Её зовут Маша, она любит Сашу...

Весна. Тихое раннее утро. Солнце юркими лучиками неторопливо пробирается сквозь сомкнутые оконные ставни, стараясь как можно скорее разбудить каждое прячущееся от его внимания сонное личико — в самом же деле, так светло и хорошо на улице, негоже спать в столь прекрасную пору! Мария расслабленно потягивается в приятно тянущей мышцы утренней неге, светлые пряди вьющимися волнами стекают вниз по белоснежному хлопку её одеяния и, огибая хрупкие плечи, оседают на взбитых облаках постели золотом своего блеска. Она тихо вздыхает и вскоре поднимает веки, позволяя солнечному свету отразиться в морской синеве лазурных глаз, прежде скрытых бархатистыми ресничками. Тихо вокруг. Даже птиц за окном не слышно — лишь тихое сопение доносится до чуткого слуха. Московская оборачивается, и уголки губ изгибаются в ласковой улыбке. Совсем рядом, меж пышных простыней её постели, стиснув в крохотных ручках мягкую ткань, лежал мальчик. Забавно растрепанные каштановые пряди вились озорными кудряшками и едва скрывали собой лучистые, блестящие гранитным серебром серые глазки, но его, казалось, подобное их поведение совсем не удручало — так хоть от солнца хитрого, так и норовящего вытянуть его из прекрасного тихого сна, укрыться можно! Спит её крохотный ангел... Будить сие чудо в планы не входило — более того, подобное деяние она сочла бы едва ли не преступлением против Отечества. — но и оставить его в полном одиночестве среди сотен обитателей Кремля совесть не позволяла. Не каждый знает о его природе и происхождении — сотворят ещё невесть чего, а ей потом головой пред Петром Алексеевичем расплачиваться! Да и самой лишаться ряда слуг не особо хотелось. Карету её царской особе готовить не позволяет статус, хозяйством заниматься — тоже... Да и, раз уж на то пошло, кто свечи зажжет, коли нужно будет? С её смертельной боязнью огня, можно подумать, только этим и можно заниматься! Впрочем, положение ещё можно было спасти кое-каким хитрым способом. Как бы ни был плох сценарий, рядом всегда оказывался верный, временем проверенный кандидат — Савушка. Никогда воли её не ослушается, каждое распоряжение выполняет сверх порученного, слову её перечить в жизни не посмеет… Правда, за последнее однажды он едва головы не лишился указом Петра Алексеевича — дескать, реформы его кажутся ему напыщенными и чуждыми для Царства Русского! — но чудом удалось пыл государев унять, напомнив, что жизнями людскими лучше просто так не разбрасываться. Разговор из разряда: « — Чужими подданными, Петруша, распоряжаться права ты не имеешь. Али забыл, что выше тебя всё же стоит кто?», — решила отложить — всё равно из него ничего бы путного не вышло. Воодушевленная предстоящим планом, без сомнений, обречённым на блестящий успех, Мария осторожно, стараясь не разбудить мальчика, поднимается с постели и не спеша идёт к двери. Воодушевляется ещё больше, услышав тихий заветный стук. — Доброго утра, Марья Юрьевна, — слышится тихий, с едва заметной хрипотцой голос. — Что ж Вы снова, с первыми-то лучами? Я уж было подумать успел, что — того, разбудил Вас… — Савушка, свет мой, брось, — с улыбкой. — С тобою сон мой не страдает… А наипаче визита твоего я ожидала. — Извольте, Ваша светлость. Московская, взглядом играясь, блуждает меж прислугой да крохой, спящей на своей постели. Седая голова тотчас в покои проникает, с нескрываемым любопытством изучая убранство комнаты Кремлёвской, да не упуская возможности на принца глазком посмотреть. — Надобно отлучиться, да токмо гостя сего оставить подчас не с кем, — многозначительно смерив взглядом. — Думалось мне, не откажешь в услуге робкой. — Право, и в мыслях сего держать не смеем! Побудем с принцем до сего часа, как воротитесь, будьте спокойны. — Отрадно. Видать, не ошиблась я в тебе, Савушка. — Благодарю, Ваша Светлость, — склонивши голову в благодарности. Проводить время с крохой никогда не составляло особых проблем — мальчик рос добрым и удивительно послушным, что было одновременно и сказочным облегчением, и непримиримой странностью, учитывая привычную склонность детей его возраста к озорничеству. Ему же, казалось, этого и не нужно было вовсе: лучше было бы организовать сон на ближайшие несколько часов, послушать интересные истории, которые поразительно прекрасно сочетались с первым пунктом и способствовали непременно его выполнению, или, в крайнем случае, устроить прогулку по территории Кремля, которая за недели пребывания его особы в Москве успевала наскучить всем, кроме него самого — это чудо могло целыми вечерами гулять по одним и тем же местам, где бывало не один десяток раз на дню, и резвиться при этом настолько оживленно и искренне, словно впервые детские глазки видят красоту, пред ними представшую. Что-то он совсем задумался. Причём явно не о том, о чем нужно, раз на него по-прежнему пристально смотрят два светлых бирюзовых глаза. — Свет мой, — тихо. — Быть может, позволишь платье парадное надеть? — Виноват, Ваша Светлость! — Красотою своей душу твою околдовала? — Стыжусь, а всё ж признаюсь: грешен. — Льстец ты, Савушка. И не краснеешь ничуть. — Отнюдь, Марья Юрьевна, — крест на груди сжимая. — Господь Бог видит, честны мы пред Вами! Она по-лисьи щурится и едва заметно головой качает. Слышать комплименты для неё — дело обыденное, в привычный уклад жизни вошедшее, особенно приятным становящееся, когда на лесть комплименты эти не походят совсем, что в последние несколько веков редкостью стало. С другой стороны, слуга её верный дело говорит, не склонен он врать, а потому не будет она обиды на него необоснованной держать. — Не серчайте. Задумался малость, не хотел смущать Вас. Московская одобрительно кивает, обозначая свою благосклонность в его отношении. — Могу ещё быть чем-то полезен? Возводит очи в раздумьях, но вскоре возвращает ему взгляд за неимением более никаких просьб: — Нет. Боле не смею требовать ничего. — Тогда извольте откланяться… Известите токмо об уходе, дабы к принцу воротиться мне вовремя! — Обязательно, — улыбается. — Спасибо, свет мой. — Рад служить Вам верою и правдой, Ваша Светлость!

