Её зовут Маша, она любит Сашу...

«Погиб полномочнейший властелин величайшей державы в свете, человек, рождённый с весьма хорошими способностями, довольно хорошо образованный и с благородными побуждениями. Почему все эти качества не спасли его от погибели? Потому что первым качеством человека должно быть умение управлять своими страстями, и тогда только он может управлять другими. Гораздо большее число заговорщиков и гораздо осторожнее веденный заговор не мог бы преуспеть в этом убийстве, если бы не было на то общего молчаливого согласия всей столицы, общего желания всей России».

— Теодор Шиман о гибели Павла I.

Стоило белоснежной карете пересечь черту города, как тотчас размеренный цокот копыт оказался заглушен громкими возгласами нескрываемых радости, восторга и ликования. Столица трепетала, кружилась в эйфории, точно в вальсе. Прежде пустые улицы оказались усыпаны толпами знатных вельмож и простых зевак, люди встречали друг друга поцелуями и объятиями, не взирая на статус и происхождение соратника по счастью. Остановились, как и полагается, посредь площади. Едва успели отворить дверцу кареты, как сию же секунду у самого носа Московской оказалась девушка. Глазки серебряные блёстками игривыми сверкают, тельце дрожь лёгкая бьёт от ничем не прикрытого восторга, а сама будто бы растеряла все, до сего дня имеющиеся, нормы приличия. То-то и смущало: не предстало обладательнице фамилии царской поведение подобное выказывать да репутацию свою, ровно как и прилежность невинную, омрачать, даже если обжигамое восторгом сердце из груди рвётся. Совсем уж не такого ожидала она от прежде тихой, кроткой и до холодной аристократичности прилежной Софушки. — Счастье-то какое, Мария Юрьевна! — хлопает она в ладоши, приставляя пальчики к губам. Тонкая ткань белоснежной перчаточки брякнула крошечным колокольчиком. Мария взглядом недоверчивым Софью смерила. Бровь светлую подняв в многоговорящем жесте, обратила взор на горящие азартом юные глаза. — Тише, Софья, — никогда бы она не подумала, что будет речами подобными разбрасываться. Обычно тихая и спокойная девчушка ныне напоминала ей её саму в глубоком детстве, когда шум и гам от вихря златовласого не то, что избушку, так целую деревеньку сотрясал до того, что Мите впору было сестрицу приструнять да наказывать быть сдержаннее. — В чём дело? Романова-младшая ручки на груди складывает и вздыхает до того удивлённо, что не по себе становится. Чего такого случиться успело за ту неделю, что она провела в дороге до столицы? — Так Вы не знаете? — Коли знала бы, не обратилась с вопросом за ненадобностью, — парируя. — Ох, тогда впору Вам порадоваться вместе с нами! — счастливо пролепетала Софья. — Государь-то наш, Павел Петрович, минувшей ночью отошёл ко Господу! Свободны мы, Мария Юрьевна — как никогда свободны! И вновь закружилась, подолом шёлковым шурша у самой дверцы её кареты. Мария всё же шансом пользуется и спешно покидает уютное ложе. Услышанные слова прозвучали громом средь ясного неба. Боже милостивый, отчего же вечно, стоит только выдвинуться ей в столицу, не ровен час, как происходит что-то поистине ужасное и удручающее? Последний раз визит её — стоит сказать, незапланированный. — окончился жутким наводнением, да таким, что во век ещё город помнить будет и вспоминать с опаской, а от картин разрушенных стихией улиц становилось не по себе едва ли в менее тёмных красках, нежели вид обезумевшего Невы, скитающегося в беспокойстве по покоям Зимнего, не в силах найти себе успокоения. Однако сейчас другое вовсе волновало. Коли столица радуется, песни да пляски устраивая до того весёлые, что улицы пестрят всем честным людом от простого обывателя до вельможи знатного — значит, при дворе обо всём узнали и сейчас о воцарении нового Императора поговаривают? Быть может, и не поговаривают уже вовсе, а празднуют и поздравляют новоиспеченного помазанника Божьего? Пускай оно и так, в обоих случаях одно её интересовало: сама столица-то, парадиз северный, Саша где? — Софья, позволите мне один вопрос? — Московская держит спину царственно прямо, всем видом сомкнутых у подола ручек, облаченных в шёлковые перчатки, показывая свою отдалённость от торжеств и особого восхищения на сий случай не выказывая. — Безусловно, Мария Юрьевна! — Братец ваш, Са… — она ладошкой губ касается, словно исправляя себя. Негоже, всё-таки, Романова по-простому называть. Наедине их статусы равны, однако ежели же диалог ведётся с кем-то иным, выражаться