Её зовут Маша, она любит Сашу...

Болеть — занятие крайне неприятное и в целом даже противное, особенно если дело касается человека, который большую часть своего времени проводит в разъездах по всему огромному городу из-за требований, поставленных перед ним работой. Её тебе пропускать нельзя, иначе выговор, а в некоторых особых случаях, когда человечность работодателя трагически погибла ещё до его рождения, недалеко и до увольнения. А ещё, когда здоровье дурить начинает, с ума впридачу сходит и твоё тело: болит и кружится голова, руки и ноги ломит, вялость, спать хочется... Повезёт, если до дома добраться успеешь, проспишься до вечера, а на утро уже больничный оформлять будешь денька на три, чтоб в порядок прийти и дальше путешествовать ради заслуженных в конце месяца денег, которые, чем больше ты по своей болезни отдыхаешь, тем меньше становятся. Но что делать, если тебе не только больничный не положен, но и находишься ты в лучшем случае в двух часах езды от дома?.. Маша, несмотря на свою причастность к той прекрасной категории людей, которые постоянно подхватывают какую-нибудь заразу, сама болеть ненавидела. Чувство собственной слабости вызывало кипучее бешенство — уж в самом-то деле, столица ты, или кто?! — она упорно продолжала и наведываться в Кремль, и разъезжать по всему городу и за его пределы. Но сегодня что-то пошло явно не по её планам. И это «что-то» ей безумно не нравилось. Самочувствие, которое Маша охарактеризовала как «неважное», преследовало её почти неделю, но если всё это время с горем пополам удавалось терпеть временные, как казалось, сбои в работе организма, то сегодняшний день, очевидно, стал для того последней каплей. Плохо стало ещё в районе Троицка. Началось как обычно: забрала отчёты, попрощалась с Тимошей и села в автобус до Саларьево — ничего нового. Однако на полпути с ног до головы вдруг окатило волной такого противного ощущения, что, как решила Московская, она его ещё долго помнить будет. Стало жутко холодно. В салоне битком набитого автобуса Маша, будучи с двух сторон плотно зажатой людьми исконно русского происхождения и явно живущими здесь не в первом поколении, внезапно почувствовала, что дрожит. Тело колотило от бегущего по нему холодку, а ноги начало неприятно сводить. Сначала игнорировать это было легко: стоишь, слушаешь родную и невероятно красивую — и, главное — без единого мата! — полную колокольной этажности выражений русскую речь, и как-то отвлекаешься от глюков, с тобой творящихся. Однако, стоило выйти из автобуса, как все планы рухнули в одночасье. Голова закружилась так, что Маше показалось, будто ещё минута, и она грохнется в обморок прямо здесь — посреди толпы людей, которых она отродясь не видела, и которые ей явно помочь не смогут, да и не особо подобным желанием загорятся. Ещё и ощущение, похожее на звон в ушах, покоя не давало. Оно давило на голову, словно водрузили ей на неё чемодан баснословной тяжести и ходить так заставили, подобно индийской красавице. Пришлось даже звонить Саше и просить вместо неё приехать в Химки, забрать отчёт. А ведь она так соскучилась по Данечке… обещала, что приедет, специально окошко себе выделила, чтобы с ним увидеться… Эх. Всё сегодня против неё. Что происходит, в конце концов? Погода, что ли, портится? Если совладать и с этой напастью Маше удалось, то в метро её ждало куда большее потрясение. Стоило войти в вагон, как её окатило леденящей болевой волной. Было похоже, будто она горит заживо, только помимо пламени были ещё и дысятки, тысячи острых лезвий. Ощущения звона в ушах, холода и просто убийственного чемодана на голове никуда при этом деваться не спешили. Наложившись друг на друга, эти издевательства заставили Московскую впервые за свои почти девять веков земной жизни покорно опуститься на сиденье поезда и шокировать этим пассажиров настолько, что некоторые даже подходили и интересовались: « — С Вами всё в порядке, Мария Юрьевна?» Поезд своим постоянным застреванием в туннелях и почти трех минутными остановками на одной станции только усугублял положение. Уже спустя десять минут подобной езды плохо стало настолько, что хотелось из кожи вон лезть, только бы чувствовать себя настолько отвратительно. Тело ноет и болит, сердце колотится так, будто она — профессиональный атлет, который только что принял участие в марафонском забеге, не смея при этом остановиться и элементарно попить воды. Безумно мучает жажда и головная боль, а ещё страшно тошнит. Да у неё тут полный набор всякой гадости, а она только до Тропарëво доехала! Это же ещё минимум полчаса дороги... Кажется, только в момент, когда Маша открыла глаза и встретила тонну шокированных взглядов, она поняла, как странно выглядит со стороны: свернулась калачиком, чтобы внутри всё не так сильно резало, уцепилась руками за несчастный поручень и головой в него уткнулась. Он холодный, может, хотя бы боль снимет... Хватит. Надо писать Саше. Пусть едет навстречу. Или хотя бы в метро встретит, потому что сама она уже вряд ли сможет даже по лестнице эскалатора подняться. С трудом заставив себя выпрямиться на сиденье без состроения болевой гримасы, потянулась в карман за телефоном и, быстро открыв сообщения, начала печатать. Ломота в теле была такая, что скорость набора одного слова вместо двух секунд затянулась на все пятнадцать.

