Танцевать с трупом вальс

      Ужасно. Темно, сыро, пахнет затхлостью и пылью. Фёдор вжимается в подобие дивана. Чёрт бы побрал сейчас его состояние… Всё не должно было быть так. Фёдор впивается пальцами в матрас, из которого безобразно торчат острые металлические пружины. Он облизывает пересохшую губу, метая взгляд по столь отвратительной и одновременно прекрасной фигуре перед собой.       Его хватают за подбородок. Грубо, желанно, но совсем не резко тянут вверх, заставляя поднять голову. Ужасные, ужасные карие глаза. В них сквозит мрак, пыль под лучом утреннего солнца, и искра цвета коньяка. О, Фёдор уже не вспомнит этот вкус. Горький, с кислиной. Такими же были эти противные, но настолько красивые глаза, что глядели свысока, с хитрым довольным прищуром.       Фёдор отводит в сторону взгляд, хмурит брови. Не от боли, совсем нет. Он уже давно не чувствует боль. Сейчас всё, что он есть — бездушный раб божий, с самыми, казалось бы, чистыми мотивами и помыслами. А Дадзай… О, этот подлец! Не понимает, что делает!       И всё же. Он потупил взор, чтобы не видеть хищной улыбки Осаму. Осаму, 'Саму… Это имя было будто родным. Оно отдавало ритмом, стуком в сердце, заставляло скалиться, выражать внутреннее, еле заметное недовольство.       Фёдор чувствует, как трясутся ноги. Если этот ирод заставит его подняться… О, он поплатится своими же силами! Ибо Достоевский сейчас совершенно не может стоять на ногах. А уже привычный тремор на руках усилился — кисти трясутся, дрожат в точности как ноги. Сердце стучит гулко. Фёдор всё ещё дышит. Дышит, но надолго ли? Казалось, он, вопреки собственным мыслям и чувствам, неистово сильно желал, чтобы эти нехилые руки сомкнулись на его тонкой шее, надавили, заставляя хрустнуть позвонки. Хотя, кажется, это могли быть только мысли Осаму. Неужели в этом недолгом приступе Фёдор научился читать мысли психологически идентичного ему беса?       Из носа медленнно течёт кровь. Спускается по губному желобку. Здесь холодно, и кажется, будто его кровь тоже холодная. Капля прошлась линией вниз по губам. На это Дадзай с забавой усмехнулся.       Фёдор зажмурился, глухо кашлянул. Внутри всё сжимается. Чужая рука обхватывает пальцами прядь его волос, тянет к обладателю, что наклонился и сейчас был на одном уровне с ним.       — Приглашаю Вас на вальс, — говорит лукаво, отпускает чёрный локон, мягко хватает одной рукой плечо теперешнего оппонента, другой пальцами обвязывает запястье.       Фёдора заставляют приподняться, отчего он горько усмехается и, ныне покачиваясь из стороны в сторону, еле держится, стоит, наровясь обратно свалиться вниз к пыли.       — А кто… сказал… что я… соглашусь? — он не специально делает паузу, почти шепчет, прерываясь на жалкие попытки глотнуть больше воздуха. А воздух сухой, кислород будто не поступает в лёгкие, и каждых вдох шумный и рваный.       Но Дадзай неблагосклонно хмыкает и, перехватывая более удобно ослабленное тело, тянет на себя. Казалось бы, нежно, осторожно. Но к чему такая мягкость, когда пару минут назад, если не больше, этот самый Дадзай два раза выстрелил в него свинцовыми пулями? Попал в бок, плечо. Но, будто специально, дабы потешить своё самолюбие, не тронул ноги.       Горячее дыхание у уха. Обжигающее изнеможденную отсохшую кожу, покрывшуюся мурашками от морозца. Фёдор легонько дёргается, когда услышал:       — Хочу напоследок полюбоваться Вашими навыками, хах, — Осаму прошептал это явно не в своей манере. По-идиотски, будто смешно, но с явным нажимом, что выдавало его резкую смену тона.       Теперь уже никуда не деться. Куда уж: когда они уже оба стоят на ногах и, хоть Фёдор почти не сопротивляется такому стремлению, но всё ещё тянется вниз, желая прилечь к полу. Осаму невзначай раскидывает движениями офисной туфли обломки в сторону, расчищая площадь. Умно. Впредь никаких осколок кафельной плиты.       Движение. Резко, в сторону, без какого-либо намёка. Осаму издаёт смешок, будто любуется, метает взгляд по изувеченному телу, что не соглашался участвовать в этой игре. А Фёдор пытается отдышаться. Да что там! Хотя бы сделать очередной маленький бесполезный вдох. Но… нет. Не получается. Кажется, он задыхается.       Но в эту же секунду порок прекращается и дыхательные пути вновь открыты. А Дадзай, чёртов лис, бес, идиот и слишком искусный в шахматах оппонент, идёт спиной назад, поглаживает простреленное плечо Достоевского, пачкая ладони в крови того, так ещё и заставляя испытать жгучую боль, которая по сей момент не прекращалась, но лишь усилилась.

