Сказки

Колени изодраны, джинсы порваны, и кровь запеклась на ногах бурыми потёками. Ткань почернела, как почернела бы от любой жидкости, не понять так, что она окровавленна. Кровью заляпаны и кеды, но это уже не проблема, у Хайди их три пары, и каждая выглядит так, будто до Хайди её носили ещё десять человек в течении всей своей жизни, не снимая, а по профессии кто-то из них был лесной рейнжер, кто-то - строитель, кто-то пахал на заводе, а кто-то профессионально изваливал обувь в песке и пыли. Есть четвёртая пара, её пачкать нельзя. На них акулы с внешней стороны и надпись "SHARK" маркером с внутренней, на них шнурки измоченны в разведённой сине-фиолетовой гуаши, и смайлики из точек и дуг на мысках. Краска при стирке может смыться, а то и расползтись, и, хоть Хайди и обожает такие вот старые вытрепанные вещи, обожает небрежность, обожает выглядеть небрежно, - ему это почему-то просто нравится, - не хочется застирать и испортить эти конкретные кеды, а значит сделать их слишком пыльными нельзя. Лабус молчит. Сказал, что идти сейчас нужно прямо домой, вымыть Хайди раны, и замолк. Пинает камни и смотрит себе куда-то под ноги, так, что лица при всём желании, даже если б не накрывали его шторами распущенные волосы, увидеть не удалось бы. Лабус, с этими его длинючими белыми волосами, с бордовой рубашкой в мелкую клетку и блестящими ботинками, с фиолетовыми глазами и лёгкой улыбкой, таким из себя стандартным выражением лица, из-за которого, а ещё из-за глаз и из-за белезны волос Лабус кажется чем-то отдельным, кусочком изображения какого-нибудь статусного человека из прошлого, вклеенным сначала в неподходящую эпохе одежду, а затем в неподходящее место, и если и правда он этакий путешественник во времени, то очень приспособленный. Лабус и с первого, и со второго, и с десятого взгляда в это место вклеенный, и при том самый здешний. Место ему только на вид не подходит. Хайди отрывает от каждого куста по листочку, кромсает и обрывает аккуратно, так, чтоб стержень остался цел, но ни разу этого не выходит. Хайди, в общем-то, всё равно, он отрывает и отрывает дальше, пока не натыкается в зелени на ягоды. Красноватые, в разводах, местами белые, как будто сунули их в краску, по форме напоминающие голубику. - Не ешь, это волчьи, - доносится наконец-то сзади. Хайди ждал, пока скажет. Он не собирался есть, но сейчас как-нибудь оспорит запрет, чтоб Лабус сказал ещё. Разговорится, и не будет больше взглядом землю пилить. - Они ж красные, а волчьи чёрные, - он эту несчастную уже подавленную случайно ягоду к лицу подносит поближе, рассмотреть. - Волчьими каждые первые ядовитые называют, дурак, - Хайди слышит, как Лабус в слова улыбается, но не видит, а ведь очень обернуться хочется, - И нюхать не надо - отвалится нос. Теперь уже хихикает, хватает Хайди за запястье, выуживает из ладони ягоду, да там же под ноги бросает. И так же за руку тянет дальше идти, и Хайди от этого сам лыбится, как придурок, и надеется, Лабус не обернётся, потому что в такой ситуации следовало бы хотя бы делать вид, что тебе абсолютно всё равно, и ты спокоен, а Хайди этого не умеет. А Лабус говорит что-то дальше, насчёт ягод, больше не замолкает, потому что любит объяснять, особенно, если объяснение касается безопасности. Лабус любит объяснять, разбирать, предупреждать, любит заботиться, а предупреждение - основное проявление его заботы, любит истории, рассказывать истории, да и слушать тоже, но больше рассказывать, это сразу видно, любит напоминать о чём-то, просыпаться самому вовремя, а Хайди будить чуть позже, чем вовремя, чтоб не опоздал безвозвратно в школу, но побегать-поторопиться ему под Лабуса хихиканием пришлось, любит ходить по комнате Хайди, убирать и так убранные вещи, выставлять книги в определённом, но только Лабусу понятном, порядке, и всё, кроме предпоследнего, конечно, это можно назвать проявлением заботы, и Хайди эту заботу любит. Просёлочная дорога резко переходит в