Её зовут Маша, она любит Сашу...

19 июня, 1941 год. Ленинград, Гороховая улица 5

— Чаю, Душа моя? — Не хочу. Сегодня ужасный — нет. — отвратительный день. Всё не так, не эдак, хочется одновременно и всё сразу, и ничего. Закрыться, спрятаться ото всех. Не видеть. Не видеть этих алчных и настырных гадких рож, которые так и норовят сунуть свой мерзкий длинный нос не в своё дело — вмешаться везде, куда только душонка позволяет. А позволяет многое, раз уже в самые недра её стальных, как ей казалось, нервишек пробраться сумели. Нервишки-то до предела накаленные, точно провода оголенные, а взгляд — проволока колючая, что ток пускает. Вот так явись кто особо приставучий, только тронь — и бац! — как не бывало гада, сгинет в тёмных подвалах Лубянки, да остальным примером станет, и знать будут, что перечить ей не стоит — плохим кончится. — а злить и подавно: жизни лишиться можно. Не слышать. Не слышать бесконечных упрёков, что сыплются изо дня в день подобно неожиданно сорвавшемуся снегу с крыши. « — Московская! Почему план не выполнен? Шагом марш, и чтоб от сих до сих!», — и это самое безобидное. А с какой это стати, позвольте спросить, в солдаты её определили? Или, может, лично пришла она в какую-никакую часть, да под роспись военкома не без его страха смерти силой заставила шинель на себя солдатскую навесить? Откуда тогда такие приказы? А ещё вопросов лишних жевать не пережевать, да так жуется порой часто, что уже и не переваривается вовсе. А раз не переваривается — значит, усваивается плохо. А у того, что не усваивается, одна дорога, и она зачинщикам этих самых вопросов понравится мало. Да так не понравится, что пойдут и жалобу состряпают — уж в этом гениальных много, подчас не найдёшь никого, кто не готов был бы за пару-тройку медалей на шею товарища прижать. Воспылал ли кто желанием саму её прижать — знать не знает, да особо и не хочет. Всё равно, если кто и рискнет жизнью да здоровьем, быстрее от страха к прадедам отправится, нежели мыслю такую допустит. Но то, что после Финской таких прижимателей развелось, как мух у компоста — правда злющая, и раздражала она страшно. Правда-матка, верно говорят, всегда глаза колет, да колет так здраво, что проще их вовсе выколоть, чем закрывать да вид делать, будто бы всё так и должно быть, или на самотёк пускать, как верхушка пытается. Ей бы и всё равно должно было бы быть, да нет же. Тут и своих вопрошателей навалом… Ужасный сегодня день. Нет… отвратительный. — Что-то ты сегодня вся на взводе. Снова неразбериха в Штабе? Саша… как в воду глядишь в последнее время. Ей это в тебе одновременно и нравится, и не очень. Кто, вот, тебя знает — искренне ты сейчас это говоришь, заботу проявляя да желая настрой ей поднять, или сам тайком слушки о ней пускаешь, желая местечко теплое под солнцем вернуть да с трона неугодных спихнуть? Ой… чего это она? Нельзя про него такое говорить. Это ж муж её! Понять можно было бы, коль человек какой неясный да неприметный с прошлым тёмным был, а тут — родной сердцу, свояк! Да уж. Совсем голова набекрень едет — того глядишь, съедет так, что и Даньку запишет в партизаны на стороне чужой. Ну и даешь ты, Маша… — Слабо сказано. — Что натворили? — Тебе кратко или во всех подробностях? — Давай уж как на духу… Он задумчиво брови сдвигает, убирая фарфоровую чашечку подальше. Лучше будет, если на время рассказа постоит она в районе раковины. Маша на эмоции не скупится, особенно с тех пор, как вновь столицей стала, так что, дабы уцелеть сервизу, Царей заставшему, на период особого эмоционирования стоит в самом деле его убрать. — Опять заладили со своей Финской, — хмурится, светлые брови сдвигая. — Всё у них одна шарманка: зачем, для чего да почему. А понять просто и по-человечески как будто и не пытаются даже! Вот ты мне скажи, — и взгляд на него переводит, взывая к ответу. — Я что же разве, как-то не так объясняю? Невский плечами пожимает, и от неё не укрывается