* * *

Просыпаться тяжело, особенно когда спится настолько хорошо и легко, что пробыть в таком состоянии ещё несколько последующих дней кажется не чем-то зазорным, а острой жизненной необходимостью во благо собственного земного существования. Была бы его воля, он бы вообще не просыпался. По крайней мере, сегодня точно. Лениво потянувшись и здраво зевнув во весь рот, Саша тянется ручками к лежащей рядом дражайшей матушке. Обнимает крепко-крепко, прижимается всем тельцем, тычется носиком в мягкую тёплую ткань её одеяний... И застывает в неистовом ужасе, услышав с той стороны низкий мужской храп. В грозном недоумении вскочив на месте, принимается осматривать постель.

Это не матушка!

Что за чертовщина?! Кто такой этот старый бородатый дядька, и как смеет спать он рядом с ним на их общей с матушкой постели? И куда подевалась она сама? Не могла же вот так просто взять, оставить его одного с кем-то не пойми кем и пойти по своим делам?! Нет, могла, конечно, коли востребуют, и таковое не раз было, стоило государю-батюшке в столицу явиться. Но оставлять его с такою нянькой — даже для неё слишком! Впрочем, никакого интереса у его особы оказавшийся рядом дедуля не вызывал. Неспеша, стараясь не нарушить сон нерадивой нянечки, Саша сначала выбирается из постели, а затем, юрко и почти бесшумно, из покоев. Улица принесла больше вопросов, нежели ответов. В обе стороны идут совершенно незнакомые ему люди — хотя, конечно, может, кого-нибудь из них он бы и узнал, но точно не сейчас, когда после крайне нежелательного пробуждения прошло меньше получаса. — спрашивать у них что-либо о местонахождении матушки всё равно было бы бесполезно, потому что они никогда ничего не знают, а сам он даже примерно не представляет, где та могла оказаться, ибо она не удосужилась поставить его в известность о своих планах... Ну, и что, простите, делать? К кому за помощью обращаться? Ох, слишком много задач для совсем недавно проснувшейся головы! Ну почему этот мир такой сложный?! Вот с ним вечно так: как что случится — так всё, пиши пропало, потому что никто и никогда помогать не захочет. Дескать, самому тебе, Сашенька, учиться разрешать свои проблемы надо, ты скоро совсем взрослым станешь, некому будет тебе помогать... Взрослым он станет скоро... Сейчас же ещё не стал! Так помогите, кто-нибудь! Неужели это так сложно?! Что-то ему с самого рождения не везёт — вынужден слушать никому не нужные наставления и пересказы огромных книжек по какой-то арифметике, философии и риторике… Да одно звучание их — беспробудно демонское! Как только читать сие изволено? Уж лучше бы корабли строить учили, и то в жизни больше пригодится! Ох, где ж искать тебя, матушка?!