столица мира 👑

13:44

— Саш, ты дома?

Никакого «Привет». Сил писать это милое слово — малейший показатель вежливости и уважения. — нет. Она сейчас думает о том, как бы в обморок не упасть прямо в поезде, а не о рамках приличия в диалоге. форточка в европу 🩵 13:44 — Дома, душа моя. Что-то случилось? Как в воду глядит. Ещё как случилось.

столица мира 👑

13:45

— встреть меня, пожалуйста

Судя по периодически светящемуся экрану, Романов писал что-то ещё, очевидно, спрашивая, где она сейчас, куда нужно подъезжать, чтобы забрать её, и что вообще случилось, однако Маша была уже не в состоянии проверять, а уж тем более что-то читать. Вновь сложившись в непонятную субстанцию, больше похожую на кошачью — недаром же ходит в народе шутка, будто бы все котики на самом деле — жидкость! — уткнулась головой в казавшийся ледяным железный поручень. Судя по всему, у неё ещё и температура, раз обычно теплая вещь холоднее льда из морозилки казаться стала. А дальше что? Тело станет слишком тяжёлым для ног, они перестанут идти или вовсе откажут, упадёт она где-нибудь в метро, или, ещё ужаснее, слетит кубарем с эскалатора, ударится, потеряет сознание и... Нет, задумка плохая. У неё там Саша с Настасей дома, так что отставить подобные мысли. И так ерунды за день полно. Боже, ну когда этот несчастный поезд уже приедет...