эта крохотная, промелькнувшая на мгновение в его глазах искорка сочувствия. Сочувствия к тем, кто вопросами подобными имеет наглость разбрасываться в её сторону. — Объясняешь всё так, весьма доходчиво, но, думаю, здесь не в этом дело. — А в чем же тогда? — Признаться честно, я и сам до конца не понимаю смысла всей этой истории. То есть как это — не понимаешь?! Тебе и понимать ничего не следует, ты одним из первых должен был если не радоваться, то хотя бы поддержать! У тебя под боком — финны, которые мало того, что давно уже на земли карельские смотрят глазами голодными, глазеют, как гиены, чахнут и взгляда оторвать не могут, так и намереваясь отхватить злачный кусок, так ещё и с немцами игру подпольную ведут. Да игру такую, в какой Союзу места не найдётся, ибо против него же и шепчутся. Да они в любой момент возьмут и нападут, а город твой разбомбят и глазом не моргнут! Как же понять ты этого не можешь, Саша?! — И что тебя смущает? Саша слышит пониженный её голос и тотчас улавливает мгновенную смену тона. Диалог явно переходит не в самое приятное для обоих русло, но остановить время уже нельзя, ровно как и отмотать его на пару фраз назад — и об этом, как подсказывает сердце, сейчас ему придётся горько пожалеть. — Ничего такого, просто… — Нет уж, что-то «такое» явно есть, иначе бы ты молчал. Ручки на груди складывает, вздернув подбородок. Дрогнули у самых плеч короткие золотые кудри. Брякнул в ушках жемчуг серёжек. — Говори. Её требовательный тон заставил разговориться. Прошлый раз ничем хорошим для него не закончился — макание в полную воды раковину за оттянутые пряди было самым безобидным, что в тот день случилось. — так что повторять не хотелось. В конце концов, на ошибках ведь учатся? — Сама посуди: Вэйно мой друг, — абсолютно спокойно начинает Саша. — Мы довольно много общаемся и у нас достаточно тёплые отношения… Не думаю, что он как-то может быть замешан… в этом. — Друг, который одним их первых сбежал, поджав хвост, когда Империя оказалась на грани краха? Который радовался, крича о собственной независимости громче всех? — Но ведь и многие нынешние Республики вели себя так же в тот год, — сохраняя спокойствие. — Не пойми меня неправильно, я не пытаюсь оправдать ни его, ни их, но… у каждого ведь бывают заблуждения? — Считаешь, что я не права? — Я лишь пытаюсь тебя уберечь. — О-о-о, нет, дорогой, — усевшись поудобнее на стуле, развернулась к нему. — Это я пытаюсь тебя уберечь! Она лёгким движением смахивает прочь юркие прядки, в порыве чувств прижавшиеся к щеке. Невский чувствует, как закипает внутри неё буря, но ни остановить, ни повлиять на происходящее уже, увы, не в силах. — Они стояли вплотную у стен Ленинграда, смотрели гиенским взглядом на Карелию и укрепляли границу так, как тебе и не снилось, — усердно стучит пальчиком по столу, разъясняя каждую фразу. — Ты думаешь, будь их воля, они при малейшем удобном случае не воспользовались бы нашей невнимательностью и не атаковали бы первыми? Не урвали бы огромный кусок с нашими людьми? Склоняется вперёд, будто бы тот не слышит. Хмурит бровки светлые, головой качая. — Нет, Саша. Именно это они бы и сделали. И Карелию бы забрали, и людей бы вывезли — а город твой стерли бы в порошок. И дружок твой, которого ты так защищаешь, был бы этому очень рад, и ни единый мускул бы у него не дрогнул. — И всё же на твоём месте я доверял бы Берхарду не больше. Эта фраза стала громом среди ясного неба. Да что он только себе позволяет?! — Ты не на моем месте, — обиженно фыркнула Маша. — И вряд ли когда-то на нем будешь. — Мне не нужно быть на твоём месте, чтобы мыслить разумно, Маша. — Что ты сказал? — Я говорю то, чего ты почему-то не хочешь слышать! — отчаянно, с тревогой обречённого в голосе. — Он начал войну в Европе, обрек на страдания миллионы людей, обернул против себя всех, кого только можно было — и потом вдруг вот так легко предложил нам примирение? Неужели ты думаешь, что