* * *

Москва привыкла, что не все дни в её кошачьей жизни бывают удачными. То на хвост сущность двуногая наступит, то она же изъявит вдруг по собственной необразованности и неосведомленности о природе её речной непримиримое желание поднять и огладить шерстку белую… Оцарапать да искусать хотелось за вольности, коих верно Пётр Алексеевич “пакостями демонскими” окрестил, да негоже это — верноподданных да зевак казни сией подвергать. Будь она вольною рекой, точно бы на кару не поскупилась, а всё же выше принципов кошачьих стоит хозяюшка, коей не только вынуждена особа её царская подчиняться, но и город их на плечи хрупкие возлагается, посему оставалось людей токмо и терпеть. Отрадно, что государь не изъявляет желания в столице появляться, коротать время предпочитая в Слободе немецкой али в далёком Парадизе своём северном. И народу меньше, равно как и желающих сотворить с ней пакости демонские, после которых шерстку часами вылизывать надобно, и хозяйка в дурном расположении духа не пребывает. А уж она — Москва, — славно помнит, чем подобные эпизоды кончаются всегда. Та сразу вся хохлится, губки поджимает, и не дай Господь попасться кому под руку её горячую — тотчас гнев праведный обрушится на головушку, пускай и ни в каких грехах не повинную. Посему уж лучше государь отбывает куда за город, наипаче чем дальше — тем лучше. Следы лапок на светлом песке площади поворачивают к самому Кремлю. Глазки лазурные ловят взглядом силуэт знакомый, вынуждая остановиться и приглядеться. Кажется ей, али в самом деле кроха Романов стоит? Один одинешенек, посредь площади самой? Что?! Как возможно только таковое?! Кто, кто выпустить посмел, отпустить, да так далеко уйти позволил? Хозяйка не могла — не совсем ещё голову светлую мысли дурные затмили. О чаде Петровском заботится, как о своём собственном, головою перед государем за сохранность его отвечая. Выходит, из прислуги кто-то… И этот кто-то, узнай Мария об этом, точно с жизнью распрощается. Распрощается и она, коли дитя в опасности оставит и ничего предпринимать не станет! Позабыв обо всех инстинктах, кроме материнского, коем с самого взросления Московской вновь воспользоваться уже и надеяться не смела, ринулась навстречу крохе. Вцепившись зубками в одеяния шёлковые, потянула назад, стремясь увести в безопасное место — к Кремлю ближе! Малыш в силу совсем ещё юного своего возраста, на ножках устоять не в силах. Покачнувшись, падает тотчас и сидит так с мгновение-два. Возмущенно гукнув, принялся глазками серебряными бегать — искать того, по чьей вине сей конфуз его постиг. Обернувшись, замечает её. Красивая, пушистая белоснежная кошечка, шерстка гладкая под солнцем блестит, глазки чистые-чистые, на матушкины чем-то походящие, хвостик такой юркий, длинный… А ещё ушки забавные — торчком, с розовинкой приятной. Москва, завидев в глазах чужих недобрые, подозрительно уж игривые искорки, назад было попятилась. Дурное предчувствие сердцем кошачьим овладело, разум наставлял уносить прочь лапы, да всё же оставить одного кроху совесть не позволяла. Саша на ножки встаёт, ручками о песочек опираясь и в какую-то странную загогулю выгибаясь. Удерживая равновесие, смотрит полным ехидства взглядом. Улыбка беззубая на личике румяном красуется, и следом слышится детское: — Кы-ы-ысь! Господь всемогущий… Господь всемогущий! Что он делает?! Малютка к ней со всех ног топает, да до того быстро, что она ни ойкнуть, ни убежать подавно не успевает: тотчас в руки её хватают, к себе прижимая. Отпираться бесполезно, кусаться и царапаться — смерти подобно. Первыми в жертву принести пришлось уши. Их отчаянно начали пробовать на вкус — и как же хорошо, что зубов у крохи толком ещё не видать… Хуже стало, когда ему вдруг хвост её понадобился — длинный, он походил на большой упругий канат, который не раз малыш видел в руках отца, когда тот на ботике его катал. Интересно, а кошечка так же сумеет?