побитый всем, чем его можно побить, асфальт, а затем в крупнуть бетонную плитку. Просёлочная дорога, за ней сразу самый центр города, а на стыке их в нескольких метрах над головой мостиком теплопровод тянется, оборванный и облупленный, две трубы смыкаются, и наверх, на них, можно перелезть с соседнего дерева. Здесь большой, но неработающий фонтан, здесь единственный супермаркет и рядок ларьков со всякой мелочью, вроде ловцов снов, свечей и канцелярии, здесь развилка, три дороги, ведущие в разные стороны, и четвёртая - просёлочная, с которой они вышли, выезд из города. "Когда у тебя под ногами квадраты, ходи по ним, не наступая на швы! Один человек наступил и пропал на неделю куда-то. Потом его встретили без головы!!!" - вещает надпись на первой же плите, и точно такие же на каждой дороге, для предупреждения. Для проезжих, не знающих, для детей мелких, ещё не успевших наизусть эти слова, как молитву, выучить, и зарисовки безголового бедняжки на стенах поразглядывать. Плитка крупная, очень крупная, не сложно совсем это правило исполнять. Хайди живёт на окраине, так, что окна спальни выходят на двор, возле подъезда, (живёт он на первом этаже), и лампочка под козырьком подъезда по ночам слепит стёкла, а окно кухни замуровано досками, как и все окна, выходящие в лес. Там кусты непроходимые и деревья высятся, и мрак такой, будто нет в двух шагах от места освещённой улицы. Небезопасно с таким видом за стёклами спать. До его дома брести и брести, и они бредут. Лабус свободной рукой очерчивает стены домов, - одинаковых двухэтажных сталинок, кроме которых, в общем-то, нет ничего в городе, даже частных домов не имеется, - у него привычка такая, стен касаться, очерчивает отдельные кирпичики, очерчивает надписи и предупреждения, написанные ими же и чужие, свежие, потёртые, несколько раз наведённое маркером "ВЫГЛЯДЯЩЕЕ МЕРТВЫМ НЕ ВСЕГДА ТАКОВЫМ ЯВЛЯЕТСЯ", кажется, бывшее на этом месте и семь лет назад, и десять. На стенах пишут и рисуют разное, и имеющее смысл красивое, и не имеющее смысла красивое, и непристойщину, и имеющее смысл жуткое, и предупреждения, и "НЕ ВЕРЬТЕ ИМ" со стрелочкой, чтоб понятно становилось, кому именно не верить. Дорожный знак кричит "НЕ ШУМИТЕ! ШУМ ПРИВЛЕКАЕТ ПЛОХОЕ!!!!!", хотя должен был указывать на пешеходный переход, (от которого, в прочем, мало что осталось). "Лирик" цитирует третий куплет "Мама, мы все тяжело больны" ярко-жёлтой краской на витрине заброшенного магазина. Лабус до сих пор тянет его за руку, и Хайди идет, на два шага отставая, так, что цепочка из рук натягивается. Лабус руку не сжимает, придерживает легонько, а мог бы и давить на неё, оставляя на глазах пропадающие красные отметины, но такой Лабус, всегда лёгкий, воздушный, аккуратный, даже если знает, что ему можно всё. На асфальте классики, очень длинные и нарисованные краской, неровные - клеточки прыгают, изгинаются и налазят друг на друга. Квадратиков не десять, как полагается, а двадцать четыре, если смотреть на цифры. Надпись рядом "НЕ ВЕРЬТЕ ИМ" напоминает, что тринадцатых квадратиков не бывает, а значит, их двадцать три. "БЕРUТЕ ФОНАРUК В НОYЬ" - размашисто, так, что некоторые буквы можно и не разобрать, советует неизвестный "К", "ОБХОDИ ВОDОСТОК, ПРИДУРОК" - напоминает кто-то возле этого самого водостока, "Свеча - плохой источник освещения, а плохое плохое притягивает. Пользуйтесь благами цивилизации, пока можете, а когда отключают электричество, сидите в темноте" - пишет "навеки твой воображаемый друг", - Хайди видел, как это пишется, и голову оторвать готов тому, кто рядом написал "НЕ ВЕРЬТЕ ИМ", но не успевает даже рукой надпись смазать, как его дальше утягивают. И это не сказки, не шутки и не выдумки, не вздумайте не предавать советам значения, не вздумайте называть их непрошенными, ведь именно в непрошенных советах есть доля заботы, и надписи на стенах, и их авторы заботятся о вас, о вашей безопасности!