это всё за просто так? — На что ты намекаешь? — понижая голос и сжимая ручки в кулаки. — Ему нельзя доверять. Прошу тебя, пожалуйста, пойми! Услышь меня! Сколько раз с ним сталкивался, сколько раз говорил — нечестный он человек, Маша, врёт, как дышит. Обманет и рад будет, глазом не моргнет, как вокруг пальца обведет! — Выходит, переговорщик из тебя не очень. Ровно как и советчик. Это не оскорбило, но задело. Мурашки прошлись по телу неприятным уколом. Плохой советчик? Да разве же советы он ей раздаёт? Может, на сторону свою переманивает? Нет же — уберечь пытается, от беды предостерегая, чтобы не пришлось потом слезами умываться… Почему… ну почему ты никак не поймёшь, Маша? — Это глупо — надеяться на «авось». Особенно для тебя. — Глупо — это лезть не в своё дело и мешаться под ногами с советами, о которых не просят! — стукнув кулаком по столу, гневно восклицает она. — Я рассчитывала получить поддержку хотя бы от тебя, но в итоге получила это… что ж, спасибо. Выходит, я ошибалась и на твой счёт. — Нет, Душа моя, — качает головой. — Но именно от ошибки я и пытаюсь тебя уберечь… — Хватит уже! Надоел! Московская встаёт из-за стола, грубо потянув за скатерть. Ложечка, звонко брякнув, валится на пол. Повезло, что фарфоровую чашку он додумался убрать… — Я не собираюсь терпеть это издевательство! Мы приехали к тебе отдыхать, а не слушать бесконечные нотации и упрёки! — отходит к двери и оборачивается, бросая злой взгляд. Гранатовая россыпь блеснула ярким пламенем. — Завтра же собираю мальчишек и уезжаю в Москву. А ты и дальше наслаждайся собственной правотой — тебе же этого так не хватало?! Звонко хлопнула дверь. Невский устало вздыхает, снимая очки и потирая переносицу. Вот уж никак он не думал, что всё настолько худо окажется. Ну, не задался день, и что с того? Не привык он разве, что Маша, если в дурном расположении духа сидит, фразами не самыми приятными бросается, иногда до того нелестными, что обидно становится? Привык, конечно, чего уж там… Да только вот сейчас шутки шутить с ним Московская не собиралась. Если уж такие громкие заявления делает — значит, в самом деле решилась. Эх, Маша… ну, уедешь ты в Москву, позлишься на него, и дальше что? Легче станет, разве? Сама же потом и позвонишь, забыв обо всём. А о попытках его уберечь тебя даже не вспомнишь. Нет. Вспомнишь… да только как бы к тому времени слишком поздно не стало. — Ма… ма-ма… — Тихо, Родька! Спи! Даня братца младшего одеялком укрывает, закрывая тому ушки. Ну, родители, дают! Раскричались посреди ночи, будто целый день только и ждали, чтоб шарманку старую завести да поспорить! Неужто не наскандалились вдоволь за столько лет? Ему думалось, что он ещё будучи крохой сумел решить их проблему и мостиком стать на пути к примирению. А вот оно как — хрупкий, выходит, мостик-то, раз продолжают горлопанить. — Чего там такое? Ох, ну вот, ещё и Дениску разбудили! Ну ни стыда, ни совести! — Родители вопят. Ничего нового, спи. — Легко это тебе сказать — спи. А сам-то чего тогда не в кровати? — А я наблюдаю, — шепнул Даня. — Ты не наблюдаешь, а подслушиваешь, — хмурясь сквозь дрему, отзывается Денис. — А папа говорит, что подслушивать за взрослыми нехорошо. — А тебе в школе не говорили, что правила созданы, чтобы их нарушать? Невский-младший удивлённо бровки вскидывает, словно сомневаясь в умственных дарованиях братца. Это давно ли в школе таким ужасам откровенным учить стали? Или в московских школах учат как-то по-другому? Ему иногда кажется, будто бы в случае с Даней удивляться уже нечему, но тот каждый раз упрямо доказывает ровно противоположное. И как ему только это удаётся… — Меня в школе учат хорошо себя вести. — Вот и отлично, — шёпотом тараторит старший и бредет к его кровати, то и дело оглядываясь на младшеньких мальчишек и следя, чтобы те случайно не проснулись. Остановившись у самой постели Дениса, тянет ему одеяло: — Будь хорошим мальчиком и ложись спать.