* * *

Мария облегченно выдохнула: наконец-то приём кончился, и теперь со спокойною душой и чистым сердцем можно возвращаться в Кремль. Там её наверняка уже Савушка с Сашенькой заждались, последний и вовсе подчас истосковался по голосу её нежному, с самой ночи облика, сердцу близкого, не видя. Прочь, все дела и указы. Скорее, скорее в Кремль! По пути назад чуткого слуха коснулись жуткие и, что ещё страшнее, до боли в сердце знакомые звуки, похожие на… Кошачий крик?! Боже, и что только с Москвой её многострадальной делают? Неужто вновь одному из непутевых под ноги попалась, и на хвост ей наступили? Бедная её кошечка…

Где ты, радость моя?

Завернув за угол, едва чувств не лишилась. Картина предстала ужасная: её любимицу терзал в своих детских объятиях Саша! Да ещё как — ушки оттягивая, думая, будто бы это не кошка вовсе, а живая игрушка! — Саша! — крикнув. — Саша! Бог ты мой... Ну-ка брось! Мальчик тотчас оборачивается на знакомый голос. Стоит матушке ближе подойти, как покорно ручки к ней тянет, отпуская на волю несчастную Москву. Кошка озверевшим взглядом смерила мучителя, которого до их настолько близкого знакомства считала ангельским дитя в сравнении с его батюшкой, и, согнувшись от ужаса, забежала хозяйке за спину. Извольте, она в подобных играх больше не участвует! Даже как-то подходить теперь к этому мальчугану страшно. А ежели он потом решит на ней, как на коне верном, покататься? Что тогда делать? Повезло, маленький пока. В делах таких не смыслит и всё, на что способен в силу возраста — в рот всё тянуть да руками оттягивать. — Саша! — подхватив малыша на руки. Осматривает с головы до пят, проверяя, не ушибся ли где, пока из Кремля выбирался — уж этот факт злил до багрового румянца! — Свет мой, ты цел? Мальчик лишь задорно смеётся, ладошками хлопая. Кудряшки каштановые на лобик падают, глазки скрывая. До того у матушки забавное выражение лица — визжит от радости и веселья. Раз смеётся — выходит, в здравии… Чего не скажешь о…? Взгляд на любимую кошку переводит, оборачиваясь. — Душечка… Москва боязливо озирается, косясь на малютку. После пережитого заряд адреналина не позволяет даже на шаг к нему приблизиться. — Душечка, прости! Не серчай ты на него, маленький ещё, дуреха совсем… Не хотел он, милая, не со зла! Кто же винить его изволит… Ты только в следующий раз держи его подальше от неё. Желательно на другой стороне площади! Она её погладить хочет — извиниться да приободрить, — да стоит наклониться, как бедолага в ужасе кричит, оказавшись в опасной близости с малышом. Да уж... Вот так и оставь их одних — седых волос полная голова станет! — Ох, Господи… Всё, всё, милая! Не трогаем… На Сашу смотрит. Вопрос мучает — страшный. Какого черта он вообще делает здесь, хотя должен быть сейчас в покоях и слушать как минимум шестую по счету историю про славные подвиги богатырей русских, что землю их великую от неприятеля защищали? Ну, Савушка… Ох, уж ей этот Савушка! Получит по макушке своей полуседой, да так, что в жизни не посмеет боле даже помышлять о том, чтобы из виду кроху упустить! Они вдвоём головой за него перед Петром Алексеевичем отвечают, и случись что — обоим несдобровать! Москва быстро лапками перебирает, спеша ретироваться в сторону реки, откуда и пришла. День для неё сегодня выдался явно не самым лучшим — будет лучше, если она в самом деле вернётся да силы и нервишки восстановит. Пожалуй, им и самим воротиться не помешает. Сашу подчас ждёт обед и чтение книжек, а она сама…

Она сама затеять вынуждена будет серьёзный разговор с несостоявшейся нянькой!