Её зовут Маша, она любит Сашу...

Его бьёт мелкая дрожь. Сердце заходится в груди, не находя себе места — мечется, словно зверь загнанный, рвётся птицей, в клетке запертой. Руки холодом скованы. Дыхание спирает, будто бы вновь за окнами дворца стихия смертоносная бушует, водой омывая все его улицы и волнами огромными поглощая на своём пути всё живое. На душе — пустота и отчаяние обреченного.

Враг подходит к Москве.

Разум осознавал опасность положения: войска слабы, вооружения недостаточно для отражения атак неприятеля, артиллерия задыхается — беда грядет, катастрофа для армии… Дыхание войны проходится холодом по спине. Сердце отчаянно требует решительных действий: укрыть, защитить, спасти… Он не может. И она это знает. Знает, но держится стойко. В её глазах — отстраненное спокойствие, в облике — всё та же холодность. Они стоят у просторного окна. Площадь пестрит зонтиками, снуют всюду толпы зевак и аристократичной верхушки. Столица всё так же полна энергии, в городе кипит жизнь. Все наслаждаются ею, словно и не подозревают, что в нескольких сотнях миль полыхают в сражениях русские поля, деревеньки, церкви и села. Они стоят, будто бы боясь вымолвить хоть слово. — Я отбываю в Москву. Её слова звучат подобно грому среди ясного неба. Тело пронзило тысячью игл, сердце пропустило удар. Как это — в Москву? Там ведь… буквально в шагах нескольких! Враг… — Что? — только и вырывается из груди сдавленный голос. Старательно делает вид, будто не расслышал… Быть может…? — Скоро подадут карету для моего отбытия в Первопрестольную, — обычно нетерпимая к невнимательности в адрес собственных речей, она повторяет это необычайно спокойно. Кажется даже, что уголки губ изогнулись ненароком в лёгкой улыбке. — Кому-то придётся заняться моими бумагами… Надеюсь, я могу рассчитывать на тебя в исполнении таковой задачи? Глупо было считать, что она изменит решение. Верить, надеяться… Не про неё это. Привыкла она идти до конца, рука об руку со своим городом и народом — гордо плечи расправив, без страха и сожаления смотреть в глаза смерти, нахально ей улыбаться, входить в бушующее пламя, сгорать и возрождаться снова, подобно фениксу… Героизм, самопожертвование, отвага и честь — это она сама. Её вера, принципы, ценности… Её жизненная цель, истинный смысл и единственный верный путь. Путь, с которого она не намерена сворачивать ни при каких обстоятельствах. Как же он наивен… Быть может, слова Московской о том, что сердце его по-прежнему юно и неопытно, разум ищет приключений и горячих подвигов, в коих только и видит повод погеройствовать — в самом деле правдивы, и обида его была очередной выходкой? Совсем детской выходкой… Глупо. Стыдно и глупо… — Мария Юрьевна… Она оборачивается, ненароком заставляя дрогнуть под легким движением вьющееся золото блестящих волос. — Да, Саша? Она смотрит на него, как мать смотрит на своё дитя. Нежно, ласково, без упрека… Словно осознавая, что впереди ждёт её неминуемая беда, но стремясь защитить, оградить, уберечь. Не дать коснуться когтистым вражеским лапам мраморной кожи своего ненаглядного сокровища — такого светлого, чувственного… — Прошу, останьтесь...

Не плачь…

Ещё одна осталась ночь у нас с тобой.

Ещё один раз прошепчу тебе: «Ты мой…»

Ещё один последний раз твои глаза

В мои посмотрят, и слеза вдруг упадёт

На руку мне, а завтра я

Одна останусь без тебя,

Но ты не плачь…

— Саша… Мария ближе подходит и руку кладёт на белоснежную кожу. Легко, почти невесомо опуская ладонь, поглаживает, будто пытаясь утешить. Чувствует сквозь прикосновения, как кипит внутри него ураган чувств, как множится желание сорваться в крик от несправедливости происходящего. — Я должна это сделать. Пойми меня, идёт война: неприятель топчет нашу землю, осаждает и сжигает наши города… Мне немыслимо и нельзя оставаться в тени, когда на кону стоит самое сокровенное. — Жизнь России… — чуть дыша. Она вдруг улыбается и отчего-то с лёгкой грустью вздыхает. — И она тоже. Романов взгляд поднимает — удивленный, озабоченный. Неужели есть что-то, что для неё является более сокровенным, чем Отечество? Держава священна, и в крови каждого из них течёт стремление оберегать её, как ока зеницу. Грудью вставать на защиту Родины, жизнь отдавать, коли воля Божья на то изъявлена будет… — Твоя жизнь, Саша.

Не плачь…

Так получилось, что судьба нам не дала

С тобой быть вместе,

Где же раньше я была?

Так поздно встретила тебя, но в этот миг

Я знаю, что теперь твоя,

И только крик

Сдержу я завтра, а сейчас...