стоит исключительно уважительно. — Александр Петрович, где? Девушка в улыбке сияет отчего-то, словно ответ очевиден был с самого начала, и вопрос особой надобности вовсе не имел. — Так во дворце, как и полагается. Слышали мы, пир они устроили в честь праздника в столице, и входа без особого разрешения нет… — она вдруг глазки поднимает и в улыбке счастливой светится. — Да Вы сходите, Мария Юрьевна, уж Вас-то братец наш всегда видеть желает и приезду каждому радуется пуще прежнего, — хихикнула. — И представлять не нужно, с каким счастьем по всему дворцу забегает, коли Вас на пороге увидит! Лёгкий румянец коснулся нежной кожи. Мария легко брови сдвигает и строго замечает: — Право слово, Вы преувеличиваете моё влияние на Александра Петровича. — Вовсе нет! — спешит заверить. — Уж Вы бы слышали, какие речи благородные о Вас в стенах Зимнего звучат, стоит Вам едва отбыть в Первопрестольную. Ценит он Вас, да так, как никого из нас не ценил — мы о таковом токмо мечтать и можем, — ручками машет, жестом призывая к действию. — Сходите, Мария Юрьевна. И с братцем нашим пообщаетесь, и повеселитесь, наконец, от всей души! Московская на предложение лишь молча вздыхает, списывая излишний восторг её влиянием на общество и поведение Александра на пьянящую эйфорию событий прошедшей ночи. Другое только покоя не давало… Какой ещё, право слово, пир?! Трагедия, потеря, утрата — государя Императора гибель постигла, в столице впору быть горю и трауру, а таковыми и не пахнет! Пахнет только кутежом да празднествами! Ну, Саша… Если в самом деле удумал торжества устраивать в день роковой, она сдерживать себя и не станет и на различия в статусе внимания ни малейшего не обратит! Дворец в самом деле встретил атмосферой нескончаемого танца. Всё вокруг пестрело, светилось, сверкало светом огромных люстр, доверху заполненных свечами. Кое-где до сих пор не убранными стояли накрытые пышной скатертью столы с угощениями и бокалами шампанского. Знакомый голос доносился из соседних покоев. Мария, времени терять не желая, в несколько шагов оказывается у белоснежной двери, готовясь обрушить всё своё негодование не только как женщина, но и как наставница. Помимо бурлящего недовольства поведением своего подопечного, кипело внутри и острое чувство осознания того, что слишком уж рано на просторы вольные Александра она отпустить решилась. Думалось ей, будто бы в совершенные лета входит юная столица, и поныне решения все приниматься будут осознанно и взвешенно… А за ним, как оказалось, глаз за глаз нужен! — Мария Юрьевна! Обрадованный Романов замечает её спустя мгновение, как ей удается отворить дверь. Сияя в счастливой улыбке, спешно подходит к ней, руку протягивая. — Какой неожиданный, а главное — приятный сюрприз! Проходите, Вы как раз вовремя. Торжество в самом разгаре! — Какое ещё торжество, Саша? — одернув руку, хмуро вопрошает Московская. Брови светлые зло сдвигает, взглядом, полным негодования, осматривая Александра. Совсем из колеи выбился! Ни грамма прилежности, вежливости и, что страшнее — ни намёка на совесть! — Как же “какое”? — улыбается. — В честь долгожданного освобождения народа нашего от венца тернового да воцарения государя Александра Павловича во главе державы нашей великой! — он оборачивается и легко машет ладонью, словно кого-то подзывая: — Ещё шампанского, Пётр Алексеич, будьте так любезны! — У тебя под самым носом погиб Император, а ты — пиры устраиваешь, — стараясь сделать звучание голоса как можно более тихим. — Таковому разве я тебя обучала? Что-то не припомню за собою подобных грехов! Она едва договорить успевает. Романов вдруг смеётся, голову чуть назад отводя и заставляя пряди каштановые забавно дрогнуть. За руку её берет совершенно бесцеремонно и ловким движением вынуждает закружиться, точно в вальсе, вслед за чем ближе к себе прижимает, ничуть не стесняясь ни окружающих, ни ошарашенного подобным безобразием взгляда Московской. — Все грешны мы, Мария Юрьевна, да токмо жизнь единожды нам даётся. Посему негоже винить кого-то в желании искреннем предаться веселью! — Во-первых, желание веселью предаваться должно быть обоснованным и никак не может сердцем овладевать в день, когда страну постигла горечь утраты, — ворчит. С новой силой искорки недовольства в глазах загораются, и она возмущенно отпихивает от себя Романова. — А во-вторых, что ты, в самом деле, себе позволяешь?! Мы не одни, и тем более не на балу. Что за бестактность?! Она в глаза ему вглядывается