* * *

Саша понятия не имеет, что с женой и почему она вдруг перестала реагировать на его сообщения, которых он настрочил уже порядка штук тридцати. В томительном неведении он провёл порядка минут десяти, и, осознав это, готов был провалиться сквозь землю. А если Маша там лежит где-нибудь, одна-одинешенька, ждёт его, пока он вместо того, чтобы бежать к ней на помощь, сидит дома, с телефоном в руках, и пристальным взглядом смотрит то на экран, то на обеспокоенно мяукающего Неву, периодически по-отцовски говоря тому: « — Цыц!» ?! Стал мыслить методом исключения. Сегодня по плану она почти полностью в области и, судя по времени, должна была быть уже в районе Химок, однако, так как туда поехал он сам, Даню из этого списка можно было исключать. Куда ещё она могла поехать? Щербинка? Была утром. Апрелевка? В обед. Троицк?.. Точно! Тимофей! Маша ведь сразу после него собиралась ехать к Дане ! Так... Получается, если с ним она уже виделась, можно предположить, что там её нет как минимум минут сорок. Значит ли это… Минуточку. Так она почти приехала?! Ох, черт, тогда почему он до сих пор дома сидит? Надо же в метро бежать, раз ей плохо! А ей точно плохо, если она на сообщения — его сообщения! — никак не реагирует вот уже сколько времени. Сорвавшись с места и схватив лежащие на тумбочке ключи, попутно ещё и напугав ни о чём не догадывающегося кота, Саша вылетает из квартиры и мчится в сторону метро. Если только он опоздает и вдруг увидит Машу лежащей где-то на лавочке в окружении жителей, туда еë и положивших, и если вдруг она из-за него ещё и в больницу попадет, он себе этого никогда не простит и припоминать будет как минимум месяца три. Слава Богу, он успел. Среди бегущей толпы москвичей, прислонившись боком к холодной кафельной стене и закрыв от предобморочного состояния глаза, стояла Маша. Лишний раз боялась пошевелиться, думая, что малейшее движение заставит её из последних сил держащийся в сознании организм отключиться окончательно, и она попросту упадёт в обморок. — Маша! Она хотела бы улыбнуться ему, но не смогла. Сил не осталось. Дождалась... Романов в несколько шагов оказывается рядом. За плечи берет её, словно удержать пытаясь и в чувства привести, замечая, как тяжело даются ей попытки не закрывать глаза. Сквозь прикосновения ощущает бьющую её дрожь. Руки скользнули чуть ниже, к локтям, и в этот момент его коснулся холод её ладоней. — Машенька, милая, что с тобой? Быстро угасающее сознание всё же позволило услышать его голос. Решив, что если не отвечать на сообщения было вполне простительным с её стороны, то не ответить ему сейчас — реальному, живому и самому что ни на есть настоящему. — уже неприемлемо. — Саш... — Что, родная? Что случилось? Переживает за неё... ещё бы! Она сама, пока ехала, чуть с ума не сошла. — Мне плохо, Саш... очень-очень плохо… Шум в голове становится громче, боль — сильнее. Бегущий по телу холод опускает температуру до предела, перед глазами разрывается яркая вспышка, заставляя их закатиться, и Маша переломившимся тростником падает в руки мужа, успевая перед этим прокрутить в голове одну единственную мысль: « — Он рядом...» Лето. Солнце приятно щекочет лицо своими ласковыми лучиками, а небо настолько близко, что кажется, если разбежаться и хорошо подпрыгнуть, получится коснуться кончиками пальцев его безгранично глубокой синевы. Они сидят на большом холме, с которого открываются невероятные виды. Где-то там, вдалеке, бурлит жизнью город. Величественный, стройный, гордый... И до мурашек красивый. Светятся росписями колонн элегантные соборы, переливается сотнями цветов Нева, и, кажется, весь мир замер, давая возможность насладиться тихим и поистине прекрасным мгновением. — Как тебе подарок, Душа моя? — слышит она ласковый голос Саши. — Восхитительно… — шепчет в ответ, слегка оборачиваясь. — Большей красоты я в жизни не видела... — Рад слышать. Он улыбается в ответ, и серебряные глаза будто бы становятся светлее, сливаясь с гранитным блеском его набережных. Громом среди ясного неба вдруг становится фраза… — Надеюсь, ты проснёшься. — Что? Романов на это лишь легко и по-доброму усмехается, а затем бережно проводит по её щеке тыльной стороной ладони и повторяет: — Надеюсь, ты проснёшься. Маша уже хотела привычно надуть губки — с чего бы ей просыпаться, если она и так не спит? — но, с другой стороны, ситуация пугала. Как в тех ужастиках, когда сначала тебе мило улыбаются, а потом говорят какие-то фразы запутанные, и ты, в лучшем случае, с ума сходишь! Бояться Саши ей не хотелось, однако все обстоятельства