безопасности. Пускай кто-то не проверяет информацию, пускай чьи-то доводы необъективны, но никто не врёт намеренно, запрещено на стенах врать, ведь им все верят. Края здесь мрачные, а в мрачности необходимо верить чему-нибудь. Мрачность разная бывает, не по степени, а по сути, и любой проезжий, оказавшийся здесь против воли и ненадолго подросток, средних лет человек, приехавший сюда из необходимости, ребёнок у бабушки, кто угодно нездешний скажет, что город мрачный внешне, необлагороженный, разваливающийся, а здешний туманно заметит, что разваливается он, как сущность. А проезжими называют и постоянных жильцов, не смирившихся и не привыкших к городу. Проезжие нервничают, пишут "НЕ ВЕРЬТЕ ИМ", сторонятся невинных желающих с ними познакомиться, не знавших, что здороваются с проезжим, не во что не ставят советы, как в случае недавнем с одной средних лет дамой, решившей расколотить окна и говорившей, что здешнии упускают прекрасный вид, (когда она заехала в квартиру, окна, наверняка, были уже заколочены, а историю про вид она с потолка взяла, потому как все знают - смотреть там не на что). Умерла, конечно, покоя ей на той стороне. Такие шумят по ночам, "скептически", (так они сами это называют), смотрят на мигающие люстры, отправляют детей на домашнее обучение, "чтоб в школе их вандализму не научили", а дети их бедные зачастую бывают нормальные, страдают от родительской проезжести... И жить здесь можно либо теша себя надеждами на переезд, либо превращая реальность в своих глазах в красивую сказку или, по крайней мере, волшебную историю, которой можно наслаждаться, либо если ты здесь не один. Первое подходит только приезжим, второе у Хайди не получается, потому что если и любить сказки, то более реалистичные, потемнее и попыльнее, на такую город и похож, но варианта-то такого не предлагают, а что до третьего, есть Лабус. С Лабусом и проще, и веселее, и безопаснее, потому что, так оно, Лабус не совсем обычный, он потому и историй так много знает, что разное видит. Лабус и не здесь, и не на той стороне, и не в чём ином. Понять сложно, Лабус сам не знает, но зато он советы давать может и на стенах их писать, может предупреждать и видеть некоторое, может рассказывать, что ни Пиковой дамы, ни Кровавой Мэри, как призрака, не существует, но это не меняет того, что плохое при их призыве может убить, может рассказать, что призраков в привычном понимании нет вообще, только плохое, существующее как сущность, как растворённый в воде яд или радиация, как что-то не видимое простым глазом, но невероятно опасное, и немёртвое, являющееся вполне осязаемым, не столь опасным, ведь убежать от видимого намного проще, но более пугающим. И не всегда это монстр, жаждущий человеческой крови - вокруг свечей, например, струится плохое, но убъёт оно лишь при наличии католизатора, потому из и зажигают при призывах и ритуалах, а голуби без голов, распластанные машиной об асфальт, хоть и пугают, не навредят вам. С Лабусом спокойно, с Лабусом небезопасность становится приятной, и вообще, небезопаснасть, такая, какой она быват с Лабусом, - самое приятное чувство, Лабусом хоть по лесу лазать, - при свете, конечно, - хоть на площадке во дворе сидеть, хоть на стенах писать, а на стенах они пишут часто, и подписи их знакомы всем, кто хоть раз на стену глядел, и когда до кого-то дошло наконец, что "SHARK" - это Хайди, долго думали, кто "Навеки твой воображаемый друг" и связал ли он с Хайди хоть как-то или случайно так выходит, что их надписи рядом оказываются. Хайди, по просьбе Лабуса, не опровергал, что они связаны и не утверждал этого, отвечал всегда туманно и смеялся над чужой озадаченностью, а потом этот вопрос переместили на пару уровней ниже в важности, не стали больше допытываться. А они с Лабусом тогда стали чаще писать по темноте, хоть и небезопасно. Лабус осторожный, аккуратный, пока ему идея какая резкая в голову не приходит, а там может и спросить уже при словах о том, что пора бы спать ложиться, хочет ли Хайди