Её зовут Маша, она любит Сашу...

Он потерял счёт дней. Последние полгода явились для него настоящей мукой — мукой сердца и совести. Не предугадал событий, не отговорил… не спас. Не спас, хотя должен был защищать её — так, как клялся о сохранности всего народа Империи, целуя крест и стоя на коленях пред иконами. Он не смог её защитить. И теперь Бог наказывает его — жестоко, больно… но справедливо. Так, как он этого заслужил. Заслужил — и в этом Романов убежден. Ведь Мария Юрьевна оказалась в тот злополучный день в объятиях бушующего пламени именно по его вине. Вине, тщетно скрываемой слепыми надеждами на процветание мира между Россией и Францией, бездарной верой в сознательность новоиспеченного союзника, брошенными фразами и клятвами дружбы, которые теперь не стоили ни гроша. Когда-то давно он с укором смотрел на Александра Павловича, обратившего взор на Библию после гибели Государя. Ныне же и его единственная надежда в одном Боге. Ежели уготована ему немилость и кара — он готов. И примет кару во всей жестокости, и обратится к покаянию, только пожалуйста — Боже, пожалуйста! — пусть ему вернут Её… Она не приходит в себя больше полугода. Не слышно тихого стука обожженного сердца, чернеют в копоти и саже кровавыми пятнами нежные руки. Кожа слезает грузными лоскутами, стоит ему коснуться её ладони, чтобы сделать очередную перевязку. Тело обмякает и виснет в его объятиях. Скрыты тёмной пеленой бездны любимые небесные глаза… неужели это — конец? Больше всего он боится, что она не проснется. Не очнется, не поднимет на него взгляда, полного трепета, что теплится в её душе. Не качнет головой с лёгким укором. Пропадет так же стемительно, как однажды ворвалась в его жизнь, сумев привязать к себе настолько, что без неё не видит он более собственного существования.

Петь птицы перестали,

Свет звезд коснулся крыш…

— Мария Юрьевна, пожалуйста… Он шепчет это, не в силах разомкнуть глаз. Дрожащей рукой тянется к чужой ладони, слеза скатывается по щеке тонкой дорожкой — на её коже нет живого места, и очередной лоскут непременно сойдёт, оставив за собой кровоточащие следы, стоит ему только прикоснуться. Ему хочется обнять её — обнять так, как не обнимал никогда раньше, хотя мог. Мог, но не стал — счёл бестактностью и бескультурьем. Не стал, ослушавшись её указания: он не нуждается более в разрешении и может требовать объятий тогда, когда пожелает. Прости его, Маша… не смог он тебя спасти. А ведь ты предупреждала… — Прошу Вас… Склоняется над ней, головой упираясь в чужую грудь. Сердце молчит. Вместо привычного стука — тишина. Пугающая, холодная, точно выжженная остывшая кожа. Он не щадит слез — какой теперь толк держаться и о чем-то жалеть, когда всё может закончиться в любой момент? Что, если всё уже закончилось, и его разум, отравленный слепыми надеждами на её выздоровление, просто отказывается в это верить?