Раз

      Его крутят вокруг своей оси, плавно и грациозно. Забинтованные руки подхвают в объятия. Но нет… Это ещё не конец пытки. Фёдор чувствует, как кости ломаются, а из ран не столь быстрое, сколько тягучее и болезненное кровотечение. Дадзай чёртов садист. А Фёдор, кажись, начинает осознавать, что сам то, если не жертва, то точно мазахист.       Мазахист. Потому что, очевидно, самому нравится, как его бросают из сторону в сторону, заставляя рвано вздыхать, прикрывать веки, шипеть от изгибов тела и той боли, что те приносят каждый раз. Но нравится. Нравится же. Хотя, сам Фёдор до сих пор этого не признаёт. Потому что это глупо!

Два

      Осаму юрко заставляет Достоевского прогнуться в спине. Когда тот закашливается и будто собирается захлебнуться собственной кровью, он возвращает израненное бледное тело в прежнее положение — снова в объятия. И Дадзай снова прижимает Фёдора к себе. А Фёдор смотрит с немой злобой и будто ненавистью, но от чего-то ничего даже не говорит.       Шею обжигает то же самое горячее дыхание. Бледную кожу кровью заляпали подушечки пальцев. Кровь, его, Фёдора. И на его же лице. На скулах, щеках, под веком и возле губы. Везде щупают липкие пальцы в крови с металлическим запахом. Достоевский подавляет желание облизнуть палец Осаму, когда тот будто бы ненадолго приставляет к его тонким губах. Боль даёт о себе знать. Фёдор посланник Бога, а не сумасшедший. Но всегда можно было с этим поспорить.

Три

      Очень быстрые движения, кружения, все приёмы и этапы вальса! Голова идёт кругом, разум будто затмевают многочисленные круги.       Бес резко остановился. Снова эти глаза. Такие же, как и у Фёдора, с помехами и беспросветной тьмой. Они такие родные и словно ясные, но совсем нечитаемые. Как же так?       Фёдор не успевает ничего сказать, как-либо среагировать или хотя бы сделать прерывочное движение, как его пригибают, втягивают в поцелуй. Липкий, неприятный, мерзкий, с примесью крови и чужими слюнами. Отвратительно! И в то же время будто приятно. Мазахист. Садист. Идеальная пара?       Осаму отстраняется, от собственной и чужой нехватки воздуха. Больше не улыбается, разве что уголки губ слегка приподняты. Он отталкивает Фёдора от себя, нарочно, и тот, на удивление, отшатывается и стоит в пару метров от него.       Стоит. Сгорбившись, вот-вот упадёт, но всё ещё держится. Фёдор прикрыл рот тыльной стороной ладони. Он всё ещё чувствует этот навязчивый вкус чужих губ. Прискорбно.       Он стоит. Смотрит, не разрывая зрительный контакт. Осаму грациозно шагнул вперёд и вновь подхватил. Фёдор уже уверен, что является мазохистом.

Потому что знает, где находится пистолет, пули которого недавно насквозь пробили частички тела.

      Ещё один поцелуй. Грубый, приятный. Снова кружения. Этот танец…

Вальс

      Только вальс. И только он. Фёдор видит — это шанс. До неузнаваемости мягкие касания окровавленных пальцев вновь оказываются на шее. И Достоевский протягивает руку к карману бежевых брюк. Резко, внезапно, так, что даже Осаму не предугадал сие действия.       Сколько было сил, Фёдор вырывается из и так лёгких касаний. Осаму лишь безумно улыбается, когда Фёдор быстро нажимает на курок. Пуля с точной скоростью летит и попадает прямиком в грудь. Кажись, там сердце. Фёдор не может не знать, где сердце. Только ни у него, ни у Дадзая нет сердца. Лишь подобие того, что этим смеет называться.       Дадзай грохнулся на потресканный пол. Он всё ещё подвижен, подёргивается и, приподняв голову, с вызовом смотрит в лиловые глаза. «Ну давай, попробуй, убей», — это слышит Фёдор, смотря на ухмыляющегося Осаму.       И он убьёт. Вот только… нет. Очередной приступ слабости. Только не сейчас! Нет!.. оружие выпадает из ладони, впредь неспособной удержать его. Будто по злощастному и абсурдному сценарию пистолет по инерции преодолевает мизерный путь. Нет. Достигает руки Осаму.       А тот, бес он, детектив, лис, и кем бы ещё ни был — выжидающе смотрит, уже сам захлёбываясь в крови, теряя сознания. Фёдор делает пару шагов вперёд. И, в точности как и Достоевский совсем недавно, Дадзай нажимает на курок. Простреливает грудь того. Точно так же. То же самое. Всё то же самое.       Фёдор уже не держится на ногах. Он падает сверху. Может, не прям сверху, но точно рядом, касаясь всем телом того не-человека, что под ним. В прочем, и Фёдор никогда не был человеком. Осаму вновь издаёт противный смешок. Измученный Фёдор ничего не скажет даже сейчас.