« — Хватит уже! Надоел!»

Раздался громкий хлопок. Переглянувшись и позабыв междоусобицы, мальчишки ринулись к двери. Приставив ушки, приготовились слушать.

« — Мы приехали к тебе отдыхать, а не слушать бесконечные нотации и упрёки!»

— Во дела… — шепчет Даня. — Чего это они? — Видать, что-то не поделили. — Опять? — отстраненно. — Неужели есть, чего делить? — Ты когда такой умный, Денька, становишься очень занудным и меня злишь! — хмуря бровки темные, недовольно бурчит Даня. — Прекращай. Младший хотел сказать что-то ещё, как вдруг…

« — Завтра же собираю мальчишек и уезжаю в Москву. А ты и дальше наслаждайся собственной правотой — тебе же этого так не хватало?!»

Звонко хлопнула дверь. В коридоре послышались быстро приближающиеся торопливые шаги. Что есть силы, ребята бросились врассыпную и юрко нырнули в кровати. Мгновением позже в комнату явилась мама. Осмотрела внимательным взглядом кроватки и, к счастью обоих, не заподозрив их в шпионаже, покинула спальню. Вот уж повезло так повезло… — Чуть не попались… — выдыхает Даня. — А ты бы бурчал побольше, — хмурится Денис. — Да ладно тебе! Не так уж я и громко… Помолчали. Вся эта неразбериха с родителями пробежалась лёгкими мурашками. У них были иногда ссоры — да что уж говорить, любили оба показать крепкий непростой нрав друг друга. — но никогда прежде не доходило до криков и таких злых хлопковое дверью. Хотя, кто знает — быть может, и доходило, да они спали крепко после очередной гулянки в парке и не слышали ничего, а сегодня шанс представился. Но разлучаться, если мама не шутит, не хотелось обоим. — Как думаешь, вас завтра правда увезут? — Да не-е-ет, — морщится Московский. — Погоди до утра: забудут всё да помирятся. Ты прям маму с папой не знаешь… — А вдруг не помирятся? Я не хочу думать, что тогда будет… мне без тебя скучно! — Значит, думай поменьше, — ехидничает, кутаясь в одеяло. — Перед сном вредно. — Это ты вредный, а я переживаю… мне кажется, это всё не к добру! — Знаешь, как говорят? — зевая. — Когда кажется — креститься надо… — Мама злится, когда так говорят. — А ты ей не рассказывай, что я это сказал. Московский потягивается, приятно позевывая, словно это не он пару минут назад первым стоял у двери и бодро подслушивал все происходящее за кухонной дверью. — И спи давай. Утро вечера мудренее… Так же говорить можно? — Можно… — Вот и отлично! Спи. Нам завтра ещё в мушкетеров доигрывать, если не забыл. — С тобой попробуй, забудь чего… — вздыхает Денис. — Так, ну всё. Кто последний уснет — тот завтра доедает кашу! — Эй, Даня, стой! Нечестно! Но ему уже никто не отвечает. Перспектива доедать манку на завтрак — дело нехитрое, и мало кому понравиться способно. Но уж что Денис не любил больше всякой манки — так это проигрывать. Особенно Дане. Так что в этот раз явно придётся постараться, чтобы не остаться в дураках.

22 июня, 1941 год. Москва, дом Наркомфина.