В час грусти и печали

Ты голос мой услышь…

Будучи пылким юношей, он частенько, оставаясь наедине с собой после очередных словесных пикировок с Марией Юрьевной, в сердцах бросался желаниями всё это прекратить. Прекратить споры, бесполезные, как ему казалось, возмущения, вычеркнуть из жизни брошенные ею шпильки и укоризненные взгляды… он добился своего. Рад ли ты, Саша? Нет. Отдал бы он всё на свете, чтобы этого никогда не случалось. Пускай бы лучше сам он оказался в тот день в пожаре, пускай его самого поглотило бы пламя, но она — она! — осталась бы невредимой. Пускай кто-то — хоть кто-нибудь, — скажет ему сейчас, что всё это — сон. Дурной кошмар, что наведался к нему ввиду приближающегося наводнения, и совсем скоро он проснется. Проснётся и обнаружит, что всё стало, как прежде: нет ни войны, ни сожженной Москвы, а в соседних покоях, сидя за столиком и рассчесывая свои пышные вьющиеся локоны, ждёт его Мария Юрьевна, за чашечкой чая готовая поведать об очередной поездке в Марину Рощу. Но к нему никто не приходит. Лишь тихий шум дождя за окном вторит плачущему городу — шумит, бьётся об оконца, как бьётся о ребра его измученное сердце. Кажется, будто до сих пор слышит он её нежный голос, шепчущий родное: — Я здесь, Саша… я рядом. Винит ли она его? Он не знает. Но лучше бы винила — не прощают такое. Он выходит из покоев опустошенным. Сил не хватает ни на что, кроме пустого взгляда вникуда. Хочется потеряться на долгие месяцы — забыться, чтобы не чувствовать себя так, как сейчас. Надежда в сердце становится слабее с каждым днем, что она не приходит в чувства, и от этого рана на душе кровоточит и болит. — Как обстановка, Саша? Голос Императора оказывается спасительной нитью, по которой он выкарабкивается из пучины собственных ядовитых мыслей, тянущих в голодный сумрак отчаяния. — Плохо, Александр Павлович, — отстраненно, не поднимая на Государя взгляда. — Я теряю надежду. — Тебе стоит хотя бы немного отдохнуть, — тихо. — Ты не спал уже трое суток. — Пускай. Это может подождать. — Не думаю, что ты выдержишь ещё хотя бы пару дней в подобном состоянии, — его взгляд блеснул укором. — Ты нужен не только ей, Саша, прошу, пойми. В тебе нуждается Империя, ибо ты — единственный, на кого могу я возложить управление нашей державой. Держава, ответственность, вера — сколько раз он слышал и слушал подобные речи, и сколько раз покорно склонял голову? Держать лицо, закрыть на замок собственное сердце, не позволяя чувствам взять верх над разумом, полагаться исключительно на рациональность решений и ловкость ума, мастерски лавируя между двумя обрывами, прилагая все имеющиеся навыки дипломатии. Отец всегда говорил ему, что он рождён править. Да только не спросил, хочет ли этого сам он. Похожие у них с Вами судьбы, не так ли, Александр Павлович? Двое Романовых, ставших заложниками собственной судьбы. Рождённые по воле Бога, оказались заточенными в тисках управления огромной Империей. Бросить все, жить частной жизнью, вдали от шумных подданных и дворцовых интриг — единственное желание, дающее силы жить. Вот только… Вас не лишали смысла жизни, Александр Павлович. А у него его больше нет. Во всяком случае — пока… — Саша? Романов поднимает на Императора взгляд. В глазах — безграничная боль, скрываемая немым отчаянием. Серебро гранита окропила слезливая краснота. — На тебе нет лица, — со строгой обеспокоенностью. — Прошу, прислушайся к моим наставлениям. Тебе в самом деле нужен отдых… хотя бы на день. — Не посмею ослушаться Вас, Александр Павлович, — холодно. Хочется, чтобы он ушел. Ушёл и оставил его одного. Сейчас в тишине он нуждается куда больше, чем в отдыхе. Оставшись наедине с собой, Саша бесцельно проходит вглубь просторных покоев. В беспамятстве бредет до широкого стола, за коем когда-то они вместе с горячо любимой наставницей распивали чай из свежих ягод, обсуждая последние новости из «Ведомостей». Даже сейчас каждая деталь то и дело напоминает о ней, заставляя сердце сжиматься в груди. Опускается на стул. Упираясь локтями о поверхность стола, кладёт поверх голову… и в следующее мгновение раненой птицей падает, пряча лицо в рукавах черного мундира. Помогите...

Я потерял единственного человека, с которым мог бы делить свою единственную жизнь,

Пожалуйста,

Пожалуйста,

Пожалуйста...

