Её зовут Маша, она любит Сашу...

Его город сегодня сам не свой. Кричит, задыхается, бьётся, мечется, как неприкаянный, словно пытаясь понять, что происходит и почему вдруг всё в одночасье стало настолько плохо, да ответа не находит и только большим отчаянием заливается. В памяти до сих пор то и дело мелькают обрывки того дня. Как оказалось — судьбоносного. Громкий гул больно бил по ушам, голова протяжно гудела. Перед глазами — тысячная разъяренная толпа. Разозленная, взбешенная, обманутая собственной властью, которую хотя и приходилось ругать с подозрительной частотой, но всё же окончательного доверия лишить было нельзя. Люди кричат, пихают друг друга, машут кулаками и чего-то отчаянно требуют. На гигантских плакатах, мелькающих среди людского моря, кровавыми буквами высечено: «Город-Герой — Ленинград, а не Санкт-Петербург!» — Прочь из родного города! — Верните городу Ленина его название! — Мы сражались и умирали не за Петербург! В тот момент ему показалось, что народ отвернулся не только от городских властей и всего государства. Думалось, будто люди — его собственные жители, в коих души он не чаял и кого оберегать старался, увидев однажды смерть самых юных и невинных из них, кого любил, как собственных детей с того самого дня, как пришло тяжёлое осознание: они умирают за него. — вдруг отвернулись от него самого. Он стоял вдалеке от процессии, стеклянным взглядом смотря на Дворцовую площадь. В ушах — гул собственного сердца, в глазах — тонкая слезливая пелена. Плакать не хотелось, скорее не было сил, но душа рвалась и металась внутри, отчаянно не понимая причин. Что сделал он не так? Чем мог обидеть? Что упустить? — Это ведь моё имя… Неужели Я перестал быть героем для вас? Вопрос, ответа на который, увы, дать ему никто не мог. Да и вряд ли хотел. Это ранило, но не разбило. Люди склонны ошибаться и теряться в заблуждениях, их так легко запутать — в начале века подобный сценарий уже проигрывался, когда от Царя вдруг отвернулись все те, кто когда-то перед Богом давал ему клятву верности, а всё из-за обещаний, в ту пору спасительными, а на деле оказавшимися пустыми словами. Тогда он ещё не знал и даже предположить не мог, что самое страшное ещё впереди.

Кошмар только начинался.

К середине осени народные недовольства достигли апогея. Люди лишались работы, километровые очереди стали вполне привычным явлением, начались грабежи и пьянство. Результаты референдума однозначны и точны — Союзу быть, целостность государства сохранить. Однако судьба решила иначе. Точнее не судьба. Кое-кто, стоящий выше. Он не знал ничего о договоре в Беловежской пуще — его не удосужились посвятить в подробности. Знал только, что бумажка стала отправной точкой, знаменующей начало конца. Конца, пускай и не самого, но всё же счастливого времени, когда он смог вновь обрести семью и найти в ней смысл жизни. Конца спокойной жизни, когда он жил с уверенностью в завтрашнем дне и точным осознанием грядущего. Конца страны, которую он когда-то защищал собственной кровью, ценой жизни миллионов людей, которые, принося себя в жертву, искренне верили — жизнь утраченная непременно позволит появиться новой. В конце декабря с Кремля спустили красный флаг. Уже на следующее утро он проснулся в другом государстве в окружении других людей. Да и сам стал… Другим. Преступность нахлынула быстро. Пьянство, разбой, контроль над портовыми точками — лишь самая малая часть того, с чем он вынужден был мириться. Но была и точка невозврата. Посягнули на его флот. Часть кораблей сняли с вооружения, ещё часть — распродали, что-то вовсе пришлось затопить. Балтийский флот — его гордость, наследство, доставшееся от отца, честь, которую должен был он хранить и защищать, чего бы это ему ни стоило, было оценено в гроши. Гроши, за которые сейчас не купишь и буханку хлеба. Ему казалось, ещё немного, и он точно сорвётся. Уйдёт куда подальше, разгромит собственный дом или вовсе лишится рассудка. Белый парадный адмиральский мундир и золотой кортик — единственное, что теперь напоминало о былом величии дела всей его жизни, — теперь пылятся в шкафу, забытые, брошенные и никому не нужные. Как и он сам. Серые стены давят со всех сторон. Он чувствует себя крохотной букашкой — ничтожеством, что не властно даже над собственной жизнью, — которую вот-вот затопчут, размажут по полу, и даже следа от него не останется, точно он — пустое место. Клеймо и обуза, от которой избавятся к собственной радости. Он сидит в своём кабинете, до сего момента располагающего к себе ввиду уюта и скромности. Маленький деревянный письменный стол, что едва уцелел в Блокадную зиму, Богом забытая раскладушка с накинутым на неё пледом. Стена, как творческий уголок — исклеена рисунками, черновыми набросками стихотворений и мыслей, кое-где виднеются цитаты или вырванные страницы любимых книг, которые волей-неволей приходилось приносить в жертву буржуйке в обмен на сохранность жизни. Портреты и стихи он когда-то Маше посвящал, сидя подолгу в промерзшей комнатушке и не решаясь выйти на улицу за новой порцией хлеба. Но в уголок свой её не пускал, ибо было то, чего он искренне не желал, чтобы она увидела. На письменном столе — дневник. Старенький, кажется, Революцию ещё заставший, страницы твёрдые и ломкие, пожелтевшие от прошедших лет. В дневнике — Блокада. От первого до последнего дня. Смерти, чувства, холод, голод — описание всего, что он видел и чувствовал, со всеми подробностями и далеко не цветными красками. Маша и без того винила себя в том, что случилось, хотя знала об этом лишь из кадров хроники и редких его рассказов, на которые хватило сил. И если бы узнала больше — точно бы лишилась чувств.