Её разбудил страшный сон. Гул, больше подходящий на грохот, скрежет металла и разрывы бомб. Нечеловеческие крики — стоны, визги, мольбы о помощи. Казалось, словно это было наяву. Страшное, немыслимое бедствие, в которое она вогнала себя сама. Неужели это — и есть тот самый ад на земле, который когда-то предрекали людям? Очнувшись, Маша долго не могла прийти в себя. Обеспокоенно мурлыкнула рядом кошка. Москва не привыкла, что хозяйка спит одна. Обычно рядом вечно ошивался назойливый по юности Саша — тот самый игривый мальчуган, что раньше за уши её таскал да хвост накручивал, а ныне слыл любовью всей жизни дражайшей её хозяйки. Они оба в последнее время были чем-то всерьёз обеспокоены, но природу этого беспокойства понять ей было не дано. Что с того, что человеческая речь ей до мелочей понятна и ясна? Была бы возможность хоть как-то ответить, да на путь верный направить… так нет же, обделена она подобным даром, увы, сказать бы, и ах. Да только даже если и снизойдет до неё чудо — стал бы кто слушать её? Для них она не более, чем простая кошка. Умыться, глотнуть воды, наспех одеться и умчаться в штаб. Тревога, нескончаемая тревога бьётся в сердце и не даёт сомкнуть глаза. Что-то должно произойти… что-то невиданное, немыслимое, страшное — словно буря, что надвигалась на них уже очень давно. Что это? Беда, война? И что, если бедствие это уже случилось, да эхо его смертельное не коснулось её города, тонущего в сонной неге прошедшей ночи? К полудню всё стало понятно как ясный день.

Граждане и гражданки Советского Союза!

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

Только не это… Нет, нет, пожалуйста! Пожалуйста, Господи, нет! Что делать? Куда бежать? Кого молить о помощи? И стоит ли — молить? Советское руководство всегда обещало громить врага беспощадно, бить только на его территории. Но что же сейчас? Сейчас Республики и их столицы — её родные, собственные братья! — в беде. Налёты, бомбы, крики… это ли видела она в страшном сне сегодня ночью? Это ли то самое бедствие, что должно было обрушиться на них? Это ли не то, от чего пытался уберечь её Саша? Саша… Саша! А что с тобой? Что с тобой, черт возьми, Саша? Хотелось кинуться в штаб, схватить трубку и кричать. Кричать, умоляя его уехать. Собрать все самое необходимое, забрать с собой Дениса и уехать прочь из Ленинграда. Там ведь враг. Совсем, совсем близко — враг…

Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Победа будет за нами… Она не помнит, как добиралась до штаба. Не помнит, как крепко сжала дрожащей рукой телефонную трубку. Помнит только долгие гудки, бешеный стук собственного сердца — Ответь… Ответь, черт возьми, Саша, ответь! — и утомительное ожидание раздавшегося следом… — Смольный на проводе. — Саша! — Да, Душа моя? — Саша, бросай всё сейчас же! Бери Дениса, собирайтесь и уезжайте! Я не знаю, что происходит сейчас и что будет завтра, но пока у вас ещё есть время — уезжайте! Ты слышишь меня? Слышишь, Саша?! Она кричит его имя. Чувствует, как морщится он, отодвигая от уха трубку со звонким её голосом. Но… неужели в самом деле она думает, что он способен будет вот так просто взять и… Оставить их здесь? — Слышу, — отвечает совершенно спокойно. — Я никуда не поеду. — Что?.. — Я не уеду, Маш, — терпеливо повторяет. — Ленинград не может оставаться без попечения, и моё присутствие здесь сумеет его обеспечить. Если нужно будет ввести осадное положение — пусть будет так. Но людей я не оставлю. Прошу, пойми меня. — У самых северных границ стоят вражеские танки! Неужели ты не понимаешь… — У границ твоего города тоже когда-то стоял враг, — перебивает её совершенно бестактно. — Однако ты предпочла остаться с ним, даже если это стоило бы тебе жизни. — Тогда было совсем другое время! Я делала это ради России и тебя! — Ты помнишь наш разговор, когда очнулась после пожара? — тихо отзывается Невский. — Если мне доведётся защищать Россию, и это будет касаться тебя… я сделаю это, даже если ради этого придётся пожертвовать жизнью. И обещание свое я намерен сдержать. — Саша… — головой качает, рукой дрожащей тянется к заледеневшим губам, отчаянно скрывая охватывающий тело панический ужас. — Саша, прошу тебя, не делай этого! Одумайся! Одумайся, пока не поздно! — Я не изменю своего решения, так же как и ты когда-то не изменила своего. Прости, Душа моя, но тебе меня не переубедить. Сердце бешено стучит в груди. Бьётся о ребра, не давая сделать вдоха. Кажется, будто ещё мгновение, и она точно лишится сознания, вновь окунувшись в тёмную пучину бездны, что пожирала её и не давала выбраться долгих два года власти огненной стихии.

Саша… что же ты делаешь? Зачем, Саша?