Романовы-младшие никогда не видели брата в подобном состоянии. Последний раз слезы лить ему приходилось много лет назад, когда уходил батюшка. С самой гибели Императора маленькому Саше пришлось взять под свое совсем ещё крохотное крыло большую их семью — с тех пор никогда не позволял он им видеть, как омрачают его облик горькие мысли, а уж слез себе вовсе не прощал. Защитить, укрыть, оградить — вот главные цели, что когда-то поставил перед собой совсем юный мальчик. Теперь же причиной слез стала та, которую когда-то считал он родной матерью, и без кого ныне жизнь свою представить уже не в силах. — Сестрица, тревожусь я за нашего Сашу, — щебечет Катерина, хватаясь небрежно за кружевной рукавчик чужого платьица. — Горе у него случилось, неужто будем мы безучастно наблюдать? — Горе, Катенька — это лишь часть того, что на душе у него томится, — с грустью отзывается Софья. — Да только и с этим помочь мы ему вряд ли сумеем. — Но… почему? Голос девушки дрожит, а плечики втягиваются — кажется, ещё мгновение, и успокаивать придётся и её. — Может… ты с ним поговоришь? Вдруг, получится помочь? — глазки серебристые блеснули надеждой. Софья на сестрицу смотрит недоверчиво — как же помочь она сумеет, если даже лекари о состоянии Марии Юрьевны сказать ничего не смеют, боясь ранить и без того обескровленного Романова? Уже ль её совет боль облегчить ему сумеет? — Из всех нас с тобою он наиболее близок, — не унимается. — Быть может, и в этот раз послушает тебя? — Может, ты и права, Катенька, — вздыхая, переводит взгляд на старшего. — Попытаться помочь и вправду стоит… хоть чем-нибудь. Смотреть страшно, как он мучается. Шаг, ещё шаг — каждый последующий неувереннее предыдущего. Тихий стук каблучков, гулкий скрип дубовой двери… — Саша? Звонкий всхлип разносится в полупустых покоях глухим эхом. Романов спешно слезы утирает, стараясь укрыть от сестры истинное свое состояние. — Саша, миленький… Он молчит, не смея поднять взгляда. Увидела… очередное обещание, данное когда-то самому себе, он грубейшим образом нарушил. Что же это такое… и защитник из него ужасный, и брат — никудышный. — Ma lumière, прошу… могу я чем-то помочь тебе? Софья рядом с ним опускается, аккуратно собирая подол платьица. Смотреть на брата было больно. Пряди непослушные совсем выбились из собранной прически, осунувшиеся плечи, дрожь в теле… а в глазах — немое отчание, апатия и безграничная скорбь. — Ей хуже с каждым днем, — вдруг шепчет он, не в силах унять слезы. Сжимает руки в кулаки, тщетно стараясь не вгонять сестру в страх за себя. — Она не приходит в себя, раны продолжают кровоточить, а я… а я ничего не могу с этим сделать. Ничего, чтобы помочь ей. Хоть как-то… Он закрывает глаза, поражённо склоняя голову. При сестре позволить унынию взять верх — сродни греху смертному, но если он не даст этим чувствам воли… точно лишится рассудка. — Саша… — Мне страшно, Софушка, — и взгляд поднимает. — Что, если зря всё это? Если это — конец, и быть Москве новому воплощению, которое и знать меня не будет, и не вспомнит ничего, с нею связанное? — головой качает, вновь опуская глаза. — Другое оно… кем бы ни было — другое, не она. Такой, как она, не будет более никогда… и только я в этом и повинен. — Сашенька, милый, — Романова за плечи его берет бережно, слегка потряхивая. — Позволь сказать тебе кое-что… только выслушай, прошу. Дожидается терпеливо, пока братец взор свой на неё обратит. — Твоей вины в случившемся нет, и я уверена, будь Мария Юрьевна в здравии, она немедля сказала бы то же самое… — она замечает, как скатывается по его щеке очередная слеза, стоит услышать её имя. — Вот, что: я знаю, что она жива. Сердем, душою чувствую: жива! Жива и проснётся скоро. Только времени надо… больше. — Ты в самом деле так считаешь? — безнадежно. — Уверяю тебя, — тихо. — Тяжело ей сейчас — Господь видит, как тяжело… но он её не оставит. Не оставит, как никогда не оставлял никого из нас! И ты… — с лёгкой улыбкой. — Ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы помочь ей. Тёплая женская ладонь аккуратно проводит пальчиком по мраморной коже на щеке, смахивая прочь тонкие дорожки слез. — Она придёт в себя. Помяни мои слова: ты окажешься первым, на кого обратит она свой взор… и она будет тебе безмерно благодарна за это. Впервые за весь вечер Романов улыбается. Слабая надежда начала постепенно оживать — слова сестры оказались тем самым необходимым лучистым светом, что должен был пролиться на его погрязший во мраке разум. Быть может, в самом деле всё наладится? Сумеет она выбраться, сумеет спастись?.. Он почти поверил в чудо, как вдруг… — Мяу… Мяу! Едва сумев протиснуться сквозь приоткрытую дверь покоев, навстречу к ним, заметно прихрамывая, шагала белоснежная кошечка. Местами шерстка была окроплена кровавыми пятнами, и она едва стояла на ногах. — Москва? — с ужасом, словно у самого себя вопрошает Саша. — О, нет… Кошечка всё время находилась рядом с Машей, пристально следя за ней и немедленно извещая его о малейшем изменении в её состоянии… в худшую сторону. То, что сейчас она пришла к нему, означало только одно — ей вновь сало хуже. Он подскакивает с места, точно солдат перед срочными сборами. Утирает слезы и резким движением выбегает из покоев. Двери за ним с грохотом захлопываются, и Софья успевает только заметить сквозь них ошарашенное лицо сестрицы. Кошечка устало побрела следом, не обращая на девушек никакого внимания. Разговор с сестрой вселил в сердце слабую надежду — она жива и будет жить. Но для большей уверенности он решился на отчаянный шаг… Поехать в Москву.