Когда я стал таким оцепеневшим?

Когда потерял себя?

Все слова, что сходят с языка,

Такое ощущение, что их говорит кто-то другой...

Сейчас он чувствует себя никем. Обескровленным, лишенным не только прошлого, но и настоящего с будущим. Жизнь — не жизнь, а бессмысленное существование, обреченное на страдания в тщетных попытках выбраться из моря безысходности, горя, отчаяния и бессилия. В глазах — немое безразличие, всё как тогда, в блокаду, когда смерть стала настолько привычной, что иной раз на тела, лежащие в снегу, смотреть уже не имело смысла. Имеет ли смысл сейчас хоть что-то? Радоваться, улыбаться… Жить?

Когда я стал таким холодным?

Когда мне стало так стыдно?

Где тот я, которого я знал?

Должно быть, эти стороны меня исчезли,

Должно быть, они ушли,

Забрав мою веру.

Он не может найти в себе силы подняться. Всё, на что способен — лишь сидеть, оперевшись головой о холодную стену, и молча смотреть, как рушится жизнь. То, что когда-то приносило радость, теперь отзывалось ледяным безразличием. Улыбка давно сошла с его лица, и ему впору вовсе забыть, какого это — улыбаться.

Я парализован,

Где мои чувства?

Я больше ничего не чувствую.

Знаю, что должен…

Его изнутри пожирает жуткое осознание: больше он никому не нужен. Сердце упрямо бьётся в груди, пытаясь заставить почувствовать хоть что-то, что могло бы вернуть надежду — всё образуется и наладится, никогда нельзя терять веру! — но… Что это с ним? На него не похоже. По юности он всегда был оптимистом, сколько знал себя и помнил: искал веру в людей, утешал себя мнимыми надеждами на их сознательность, лелея мечты о всеобщем благе и государстве, в котором все будут жить бок о бок, не зная бед, войн и неприязни. А теперь что? В кого он превратился? Стал тенью самой себя, в которой не осталось ничего от былой юношеской пылкости и горячего ума, которому только и подавай подвиги, свершения и безумные решения.

Где настоящий я?

Я потерян, и это убивает меня изнутри.

Я парализован…

Хотелось одного — утешения. Почувствовать рядом с собой тепло родного человека, который смог бы помочь. Обнять, приободрить, заверить — не потеряна надежда, всё ещё можно исправить, и они вместе обязательно сделают это, нужно только немного постараться…

Маш… Маша, милая, где ты? Где ты, Маш?

После декабря она сильно изменилась. В последнюю их встречу ему показалось, будто ей вовсе отшибло память: она панически озиралась по сторонам, словно не понимала, где находится и какой вообще сейчас год. Смотрела на него самого, мигая глазами и пытаясь осознать, отчего вдруг он выглядит совсем иначе, нежели она привыкла. Бегала, металась, держалась за голову — всё валилось из рук, а она не могла простить себе слабость и отсутствие контроля над ситуацией. Сейчас её вновь с головой поглотили документы и нескончаемые политические интриги. Но, быть может… На него она найдёт время? Рука безмолвно тянется к телефону. Не глядя, он набирает знакомые цифры. На другом конце провода слышатся протяжные гудки.