— Прости, мне пора. Срочно вызывают в Штаб, — слышно, как со стороны доносятся чьи-то недовольные возгласы, и Невский устало вздыхает. — Обещаю поддерживать связь и докладывать тебе всю обстановку.

Нет…стой, Саша. Пожалуйста, не клади трубку… не надо. Пожалуйста, не уходи… Не уходи, Саша!

Не оставляй меня…

— До встречи, Душа моя. Звонок обрывается. Всё, что слышит она — лишь долгие гулкие гудки, бьющиеся в такт её испуганному сердцу и знаменующие собой начало ада. Её личного ада, пронести который ей придётся через многое. Это будет последний их разговор. Жаль, что об этом она ещё не знает…

8 сентября, 1941 год. Москва, дом Наркомфина.

Тихий скрип замочной скважины. Гулкий треск деревянной двери. Кошечка заинтересованно склоняет голову на бок в предвкушении гостя. С самого утра хозяйка вся в делах — бегала сломя голову, разрываясь между телефонной трубкой и кухней с норовящей убежать кашей для мальчишек. Поначалу было легко, и их с Московской общество никто не стеснял. Однако уже в концу к июля объявился крошка-Денис. Мальчик отчего-то долго и громко плакал — не помогала даже излюбленная ею стратегия нежиться у самого детского личика и ласково мурлыкать, утыкаясь влажным розовеньким носиком в пухлую чужую щёчку. — ночью плохо спал, из-за чего сна лишалась и Маша, подолгу сидя у изголовья кроватки, и баюкала, стараясь успокоить. Теперь мальчуганы отчаянно требуют внимания уже вдвоём. Старшенький Даня, как может, помогает маме, но и его силенок, увы, не хватает. Хорошо, самых младшеньких успели эвакуировать, когда первые налёты начались… она слышала даже, что готовится эшелон, чтобы забрать и старших. Да только позволят ли они? Или, быть может, в самом деле хватит с них поездок дальних? Дома ведь лучше… она хотя и кошечка, но тоже много чего понимает: горе лучше переживать в родном краю — и не понаслышке ведь знает, сама оставалась в дни тяжёлые владычества ордынского, Смуты черной да пожара Великого… Мгновение, два, и на пороге появляется хозяйка. Только что-то в её образе покоя никак не давало. Осунувшаяся спина, устало опущенные плечи — казалось даже, будто золото волос её заметно помрачнело. — на самое жуткое… глаза. Пустые, стеклянные глаза. Застывшая во взгляде рубиновая россыпь слабо блестела под тонкой водянистой плёнкой, а светлые реснички то и дело подрагивали, предрекая скорое горе. Что с ней? Она на неё даже не смотрит. Закрыв дверь, звонко шмыкает носом и удаляется прочь в комнату, не удосужившись даже раздеться и помыть руки с дороги. Совсем на неё не похоже… Ещё и бумажку какую-то небрежно смяла, выкинув прочь, как ненужную вещицу. На её — Москвы, — счастье, дверь закрыть хозяйка не успевает, и кошечка, пользуясь возможностью, юрко забегает за ней. Ловким движением запрыгивает на постель и быстрыми шажочками бежит навстречу. Доносятся следом до неё тихие горькие всхлипы. Маша дрожит, не в силах произнести ни слова, крепко сжимая цепкими пальчиками ткань покрывала. Сжимается, точно крохотный беззащитный котенок — хрупкий, испуганный, — она будто была полностью разбита, обескровлена, без малейшего шанса что-либо предпринять. Но что могло случиться? Что довело её до такого состояния? Может ли она как-то помочь? Должна ли?.. Москва ближе подходит, обнюхивая хозяйку. То и дело отстраняется боязливо, стоит той дернуться в очередном порыве слез. Пробует лапкой коснуться её ладони — бестолку, вынуждает отпрянуть. Пробует второй, третий — результат тот же. Когда терпение начинает заканчиваться, предпринимает попытку запрыгнуть к ней на спинку, как вдруг… Как вдруг её совершенно бесцеремонно хватают и с силой прижимают к себе. Последнее, что успевает она увидеть в это мгновение — полное отчаяния обречённой лицо хозяйки и бегущие по раскрасневшимся щекам горькие слезы. Она чувствует, как стремительно мокнет шерстка. Слышит, как бешено стучит в груди её израненное сердце. Понимает — дело плохо, — но сделать ничего нельзя. Машу насквозь прошибала дрожь. Нет. Не могло этого случиться. Не могло, не должно! Прав был Саша. Предаст Берхард, когда не ждёшь от него, нож