* * *

Город встретил оживленно. Всюду виделись силуэты москвичей, торопливо отстраивающих любимую Первопрестольную. Уже почти привели в порядок Кремль, и разрушенная Спасская башня вновь горделиво возвышалась над городом, знаменуя близящуюся победу над врагом. Засеяли яблоньками скверы, и некогда выжженная земля будто бы снова вдохнула жизнь, позволяя свежим побегаем выйти на свет. Москва казалась живой… но так ли это? — Прошу тебя… — тихо, переходя на шепот. — Умоляю… скажи, что ты жива. Молю тебя, скажи… Он стоит на Троицком мосту. Шумит под ногами Неглинка, неторопливо журча водами у самого бережка. Солнце клонится к закату, озаряя мраморную кожу нежными лучиками, пока свежий ветерок легко треплет каштановые пряди. Тихо. — Пожалуйста… Он никогда не позволял себе плакать. Тем более — так открыто, при всём честном народе, но сейчас… Как ты тут одна, Москва? Без хранительницы, без главной своей реки? Без вод полноводных, без взгляда гордого, великого? Взяли на себя роль монаршую сестрицы — Неглинка да Яуза. Смотрят, охраняют — воды сестрицы-Москвы наполнить пытаются, ибо после пожара совсем обмелела пышная красавица… Внезапно что-то словно щелкнуло. Ветер вмиг поднялся и пронесся над самой его головой озорным порывом. Огибая крепкий стан, умчался ввысь, навстречу коралловому свечению неба, позволяя весенним лучикам легко окропить взор ласковым свечением. Жива… — Спасибо… спасибо, Господи. Спасибо… — шепчет, кажется, лишаясь рассудка. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько хорошо. Разве что… — Здрасте! Романов боязливо дёргается от столь неожиданного вмешательства, но все же решает обернуться. Перед ним, сложив ручки за спинкой и склонив на бок голову, стоял мальчик лет восьми. Прядки пшеничные — точно солнышко летнее, а в глазах — блеск голубого неба. — Здравствуй, — удивленно. — А Вы не отсюда, да? — мигает глазками, изучающим взглядом проходясь по его силуэту. — Я многих тут знаю, а Вас не видел ни разу. Вы откуда? — Из столицы. А ты… — Московский я! Александра пронзило. Московский? У Марии Юрьевны точно такая же фамилия. Значит ли это, что… нет. Нет, пожалуйста, нет! Неужели все страхи его всё-таки явью станут? Неужели вправду всё бесполезно? Или, быть может, зря он уехал, и его отсутствие рядом с Машей и привело к… — Московский — в смысле из Москвы я, — улыбается мальчуган и ручку ему протягивает. — Я Даня, Даниил! Мальчишки говорят, имя у меня княжеское, а мне с того и прок! Живу тут недалеко: повезло, наш с матушкой дом уцелел, так мы остальных, кого могли, у себя прятали. А как французы уходить стали — так и погнали их вилами. Вы бы видели, как те бежали, хаха! Господь всемогущий… зачем же так, право слово, пугать?! Он едва рассудка не лишился, успев надумать себе всякое, а тут… — Александр, — с лёгкой улыбкой пожимает руку в ответ. — Ты