Маш?.. Ты же ответишь мне, Маш?..

— Да, алло! Её голос ещё немного взволнован, но он так рад его слышать… — Машенька, милая, — голос предательски дрожит. Кажется, будто ещё немного, и он ослабнет настолько, что выронит из руки драгоценный телефон. — Как ты?.. Он слышит копошения на линии. Московская бегло отвечает: — Я на работе, дел очень много. Очень, очень много. Случилось что-то, Саш? Только быстро. Снова занята… Как он и думал. Неужели не могут её, наконец, оставить в покое и отпустить к нему? Хотя бы на день. На один единственный день... Мне плохо, Маш... — Всё хорошо, — врёт скорее самому себе. — Просто соскучился… Хотел спросить, ты… Не могла бы приехать? Пожалуйста, Маш, прошу тебя... Пожалуйста, приезжай... Я не справлюсь без тебя... Маша тяжело вздыхает, и он будто бы видит, как устало она переносицу потирает, пытаясь с мыслями собраться, да в голову от избытка бумаг на столе ничего толкового не приходит. — Саш, я бы с радостью, но мне некогда. Я понимаю, как ты скучаешь, но мне сейчас не до того, понимаешь? Мне некогда… Мне сейчас не до того… Не до того…

Мне сейчас не до тебя, Саша.

— Я обязательно приеду, как только появится возможность, — чеканит Маша, и он слышит чужие голоса на заднем плане. — Всё, извини, мне пора. До встречи, Саша. Звонок обрывается. Рука медленно опускает телефон, обессиленно рухнув на пол. Маша… Единственной его надеждой ты и оставалась. Не к кому ему больше за помощью идти, некому жаловаться, некому душу свою открыть. Друзья сами погрязли в проблемах, а детей привлекать — издевательство над самими же детьми. Он всегда для всех одного хотел — счастья. Чтобы ни в чем не нуждались, чтобы не боялись, чтобы жили и наслаждаться могли этой самой жизнью. А теперь что? Он как же? Ему кто поможет? Утешит кто? Никто. Никому он не нужен, кроме себя самого.

« — В этом мире никому не стоит доверять. Люди жестоки, Саша, оттого жесток и мир. Другие склонны располагать к себе, а потом вонзают тебе нож в спину по самую рукоять в момент, когда ты на них полагаешься и предательства не ждёшь. Никогда не следует доверять кому-то больше, чем самому себе, особенно если дело касается твоей жизни…»

Так вот, о чём ты говорила, Маша… А он, по юности лет, и не догадывался совсем… На лице проскальзывает горькая ухмылка. Что это катится по щеке? Неужели слеза? Знать он не знает, да и не хочет. Сердце обиду затаило: вот оно, оказывается, каково, когда тебя бросают. Бросают те, кому ты доверяешь больше всего, от кого предательства не ждёшь и на кого всецело уповаешь в минуты краха. Не нужен он никому, значит… Что ж, пускай.

Тогда и вы — никто! — ему не нужны.