прогуляться до какой пустой стены. А как Хайди отказывать должен? Он и не хочет, он без проблем соглашается на поход к примеченному Лабусом месту, не до конца расслышав, где эта стена находится, сгребает со стола всё, что пишет, и в сумку пихает. Стена оказывается не пустой, но какая разница? Лабус не предупреждает о том, что идеи у него грандиозные, углём вычерчивает фигуру, на фоне других надписей плохо понятную, сливающуюся и переплетающуюся с буквами, отходит на пару метров осмотреть, пока Хайди пытается разобрать что это, и белой краской заливает. Вырисовываются белые лапы, затем, белый хвост с гребнем острых пластин, следом костяные острия на крыльях и в спину смотрящие пластины на голове. Дракон. Белый, весь белый, с чуть-чуть загинающимися когтями и полосами на животе, с узорчатыми крыльями и короткой шеей, аккуратно, без единой зазубрины обведённый углём, ранее терявшийся в надписях, сейчас затмевающий их. - Лапы кривые. Но, в остальном, мне нравится, - наконец говорит Лабус, отходя, а Хайди понять не может, что он плохого нашёл в лапах, прекрасно же всё. Весь дракон прекрасен. - Хорошие лапы! Не придирайся к нему! Лабус хихикает, не отвечает. Хайди сидит на асфальте, уже успевшем остыть с захода солнца, но ещё не холодном, а Лабус стоит с ним в линию. Лицо снизу не разглядеть. Хайди занимает руки, вытирая мелок о ладони, так, что теперь они все в фиолетовой пыли, и трогать ими ничего нельзя. Думает, что дракон на что-то похож. Не в том смысле, что Хайди видел похожего раньше, а в том, что ассоциация какая-то с ним возникает. Хайди мел разбивает о землю и один его кусочик подбирает, с асфальта вскакивает, подходит к стене. Ладонью вдавливает мел в голову дракона, заменяя чёрный угольный глазик на яркий фиолетовый, аккуратно стирает пальцем лишнюю меловую пыль, чтоб не размазалась она и не смешалась с ещё не до конца досохшей краской. - Теперь на тебя похоже, с фиолетовыми глазами! Лабус, кажется, наконец понимает, что значила эта махинация, и улыбается, улыбается. Лабус - старинная фреска, странным образом почти идеально сохранившаяся, музейный экспонат, на который только смотреть, никак не трогать, керамическая ваза с росписью-иллюстрацией красивой легенды, первый мелкий-мелкий снежок, тающий раньше, чем окажется на земле, запотевшие зеркала и белые скатерти, Лабус - что-то вне времени и пространства и в прямом и в переносном смысле. Лабус - Белый Дракон. С фиолетовыми глазами и чуть-чуть загнувшимися когтями, белый и чистый поверх всех надписей. Лабус всегда чутка приподнимает уголки губ - стандартное выражение лица, но это никак не сравнится с полноценной его, искренней улыбкой, белой, белой, белой, воздушной. Он заливает белой краской участок, отчищая его от надписей и подписей, ставит свою. "Навеки твой воображаемый друг". В кустах шуршит, и Лабус настораживается. Резко, как будто сзади него вдруг что-то взорвалось. Стоило помнить. Ночь ведь на дворе. Небезопасно. Лабус ему кивает, чтоб за ним шёл по направлению к дому. Рисунок закончен, уголь брошен около стены, где его и нашли. Здесь небезопасно, здесь небезопасно, здесь небезопасно, здесь... Не "опасно" и не "безопасно". Небезопасно. Хайди считает, это слово имеет отдельное значение. Небезопасно - это когда зимой с утра идёшь в школу, и людей на улице не мало, а на подходе к школе детей толпы, в городе она ведь одна единственная, (и это не мешает городу называться городом, а не селом каким, отстаньте), и уже светает потихоньку, но никак не удаётся почувствовать защищённость до рассвета; когда ночью выходишь на кухню попить и бежишь обратно, запрыгиваешь на кровать, сосиской в одеяло заворачиваешься, и всё нормально, всё закончилось, кажется, но ведь до сих пор ты не в полной безопасности; когда на шум на территории детского сада выходит сторож, и ты прячешься в домике на дереве и знаешь, что не полезет он там проверять, но также знаешь, что ты не в полной безопасности; когда