лови его оттуда потом, домой загоняй. Не успокоится ведь, пока и тебя с собой не затащит. Хохотать во весь голос будет — сам весь мокрый, что кудри на лоб прилипли, так ещё и жена рядом в объятиях его плещется, ворча что-то про то, что замочил он её любимое платье, которое, между прочим, денег стоит, и что тушь у неё не водостойкая, а потому, если не хочет он вместо любимой Машеньки видеть Пьеро, будет лучше её опустить. А он и отпустит. Только в воду. За что потом получит по макушке ближайшей тряпкой. А уж за это получат дома оба — от дяди Лёши. Какой-то странный у них ассортимент. Видимо, забыв, что не у себя дома, Саша ожидал найти Пушкина с Есениным или хотя бы (хотя бы!) Фета со своим «На заре ты ее не буди…». А Маша мало того, что книги читает редко — банально времени нет. — так тут кроме сборника со стихами Маяковского (им же и подаренного), «Героя нашего времени» и «Преступления и наказания» ничего не найдёшь. А, ну, есть ещё отчётные листы за июль, флюорография тринадцатилетней давности (надо обязательно заставить её сходить к врачу…) и — о, Боже, что?! — портрет Сергея Семёновича… Такой себе позитив. — О, нашёл! — обрадовался, словно в полке годовой его бюджет лежит. Тянет оттуда увесистую книгу и в руках её крутит, щурясь в темноте и название читая: — Алексей Николаевич Толстой. «Пётр Первый», — на Машу смотря. — М-м? Будем читать? — Давай… Романов рядом плюхается, попутно свет над кроватью включая. Очки с тумбочки берет, на нос надевая, и щурится, ловя фокус. Любимые её висюльки на оправе забавно дрожат. Он не успевает открыть книгу, как ей в голову ударяет мысль. А приятно ему будет про отца-то читать? Книга хоть и не закончена, но описаний походов и жизни Петра впитала немало. Каково же Саше, к отцу привязанному и любящему его больше жизни, будет вновь это всё в голове прокручивать и вспоминать потом, включая последнюю секунду батюшкиной жизни? Она ведь так и не дала им тогда попрощаться… — Саш, подожди… Он оборачивается. — Я передумала. У Саши глаза округляются: — Эко ж тебя, Маш. Мы даже открыть её не успели… — Я просто подумала, подумала… — виновато. — Не хочу. Помолчала. — Расскажи мне лучше что-нибудь… О-о-о… Ну, в этом он спец. Не на ночь, правда, глядя — истории, в основном, генерировались либо спонтанно среди дня, либо подшофе. — но, поскольку ни солнечного света, ни — Боже, упаси! — алкоголя рядом не было, тем более что Маша редко разрешает ему делать хотя бы глоток чего-либо, крепче Дюшеса, придётся импровизировать. — Давай попробую. Улыбается. Книгу закрывает и убирает на тумбочку. Следом отправляются и очки. — Ложись. Московская послушно ниже по подушкам спускается. За руку его обнимает, ближе к теплу его тела прижимаясь, и голову ему на грудь кладет. Тихий стук его сердца всегда её успокаивал — вот и сейчас становится намного легче… — Готова? — она кивает. — Ну, слушай… Саша заботливо жену одеялом укрывает и осторожно, ненавязчиво свободной рукой по плечу поглаживает. Маша всё ещё редко всхлипывает — глядишь, легче станет. — Когда-то давно жил один мальчик. Родители — король и королева, — правили огромными землями вот уже много-много лет и часто они вместе со свитой по владениям своим путешествовали. Устраивали пир, давали представления, танцевали… Маша смотрит в никуда — почти засыпает, но слушает внимательно, стараясь ничего не упустить. История эта ей своим началом что-то напоминает… — Мальчик был любознательным и постоянно упрашивал родителей взять его с собой в путешествия. Но те не спешили — дорога дальняя, а он ещё совсем мал. Кто знает, как бы перенёс недельные скитания по большим просторам в их карете? И вот однажды, король и королева всё же согласились и взяли его с собой. Ехали они до-олго, мимо глубоких рек, высоких гор и пышных лесов, мимо деревень и сёл, церквей и храмов. Пока наконец не приехали в большой красивый город. Московская тихо зевает и поудобнее устраивается. Повествование обещает быть очень интересным. — Мальчик бродил по этому городу и никак налюбоваться не мог: ароматные яблоневые сады, витиеватые узкие улочки, высокие крепостные стены, белые-белые, величественные, прочные. Люди королевскую семью со всеми почестями приняли — был у них и пир, и представления, и вкусная еда. Да только мальчик из-за любопытства всё никак на месте усидеть не мог, а потому выждал момента и сбежал! Ходил, ходил, смотрел, и вдруг… Саша демонстративно удивлённо вздохнул, делая акцент на том, что будет дальше. — Смотрит — царевна. Красивая-красивая. Глаза чистые и глубокие, точно небо над головой, а волосы — золото храмовых куполов. Она и сама его заметила: улыбнулась и даже сказала что-то. А он от красоты её обомлел и не услышал совсем. Стал ближе подходить — а она дальше. Он к ней тянется — а она от него. Ничего не понял мальчик, удивился — бывает разве такое? А царевна смеётся задорно, будто играет с ним. Замерла. Будто ждёт его. И только он оказался рядом, руку к ней протянув, как вдруг — глядь! — и как не бывало царевны. Долго мальчик думал, что это было: наяву или всё-таки почудилось. А король и королева, узнав об этом, строго-настрого запретили ему царевну искать и подходить к ней — мол, говорят, внешность её обманчива и за ней — тьма коварная скрывается… Романов смотрит на жену. Маша расслабленно прикрыла глаза и тихо, едва слышно сопела у него на груди. Отлично, осталось не так много… — Но мальчик слушать их не стал. И когда вырос и сам стал королем, вновь отправился в прекрасный город. Долго бродил по улицам, царевну звал, пока удача наконец не улыбнулась ему, и не встретились они в яблоневом саду. Обрадовалась царевна, увидев его — всё так же была красива и молода, глаза ярко блестели под солнцем, — ничуть не изменилась. Стали они видеться чаще, вместе гуляли по городу её дивному, а потом… Влюбились друг в друга. И король, добившись её руки, увёз свою любовь к себе в королевство, где сыграли они пышную свадьбу и жили долго и счастливо, назло всем ненавистникам, что были против их чистой и искренней любви. Саша склоняется к самому её лицу и нежно целует в висок. Она никак не реагирует — спит. — А вскоре у них родились дети. Целая орава озорных мальчишек и крошка-доченька. Он ласково улыбается и осторожно, стараясь не делать лишних движений, тянется к небольшому бра над их кроватью. Выключает свет и вновь к Маше склоняется. Юркий локон с её лица убирает и ложится, притягивая ближе и придерживая кажущуюся совсем хрупкой голову у себя на груди. — Конец, — шёпотом. — Спокойной ночи, Машенька. Под её тихое расслабленное дыхание в считанные минуты засыпает сам в надежде, что больше никакие кошмары не посмеют её испугать.