Он вряд ли вспомнит, как оказался в баре на Думской улице. Сидящих рядом бугаев и подавно знать он не знал, да только история, как оказалось, у них схожая. — Что молчишь, Сашка? — тормошит его высоченный мужик со здравой бутылкой в руке. — Рассказывай сам, мы тебе, вон, всю житуху выложили, как на духу. — Да что рассказывать, — поджав губы в презрительной ухмылке. — Для своих всё делаешь, всего себя отдаёшь, а тебе по итогу в душу плюют так, что самому от себя тошно. Звонишь, просишь, а в ответ: « — Отвали, не до тебя». Мужики переглянулись. Такой этот Сашка молодой, а проблемы — как у заядлого сорокалетнего дядьки. Его напоить для храбрости, так там такие подробности вылезут, от которых им поседеть впору будет. — А эт чего? — пальцем показывает второй. — Жёнка есть? Саша на руку левую свою смотрит. Кольцо обручальное от солнца поблескивает. Он ладонью крутит, осматривая аксессуар, как какую-то диковинку, а потом выдаёт: — Была. — Эт как понять? — Молча, — огрызается. — Люди женатые друг с другом не поступают, как скоты. — А чего не развелись тогда? — справедливо спрашивает второй и тут же получает толчок под бок. — Э, Лёх, ты че? Романов взгляд на обоих поднимает злющий. Теперь относительно царского его происхождения сомнений не было даже у снующих по городу букашек. Такой взгляд ещё попробуй, выдержи! — Не помню, чтоб я мнения чьего-то спрашивал, — фыркнув. — Наливай лучше. И Лёха, и его таинственный друг перечить имперской особе не стали и покорно просьбу исполнили. За душевными разговорами не заметили, как опустошилась уже четвёртая бутылка. Сами-то бравые молодцы пить умели отменно, годами практикуя сие развлечение. А вот на Сашу смотреть больно было: осунулся весь, рука на столе, а сам — лицом в неё уткнулся. Пряди растрепало так, будто за волосы его кто волочит по всей этой забегаловке. — Э… Э, молодчик, нормально всё? — решается пихнуть его в плечо. — Слышь, Палыч? Походу Сашка этот того, сдулся… — Сдулся ты только, — пробурчав себе под нос, поднимает голову Саша. Глазами дикими на обоих смотрит — ни следа блеска серебряного, лишь огромные, чернющие зрачки. Встаёт из-за стола, опираясь руками на поверхность дубовую, и как-то странно улыбается. Улыбка съехала куда-то, перекосило его, будто в конвульсии какой. А потом и вовсе рассмеялся. Смотрели на него, как на глубоко больного умалишенного человека. Бедненький: парнишка ещё совсем, такой молодой а уже за алкоголь взялся. Да не щадит себя совсем — сильно, видать, насолили ему, сломали, разбили сердце хрупкое. Жалко его… Такие умы светлые пропадают.

Всех проклятые девяностые губят.

— Нормально всё с тобой? — вопрошает Палыч. — Может это, хватит с тебя? На ногах, вон, не стоишь, щас грохнешься… — Ты не дури, Сашка. Нам на бошку проблемы лишние не нужны, ты это, давай не то самое… Романов воздух губами ловит, вздыхая тяжело, рвано. Смотрит на них, косится, улыбается во все тридцать два. Склоняется к обоим близко-близко, и от взгляда его им даже худо становится, будто маньяк какой перед ними очутился — а с виду и не скажешь, такой милый мальчуган. — Нет Сашки больше вашего, — безумный блеск в глазах зажегся. — Сашка ваш — тряпка и нытик, очки розовые на рожу надел и ходил довольный, думая, что жизнь под него прогибаться будет. А? Вон оно, как получается! Сам же от неё и получил! Мужики рассмеялись. Алкоголь бил в голову, рассуждения казались весьма забавными, а слышать их от человека, который по возрасту им в сыновья годится — умора. — И как звать тебя теперь, герой? — ржёт Палыч. Романов цокает. Думает секунду, две, а потом встаёт в позу демонстративную, руку на поясе устроив, и выдаёт: — Шура. — Чё-т с твоей фамилией никак не вяжется, — встревает Лёха, потянувшись за новой стопкой. — “Романов” и имя, как у быдла. Ну ты чё? Шура морщится и глаза закатывает: — Ты тупой? Романовых расстреляли в восемнадцатом году. — О как! Ну, давай, блесни мозгами. Как теперь обращаться к тебе, Ваше пьяное величество? Теперь уже их слушал весь бар. По залу прошлись язвительные смешки. — Думский, — выпаливает. — Шурочка Думский? — Шурочка Думский, — тая в улыбке, чеканит Саша. Наступивший год унёс с собой многое: прежние порядки, государственный строй, привычки, нравы и ценности… А ещё унёс с собой жизни многих десятков людей. Жертвовать приходилось всем: деньгами, работой, семьёй, порой даже собственным существованием. Одну из таких жертв и пришлось принести когда-то жизнерадостному, лелеющему надежды на все хорошее Романову. На арену выходил Шура Думский. Человек, который не желал считаться с чужими чувствами, мнениями, взглядами, а ещё на дух не переносил попыток утешить и втереться в доверие. Людей он мог отсекать, как когда-то лёгким движением руки приказывал ссылать неугодных царскому двору в далекую Сибирь. Тёмная сторона его сущности, которую раньше не видел никто — даже он сам, — взяла контроль над разумом. И с этой самой стороной теперь многим предстояло считаться. Что наступит в противном случае… Многим из его окружения предстояло узнать это уже очень скоро.