остаёшься в школе до вечера, идёшь на первый этаж по пустым лестницам и полупустым коридорам, а на посту охранника никого нет и у дверей тоже, и становится не по себе, становится небезопасно; когда сидишь на самой верхушке турников долгое время, детей внизу, на площадке, становится всё меньше, потом они уходят, и на небе проглядывают звёзды, и понимаешь, что упустил момент, когда уходить нужно было, и до дома два шага, а всё равно ведь небезопасно. Небезопасно. Небезопасность пугать может больше опасности, но Хайди она даже привлекает. От страха на подкорке сознания набегает эйфория. Но бывает, как последние дни, что на улицу в сумерки выходить вдруг снова страшно, и при прокручивании воспоминаний о зимних сборах в школу в темноте неприятно становится, и в совсем маленькой степени небезопасность чувствуется даже дома, в кровати, днём, когда в окно солнце светит. И это, Хайди сказал бы, пиздец. Он сидит на столе, который у него приставлен к подоконнику, маркером рисует на рамме, поверх других рисунков, постарее, и ощупывает в рамах гвозди. Дедушка забивал каждых год, когда жив был, а теперь этого никто не делает. Плохо это. Небезопасно. Лабуса нет уже неделю. Не появлялся и никаких намёков на такую возможность заранее не оставлял. И сначала Хайди было скучно, но он думал, что завтра всё образуется, ведь не первый это раз, когда Лабус на чуть-чуть уходит. Потом стало тоскливо, и Хайди даже думал о том, чтоб обидеться, но понял, что не сможет, а эти попытки будут выглядеть просто глупо. Потом страшно становилось чуть чаще, чем обычно. Без Лабуса паршиво. Хайди даже рисовал - говорят так, что если рисовать кого-то, скоро его увидишь. Над кроватью, на потолке, так, что, если лечь на спину в обычном положении, он окажется прямо перед глазами. Белый Дракон. Не такой ровный, какой был у Лабуса, но узнаваемый, в немного изменённом, упрощённом положении, с фиолетовыми глазами, с которых мел тихонько осыпается на кровать. А потом думает сделать, как делал обычно, если Лабус молчит. Лабус любит предупреждать, любит спасать. И обычно Хайди давал повод для того, чтобы это любимое делать. Хайди находит свечи, которые у бабушки всё же имеются, не смотря на надпись на обоях в коридоре: "Свечи - плохой источник освещения, а плохое плохое притягивает. Пользуйтесь благами цивилизации, пока можете, а когда отлючают электричество, сидите в темноте". Постыдно открывает её ящичек с резинками для волос и кремами в надежде обнаружить там помаду, но помады не оказывается. Потом Хайди думает, что хорошо это, ведь стыд за простое проискивание чужих вещей вынести чуть проще, чем за кражу найденного, а в место помады можно использовать краску, хоть это и хуже работает. Он расзановешивает зеркало в дверце шкафа, сбрасывает тюль, прикрывавший его, на пол, и на стекле тихонько выпастает лестничка с дверцей у основания. Хайди ждёт, и дверца, ожидаемо, приоткрывается. Ещё ожидаемей она захлопывается обратно из-за того, что погасли свечи. Ещё ожидаемей свечи задувают, а Хайди отталкивают от зеркала, довольно-таки грубо отталкивают, но Хайди это не шибко волнует. Они не говорят. Лабус рукой размазывает по стеклу недосохшую красную краску, и зеркало теперь выглядит так, будто кто-то, стоя к нему впритык, прирезался. Лабус выглядит особенно задумчивым, и в этот момент Хайди понимает, что переборщил. Они сидят по разным сторонам комнаты, Лабус - на огромном широком комоде, Хайди - на стуле, около стола. Хайди смотрит на Лабуса, Лабус рассматривает случайные в комнате вещи. И Хайди быстро становится спокойне, он снова видит Лабуса, цель достигнута, но стыдно. Он переборщил. Он опять параноил и опять натворил лишнего. Каждый раз, стоит Лабусу отойти, одно и то же, и Хайди понимает, как это всё глупо, только если на то указать. Им ждать до рассвета, чтобы удостовериться в том, что Пиковая Дама ушла. Хайди ходит по комнате, Хайди пролазит на кухню и решает поесть, ведь не ужинал даже, но