в спину вонзит, улыбаясь тебе лучистой улыбкой — фальшивой и обманчивой, полной корысти и злых намерений. Она поняла это… да только стало уже слишком поздно. И от осознания этого на душе отчаянно скреблись кошки. Теперь в беде он сам. На краю пропасти, в шаге от катастрофы, падения в бездну. Его город окружён кольцом Блокады. И он остался там. В тисках зажаты все: Саша, Петя, Костя, Софья и озорница-Катюша… Вся семья оказалась на грани гибели. По её вине… — Саша… — шепчет Московская, словно в бреду, не в силах унять болезненную дрожь. — Саша… за что… За что?! Почему, Господи, почему именно ты?! Почему не я, а ты, Саша?! Вина съедала изнутри. Совесть отчаянно кричала, не позволяя сделать и вдоха. Не послушала, не поверила, сочла его слова за попытку утвердиться за её счет, убедившись в собственной правоте… А ещё позволила себе обидеть его и даже не смогла извиниться. И что теперь? Сумеет ли когда-нибудь вновь увидеть его? Обнять, прижать к себе, посмотреть в гранитное серебро его глаз, шепча сокровенное: « — Прости…»? Что, если это — конец? Что, если враг окажется настолько близко, что город придётся… сдать? Не будет больше её Саши. Исчезнут вместе с ним все его привычки: пылкая юношеская заносчивость, изящность и французская утонченность. Не увидит больше она его тёплой улыбки и ласкового взгляда, не ощутит нежность его прикосновений, не утонет в лёгких объятиях… пропадёт Саша. А вместе с ним — и Ленинград, и память. Что будет она делать, если он не справится? Как станет жить дальше? И что скажет Денису, который каждую ночь плачет, скучая по папе, и в чьей памяти отчаянно кричат события прошедшего лета, когда мальчик, заливаясь слезами, умолял оставить его в Ленинграде, из последних сил цеплялся за отцовскую рубашку, не даваясь в руки старшего брата, что тащили его в вагон спасительного эвакуационного эшелона? Она не знает. Знает только, что всё это сотворила собственными руками. И винить себя за это не перестанет уже никогда. Даня переминается с ножки на ножку, вслушиваясь в доносящиеся из комнаты мамы звуки, и обеспокоенно перебирает пальчики. Судя по всхлипам, она плачет, а он — мало того, что причины не знает, так ещё и сделать что-либо, скорее всего, будет бессилен. Снова что-то случилось? А что? Очевидно, что-то очень и очень плохое, раз уж сумело довести маму до слез. Раньше он не видел, как она плакала — по крайней мере, в их присутствии никогда подобного себе она не позволяла. — и от этого детское сердечко трепетало в боязливой тревоге. Ещё и Дениска снова всю ночь не спал, плача и что-то бормоча про папу… — Даня? Ты чего тут делаешь? Тихий и запредельно грустный детский голосок раздаётся совсем рядом. Вспомни солнца лучик — вот и тучка. Совсем Деня на себя не похож. Как приехал в июле, так и тенью самого себя стал: всё хмурым ходит, грустит и плачет. Ни играть, ни есть не хочет — только и делает, что о папе, тетях, дядьках да Ленинграде говорит. — Что-то случилось? — Ничего, День. — А почему тогда стоишь тут, будто всё-таки случилось? Он глазки серебряные на брата поднимает и тут же, навострив ушки, вслушивается в звуки за дверью. С не меньшим, нежели у старшего, беспокойством выглядывает, словно стараясь разглядеть хоть что-то, способное дать подсказку. — И… что там за звуки? — А, это... э-э-э... Мама из штаба вернулась. — Она плачет, да? Значит, точно что-то случилось? Я же прав? Случилось, да? — младший тараторит без умолку. Даня замечает, как всё сильнее дрожит его голосок с каждой последующей фразой, и как в глазках тотчас блестят слёзки. — Нет-нет, Денька! Ты с чего это вдруг такое придумал? — подходит торопливо к нему, плечики дрожащие обнимая. — Давай-ка, гони мысли такие! Неправда это всё. Брось. Младший глазки на него поднимает. Взгляд дрожит, губки поджаты — кажется, точно вот-вот расплачется. — но глядя в небесную лазурь напротив, словно ещё хранит в сердечке слабую надежду. Вдруг, можно ему верить? Он же старший братик… а старший — значит, умненький. Папа учил быть хорошим и воспитанным… а воспитанные мальчики слушают и уважают старших.