сейчас вынуждали на обратное. — Просыпайся, Маш. Его голос не звучал строго — наоборот, даже грустно. Но глаза... С каждым разом они становились всё темнее, пока наконец не стали совсем чёрными — точной копией глубоких вод Невы. — Просыпайся. Я буду ждать тебя. — О чем ты вообще? — хмурит светлые бровки. — Где ждать? Зачем мне просыпаться? Саша вновь улыбается, умиротворенно прикрывая глаза. — Затем, — почти шепчет, двигаясь ближе. — Что ты нам нужна. Она не успевает ничего спросить или выразить малейшую часть своего возмущения. Ей легко закрывают глаза, и перед ней нет уже ни огромного холма, ни голубого неба, ни ласкового солнца, ни теплого ветерка... Ни Саши. Только темнота. И какие-то голоса вдалеке... Приходит в себя она довольно быстро. Ещё бы — такой грохот даже мертвого поднимет! Кто вообще придумал шуметь настолько рядом с ней?! — Нева, я убью тебя! Сколько можно лезть мне под ноги?! Наступлю на хвост — первым же верещать начнёшь! Так... Она дома. Уже хорошо. И, судя по звукам, опять Саша с котом бой ведёт. — Саш?.. — сиплым голосом зовёт его. Реагирует мгновенно. Переступая через смертельно недовольного Неву, опускается к ней на постель. Бережно за ручку берет, про себя отмечая непривычный холод её ладони. — Я здесь, милая, — тихо. — Очнулась, наконец-то... Как ты себя чувствуешь? — Лучше, чем было... Что вообще случилось? — Ты в обморок упала. Ожидаемо… она боялась этого с самого метро. Повезло, всё-таки, что Саша рядом оказался — рядом с ним и грохнуться не страшно… — Сама холодная, как льдинка, а голова — раскаленная, хоть яичницу жарь. Колотит тебя, как лист осиновый, и непонятно, то ли от холода, то ли от дурного состояния… Скорую вызвал тебе — вот, только уехали. Буквально минут десять назад… — И что сказали? Саша отчего-то, как ей показалось, раздосадованно вздыхает. В улыбке лёгкой сгибает губы, и на полушепоте произносит: — Ковид у тебя, Душа моя. Что?! Опять?! Да сколько ж можно! — Опять?! — возмущается Маша и тотчас жмурится от ударившей в голову боли. — Тихо, тихо, — поглаживая её ладонь. — Не нервничай так. — Легко тебе говорить… Боже мой, какой это уже по счету раз? Третий? — Четвёртый, Машенька, — с сожалением. — Просто потрясающе... И что делать теперь? Такой реакции она явно не ожидала. Вместо того, чтобы вместе с ней активно поворчать на ситуацию, Саша, продолжая улыбаться, легко огладил её щечку. — Лежать дома и лечиться. И никакой работы в ближайшие две недели. Хотелось искренне умилиться, поблагодарив за заботу, но внезапно мысли пронзило страшной догадкой. — Стоп, стоп, стоп! А как же вы? Вас с Настей бегом надо в другую комнату надо, чтобы... Договорить не успевает. Саша в одно движение оказывается совсем рядом и ласково, почти невесомо касается губами её губ. Это толком не похоже на настоящий поцелуй, но... Зачем... Зачем он это сделал? Заболеет же! Забыл разве, как плохо было ему в мае и декабре, когда статистика по заболевшим с ума сходила? Забыл, что было с ней самой, когда она в бреду пошла его искать, забыв, что он в Кремле? — Саш, ну что ж ты делаешь... — шепчет, едва тот отстраняется. — Заболеешь же... Ладно себя не жалеешь, но Настя-то при чем? — Любовь и ковид минуют лишь немногих, — шутя. — Жалко во всей этой истории мне только тебя, Машунь. И сидеть в другой комнате без возможности знать о твоём состоянии было бы издевательством. А Настя… — он вдруг вновь улыбается, плечами пожимая. — Скорее всего, она тебя и заразила. Вспомни её температуру на позапрошлой неделе. — И поэтому лучше болеть самому... — Зато вместе. Рядом с тобой любая болезнь легче переносится. — Дурак ты, Саш... — пытается сердиться, но, глядя на него сейчас, не может сделать это со всей своей привычной серьёзностью. — Это ведь не смешно. — Дурак, — кивает. — Не смешно. Но ведь ты меня таким и любишь? Маша тает окончательно, расплываясь в теплой улыбке. Этот несносный когда-нибудь точно её разозлит — главное только научиться на него злиться. Всё ещё дрожащими от слабости руками притягивает мужа ближе и нежно обнимает, устраивая его голову у себя на груди. Погруженный в детство, Саша в высшей степени блаженства улыбается и охотно обнимает в ответ. Пускай сейчас она снова болеет, пускай вновь у неё озноб и слабость — они пройдут всё это вместе. Да, он заболеет — и, скорее всего, уже заболел. — но рядом с ней ему и вправду ничего не страшно. С ней даже болеется веселее и намного легче. — Конечно, люблю, Заря моя Северная, — отвечает, наконец, Маша. Когда-нибудь она точно стукнет его за такие безумства…