всё-таки возвращается в комнату, чтоб Лабуса видеть. Хайди роняет нож, случайно, поднимает, и надеется, что Лабус заговорит, напомнит, но тот даже не вздрагивает от звука. Хайди сам стучит по полу, без подсказки, потому что на самом деле прекрасно знает, что и когда нужно, чаще притворяется. Хайди залазит на комод, садится рядом. Лабус рассматривает себя над кроватью. - Почему? Хайди голову опускает на ладони, ладони - на колени. В таком положении не видно, что он улыбается. Улыбается. Как-то машинально, может, от того, что Лабус говорит. Может, от усталости. - Попробовать. Знаю про призыв много, а сам этого раньше не делал. Не положено так. Лабус хмыкает. Как-то неопределённо. Знает ведь, что пиздит Хайди. Хайди просто не скажет прямо, они оба это понимают. Лабус ворочается и пересаживается, на секунду замирает, и затем обнимает Хайди со спины. Хайди замирает, а тот на это намеренно не обращает внимание, облокачивается на Хайди полноценно и дышит прямо в ухо. У Хайди из головы все мысли улитучиваются и тут же заменяются новыми, огромным количеством новых, из которых, в общем-то, пожно вывести, что Хайди чётко доволен новым положением дел. - Ты как зависимый. - бормочет тихо, но прямо в ухо. - Да, наверно... Может быть. Но ты не уходи, - Лабус на то хихикает, так, что хихикание это только из дыхания слышно, по сути бесшумно. Хайди осмеливается, съезжает чуть вниз, и если Лабус его теперь отпустит, он с комода свалится. Сейчас можно снизу Лабуса лицо разглядывать. Лабус бормочет, глядя на потолок, на Дракона, что здесь небезопасно, здесь небезопасно, здесь небезопасно, здесь... А Хайди улыбается, слушает, да, и подтверждает в голове слова, ведь и правда знает, и правда себя ведет самонадеянно и глупо. Лыбится. Потому что, наверно, он и правда зависимый, и правда придурок, и правда ничего из себя представлять не может, от Лабуса оторванный. Он и не хочет. Не хочет, не пытается. Да, наверно... Может быть. Но пускай только Лабус не уходит. Лабус перестаёт причитать, смотрит на Хайди тем самым взглядом "Какой же ты тупой... Ну, какой достался, такой достался, чего мне жаловаться". "Достался" - наверно, самое верное слово, чтобы описать, как всё происходило. Просто со временем Лабус, кажется, смирился, (но не в плохом ключе. Да ведь?), а Хайди как был от Лабуса в восторге, так и остался. Просто Лабус пишет на стенах "Навеки твой воображаемый друг", а воображаемым другом он приходится только Хайди, и Хайди привык за это чувствовать что-то вроде гордости. Хотя про воображаемость это только шутка, придуманная самим Лабусом. Лабус ведь не сказка, как и всё остальное вокруг, частью которого он, наверно, всё-таки является. В сказках нет ни одного листа о том, как видеть в каждой мелочи знак. Такие подсказки, как на стенах, как услышанные от Лабуса, как рассказанные когда-то давно дедушкой, передают из уст в уста не просто так! Как это по вашему может быть выдумками? Вы считать будете каждого в городе теперь шизофреником? А как ещё объяснить? Когда рассветает, Хайди спрыгивает с комода, зовёт Лабуса на улицу, потому что спать уже перехотелось. Понятное дело, Лабус идёт, не бывает у них такого, чтоб отказаться куда-то идти, и вообще, назвать это предложением пойти сложно, это скорее сообщение о том, что Лабус сейчас тоже идёт гулять. Рассвет смотреть. Выходят через окно. Первый этаж и всё такое. Здесь небезопасно, потому что светать только начало, но пропускать рассвет при случае нельзя. Здесь холодно, а Хайди в футболке, и Лабус в рубашке, тонкой, наверняка не лучше себя чувствует. Они поднимаются на турники, на самый верх, достающий крыши и, возможно, выше неё ходящий, не мерял же никто. Хайди по дороге сдирает мазоль и болящий палец в рот суёт, держась теперь только одной рукой. Солнце встаёт из-за леса, за домом Хайди. Тонкие перистые облака на горизонте желтеют. Хайди любит розовые закаты, но не розовые рассветы. Рассветы чтоб всегда были рыжими.