Он ведь так не хочет разочаровать папу…

— Она просто… — Даня вновь оборачивается, судорожно бегая взглядом по двери, одновременно и пытаясь придумать для брата оправдание, и надеясь, что тот не услышит очередного маминого всхлипа. Вновь голову поворачивает, из-за чего прядки пшеничные забавно на лоб падают. — Она просто устала. И не смотри на меня так! — чуть заметно хмурится. — Ты вот, когда крохой был, знаешь, как плакал, когда спать хотел или с прогулки уставал? Вот и взрослые так же делают. Только когда устают очень-очень сильно. — Не бывает такого… — Ещё как бывает! Это просто мы никогда не видели, потому что… потому что потому! Вот раньше мама с папой чем занимались? Готовить, с нами гулять, уроки делать, вещички постирать — некогда им уставать! А тут — беда у нас случилась, они переживают. Вон, мама постоянно туда-сюда ходит, целыми днями. Представляешь, как она устаёт? — Представляю, — вздыхая с грустью. Кажется, потихоньку начинает верить. — А сегодня устала так сильно… сильно-пресильно, что силенок и не осталось! Поэтому нам лучше посидеть тихо и её не беспокоить… — А ей точно скоро лучше станет? — за ручку брата хватает, не сводя вопрошающий взгляд. — Точно, — уверенно. — Мы с тобой сейчас пойдём и сделаем ей какой-нибудь сюрприз. А потом она придёт, обрадуется и больше расстраиваться не будет. Ты, вот, любишь, когда тебе сюрпризы делают? — Люблю… — Вот и мама любит! — И папа тоже?.. — Конечно! — кивает. — Взрослые — они как… как мы! Только большие. И радуются всему так же, как мы. Только не показывают, потому что взрослым нельзя. Мальчик кивнул, отводя взгляд. Выходит, папа тоже обрадуется, когда увидит его? Он обещает приготовить самый лучший, самый красивый на всем-всем белом свете сюрприз, чтобы вручить его при их встрече… только пожалуйста, пускай с ним все будет хорошо.

Пожалуйста, папочка, пусть с тобой всё будет хорошо…

Уличив момент, пока младший не видит, Даня в несколько движений ловко закрывает дверь. Теперь происходящего в спальне почти не слышно — и хорошо… Но что это за бумажка такая лежит на полу? Смятая какая-то, некрасивая… Мальчик находку торопливо подбирает, раскрывает и читает содержимое. В глазах застыл лёгкий трепет. Жуть какая…. — Что это? — обеспокоенно спрашивает Невский-младший. Машинально, по привычке выдает: — Там что-то про папу? — Нет… — запнувшись, спешно выкидывает бумажку. — Нет, просто какая-то штука из штаба. Взрослая. Я и сам ничего не понял, что они там понаписали. — Понятно, — грустно. — Помнишь наш уговор про сюрприз? — натянув на лицо улыбку. — Давай-ка так: кто придумает лучшую идею, тому завтра не придётся доедать кашу! — Нечестно! — А ты опереди, а не носом щелкай! — ехидничает старший и, легко подхватив Дениса за руку, уводит за собой в соседнюю комнату. На пороге осталось лежать смятое донесение. Выбитые буквы оглашали суровый приговор…

Ленинград взят в блокадное кольцо.

Немецкие войска захватили город Шлиссельбург, взяв под контроль исток Невы и блокировав Ленинград с суши. С севера город заблокирован финскими войсками.

Внутри кольца практически все силы Балтийского флота и большая часть Ленинградского фронта (8-я, 23-я, 42-я и 55-я армии). Помимо войск в кольце блокады всё гражданское население города — примерно 2,5 миллиона жителей и 340 тысяч человек, проживающих в пригородах.

С Ленинградом разорваны все железнодорожные, речные и автомобильные коммуникации.