один здесь? — Не совсем, — виновато оглядываясь и переходя на шепот, состраивает недовольную гримасу, ручкой прикрывая рот, чтобы только Романов его и слышал: — Знали бы Вы, как устаёшь от этих тяганий досок! Как будто без помощи моей Кремль не отстроится, ей Богу! Прячусь от матушки — грозилась за уши оттаскать, если помогать не буду… а отдыхать тоже хочется, понимаете? Саша улыбается. Почему-то в это самое мгновение узнал в этом мальчишке он и самого себя: по юности сам любил резвиться с Ураловым, да так, что порою кончались подобные забавы разбитыми коленками да грязной одеждой. Ох, и ругалась на такие выходки Мария Юрьевна… потом, конечно, быстро прощала, одежку стирала да сладостями кормила, только бы головушка его горячая ещё чего не удумала. Но смеху было… — Даня! — слышится неподалёку звонкий женский голос. — Вот, ты где, негодник! — Ой-ой, — тушуется мальчуган. — Мне пора! Рад был пообщаться, но…эээ… дела не ждут! Ещё увидимся! И убегает прочь. Романов с улыбкой смотрит ему вслед. Забавный мальчишка… хорошенький, с чистой душой. В детстве он и сам таковым был, всё ему прощали, на всё глаза закрывали… а зря. На некоторые вещи он сам бы никогда не позволил себе внимания не обратить, будучи родителем. Имя ещё у юнца такое красивое… Даня. Даниил… в честь князя, выходит, Московского, назван. Благородное имя — светлое. Будь он отцом, точно бы назвал своего сына как-нибудь: созвучно с чем-нибудь великим, мощным, державным! Но пока до этого ещё очень и очень далеко. И ему в радость одно — жива Москва, жива его Мария Юрьевна. А значит, скоро можно возвращаться. — Мяу. Обрачивается. Перед ним предстают две прекрасные кошечки. Первая — рыженькая. Носик светленький навострила, внимательным взглядом глазок оранжевых силуэт его смерила… и расслабленно опустилась на лапки, вильнув хвостиком — будто бы признала в нем черты знакомые. Виделись они уже однажды, помнит она его… как и он её. Шерстка гладкая под закатным солнцем рыжинкой наливается, переливаясь редкими полосами, хвостик разпушила, ушки внимательно навострила, словно готовая в любой момент выследить обидчика… Яуза. Вторая — черная, точно ночь восточная. Глазки жёлтые прищурила недоверчиво, хвостиком мотнула в защитном жесте и хотела было уже накинуться, стремясь прочь погнать с земель московских! Да сестрица тотчас пыл усмирила, лапкою наступив на пушистый хвостик. Кошечка сердито мяукнула, но всё же осталась на месте. Дерзкий нрав, чудной характер и непокорность… Неглинка. Вот они — хранительницы. — Всё хорошо, — с улыбкой спешит заверить: — Совсем скоро верну вам вашу сестрицу. Кошечки склонили головы в благодарственном жесте. Надежда в сердце блеснула яркой звездой — не всё потеряно, ей ещё можно помочь. И он обязательно приложит все усилия, чтобы это осуществить. Ошибиться в третий раз он себе не позволит.