Побудь со мной в последний раз,

В последний раз…

Московская улыбается. Сердце чувствует неминуемую катастрофу — страшную беду, что огненным смерчем пронесется над цветущим её городом. Выжжет яблоневые сады, всполошит узкие витиеватые улочки с юркими закоулками. Заберётся в самое её сердце, ранит ножом в грудь, и вырвется наружу гремучая смесь боли, отчаяния и немыслимого горя. Он смотрит на неё, и, кажется, едва сдерживается, дабы не лишиться рассудка. Она знает, что может погибнуть, но даже сейчас стоит и благоговейно смотрит на него, держа царственную осанку и не позволяя лёгкой улыбке сойти со светлого лица. Глядит в её глаза. Полупрозрачная небесная синева переливается под закатными лучами подобно родниковому источнику. Кажется даже, будто в отражении их он в самом деле видит нежные воды Москвы-реки, и тихий плеск у самого берега возвращает в беззаботное детство — уносит в сладкую негу, в которой он совсем юн, на его плечах не лежит огромный груз ответственности перед Отечеством, а на полях просторных не горит пламя войны. В этом мгновении хочется остаться — утонуть в ощущении лёгкости, когда рядом высятся стены храмов и соборов, воздух окутывает приятный запах ладана и тихий треск свечей касается чуткого слуха, изредка нарушая застывшую тишь. По щекам катятся слёзы. Он бережно сжимает её руку, желая прижать ближе, продлить драгоценные минуты, в которых оказываются они наедине друг с другом. Разум понимает: ему нужно её отпустить. Сердце кричит от боли, осознавая, что эта встреча, возможно, станет последней. Бьётся, мечется внутри, рвётся из груди. Хочется пасть на колени у подола её платья, броситься в ноги и умолять остаться. Требовать, просить — что угодно, только не отпускать туда… В жгучее пламя войны, из которого не возвращался никто из ушедших. — Не делайте этого…

Пойми…

Теперь не думать не смогу я о тебе.

Сама не знаю, как позволила себе,

Чтоб ты любовь мою забрал в тот час, когда

Тебя увидела и прошептала: «Да…»

Но ты пойми, пойми меня,

Ведь знаешь, как люблю тебя,

Люблю тебя…

— Ты дорог мне, Саша, — произносит она почти невесомо. — Я не сумею простить себе, если с тобой что-то случится. — Прошу Вас… Он не отводит от неё взгляда. Остановить, задержать хотя бы на мгновение… — Я не могу остаться с тобой. И ты это знаешь. Знает. Оттого и мечется раненой птицей по всему дворцу, сходя с ума от мыслей, тяготеющих его последние дни. Мария вновь улыбается. Стоит признать, что в какой-то момент Саша вдруг из ученика стал для неё дороже собственной жизни, и желание оберегать и защищать его из обязательств перед государем превратилось в жизненное стремление. Она не знает, когда это случилось, но убеждена, что неспроста. Если удастся сохранить жизнь, это станет большой удачей. Быть может, тогда она скажет всё открыто… Никогда прежде она не испытывала ничего подобного, считая себя недостойной такого прекрасного, светлого чувства как… Любовь. Была ли это в самом деле она? Ей неведомы, чужды были эти ощущения незримой лёгкости и умиротворения, неописуемого счастья и безграничного тепла, стоило оказаться рядом с ним. Но, быть может… Саша поймёт. Он больше не тот кроха, больше не неопытный неотесанный юноша. Он входит в совершенные лета и ныне может самостоятельно принимать решения, мыслить, действовать… Он поймёт. И даже если суждено будет ей погибнуть — поймёт и не станет держать обиды. Ведь сделает она это ради него. Сердца коснулся лёгкий трепет. Жаль, что осознание пришло к ней так поздно... — Мне пора. Карета уже подана, — тихо. Слышно, как бешено стучит в груди израненное сердце Романова. Пылкое, чувственное…

Так знай…

Тебя везде я отыщу, где бы ни был ты.

Я испишу тебе стихами все листы…

Она отпускает его. Смотрит проницательно, словно желая насладиться в последний раз чарующим светом гранитного серебра его блестящих не то от закатных лучей, не то от скупых слёз глаз. На мгновение кажется, будто она сомневается в собственном решении… Но стоит раздаться лошадиному голосу на широкой площади, как все сомнения уносятся прочь подобно мчащейся по заснеженным улицам тройке. Долг звал её. Долг перед городом, народом. Долг перед Россией. Долг перед… Уходя, останавливается на мгновение. Слегка развернувшись, бросает взгляд на смотрящего ей вслед Романова. Он не в силах шелохнуться — и пускай в груди по-прежнему стучит отчаяние, душой и разумом он осознает верность её решения. Ведь если и на его землю ступит враг, оказавшись на её месте, он непременно сделал бы то же самое. Даже если ради этого придётся пожертвовать собственной жизнью… — Я всегда буду рядом. Долг зовёт её. Долг перед городом, народом. Долг перед Россией. Долг перед любовью всей жизни.

И если встречу я тебя среди толпы,

Ты не свернёшь уже тогда с моей тропы…

Я украду тебя от всех,

Ты будешь мой тогда на век,

Ты мой на век…

Она не знает, сумеет ли выжить. Но точно знает: выживет он. Выживет и сумеет восстановить страну, погонит врага прочь с родной земли, очистить поля, города и деревни от гнета черного, и вновь засияет солнце над великой их Россией, и гордый Имперский флаг веять станет над освобожденной доблестными их войсками Европой. Он справится. Ведь забота и преданность в отношении Государства — одна из основ, которым она его обучала в детстве. Она знает, что может им гордиться. Даже если не сумеет увидеть всех его громких побед… — Прощай, Саша… — надеясь, что он не услышит. Романов ещё долго простоит в покоях, глядя на закрытую дверь и лелея тёплую надежду на её скорое возвращение. На мраморной коже стойко будет ощущаться нежное прикосновение облаченной в белоснежную шелковую перчаточку руки.

Не плачь…

Ещё одна осталась ночь у нас с тобой.

Слышишь? Не плачь! Ещё один раз прошепчу тебе: «Постой!»

Не плачь…

Ещё один всего лишь раз твои глаза в мои посмотрят, и слеза вдруг упадёт на руку мне…

А завтра я…

А завтра я один останусь. Без тебя…

Но только ты не плачь.

Не плачь, не плачь…

Не плачь…