и вскоре в изумлении застывает. Серебро гранитное вдруг оказалось залитым чернильным свечением зрачков, а самого Романова изрядно пошатывало, точно фрегат на морской качке. То-то сразу вид его ей не понравился… Мысли пронзило жуткой догадкой. — Ты пьян, Саша?! Он в ответ улыбается и плечами пожимает, словно вину свою пред дражайшей наставницей признавая. — Прошу простить мне вольности излишние, да только разве же изволите Вы ругаться да браниться на отданного счастью своему? — Счастью, говоришь… Ты смотри, — ручки уперев в бока, недовольно процедила Московская. — Я не посмотрю, что столица — выволоку взашей да взгрею хорошенько, чтоб не повадно впредь было. — Дрожу от страха, Мари, — улыбается ещё шире. Вновь оборачивается, взором пытаясь увидеть долгожданные угощения: — Ну, где же Вы, Ваша светлость? Мы все заждались! Воспитанный в тотальной любви, Романов позволял себе всевозможные вольности, прекрасно при этом осознавая, что наказания никакого (особенно от Марии) не последует, и выйти ему сухим из воды удастся после любого совершенного проказа или проступка. Коли отец не видит, можно было и не притворяться паинькой — вслед за хмурым покачиванием головой ожидал его вкуснейший пряник. Это только с Петром Алексеевичем вести себя следовало подобающе: в противном же случае за поведение бестактное ожидал кнут. Да только не знал он, что кнутом этим не только батюшка воспитывать его станет. И… Минуточку, как он её назвал? Мари?! Ну, держись… Собрав в кулак всю волю и злость, Московская подходит ближе. Вытянувшись изо всех сил, да про себя бранясь, что ростом всё же явно не вышла в сравнении со стоящим пред собою колоссом, цепко хватает Романова за ухо и тянет за собой, уводя из покоев, точно непослушное дитя. Тот, опешив от подобной наглости, пытался что-то сказать и даже вздумал пихаться, желая от оков освободиться и поведение таковое воспринимая как вопиющее безобразие, его особы недостойное, однако гнев наставницы заставлял тонкие пальчики сжиматься лишь сильнее. — Пир он устраивать удумал… Кутежи у него на улицах и во дворце! — причитая, точно недовольная поведением собственного сына матушка, щебечет Мария. — Батюшка всё говорил, каков у него парадиз — эталон прилежности и покорности! Ох, не видит сейчас этот батюшка наследника своего — говорила Я, такого напарадизит, что всем нам ещё вовек не управиться будет, да разве же изволил слушать кто бредни столичные?! На Александра взгляд, полный гнева праведного, обрушивает. Кипит внутри чувство жгучее. Того глядишь, сдерживать себя перестанет и ка-а-ак замахнется да взгреет хорошенько оплеухой по макушке дурной, коли почал верить, что действиями таковыми право имеет разбрасываться! — Не отставать! — хмуро. — С тобой мы ещё устроим переговоры дипломатические. Такие, каковые тебе при батюшке и сниться не могли! Переговоры в самом деле устроят. Да только походить они больше станут на монолог, в коем Мария душу изливать станет, обрушивая весь свой гнев праведный на провинившегося Романова. На статус в самом деле смотреть не желала — для неё он всё тот же юноша с пылким сердцем и горячей головушкой, куда в силу возраста всякие мысли негожие приходят, совсем ему, как столице, неподобающие. Наутро о том, что сделал и в чём провинился, Романов даже не вспомнит. — Я в самом деле такое творил?! — получив кивок, сокрушенно руками голову обхватит и рухнет на подушку мягкой постели. Кожу предательски покроет своею краснотой багровый румянец, а силы для извинений появятся ещё совсем не скоро — тяжело в себя приходить после нескончаемого пьянства! Мария терпеливо станет дожидаться такового момента, стоя на самом пороге и сомкнув в осуждающем жесте ручки на груди, то и дело постукивая скрытыми белоснежной тканью шёлковый перчаток пальчиками. — Я не стану держать обиды за брошенное тобою “Мари”, хотя таковое обращение вижу исключительной бестактностью, ибо между нами разница порядка пятисот лет, однако… Она смерит его взглядом внимательным. Дождавшись, пока глаза виноватые он на неё поднимет, вдруг хитро усмехнется: — Однако совет на будущее спешу дать: коли пить не умеешь — лучше не берись. Не каждой душеньке дозволено пить наравне с твоим батюшкой. Минувшая ночь запомнится многим как нескончаемый праздник и бойкий кутеж, пока Романов будет тонуть в съедающем изнутри осознании жутчайшего в своей истории позора. Этот диалог в его памяти останется надолго, как и элегантное брошенное в пьяной эйфории “Мари”.