I like you alive

      Саймон медленно приходил в себя. Сознание оставалось мутным и размытым, мысли упрямо не желали складываться воедино. Казалось, его пережевало и выплюнуло что-то невероятно жестокое — настолько отвратительно он себя чувствовал. Разум то обретал ясность, то вновь проваливался в мрак. Вокруг царила абсолютная тишина, пугающая своей стерильностью, словно он оказался в вакууме. Веки тяжело нависали, как свинцовые пластины, а тело отказывалось повиноваться.       Саймон не понимал, где находится, и что с ним происходит. Последнее, что оставалось в его памяти, — момент, когда он с Алексеем заехал внутрь базы. А потом? Что было потом? Он пытался ухватиться за ускользающие воспоминания, но безуспешно. Мысли, подобно песку, рассыпались в руках, и, не выдержав, он снова провалился в беспамятство.       Когда он очнулся в следующий раз, думать стало чуть легче, но это не приносило облегчения. В голове крутились вопросы: Где я? Что случилось? Где Газ? Где Прайс? Живы ли они? Смогли ли они устранить Макарова?Ответы казались недосягаемыми. Паника нарастала. Почему он ничего не помнит? Почему тело не слушается?       Хоть что-то! Хоть малейшая зацепка, прошу… Но мозг упорно отказывался выдать ответы. Это напряжение стало для него последней каплей, и темнота снова поглотила его сознание.       — Нет… хватит… — молил он в бессилии, прежде чем провалиться в бездну.       Эти краткие пробуждения становились пыткой. Каждое новое — всё более изощрённой. Казалось, это был тщательно спланированный метод уничтожения его разума. Это новая садистская уловка Макарова? — размышлял Саймон. — Если да, то мы в полной заднице.       Он понимал, что операция и так находилась на грани легальности. А если они попали в плен, то надеяться на помощь извне не приходилось.       Прайс… Мы бывали в дерьме, хуже этого… Мы могли выдерживать пытки… Но Кайл? Гэррик не был готов к плену. Он ведь ещё так молод. Газ был из тех, кого они всеми силами защищали. А теперь? Теперь удача отвернулась даже от него. А морпехи? Они вообще живы?       Голова горела, словно внутри разгорался пожар. Мысли путались, и сцены, давно похороненные в глубинах памяти, начали выплывать наружу.       Нет! Нет, только не это… — почти рычал про себя Райли, пытаясь заглушить нарастающий шторм воспоминаний.       Темнота, изоляция, неспособность двигаться — всё это шаг за шагом разрушало его внутренние барьеры. Кадры из прошлого проносились перед глазами, не давая ни секунды передышки.

***

      Я не знаю, что хуже: отец, который считает кулаки доказательством своей правоты, или мать, которая молча принимает всё, будто так и должно быть. Моё детство напоминало тюрьму. Все двери в этой тюрьме запирал один человек — Итан Райли, мой отец.       Отец был мясником. Не только в том смысле, что он разделывал туши на работе, но и в переносном — дома он, казалось, разбирал на части души. Бутылка в одной руке, ремень в другой. Его девиз звучал просто: "Семья — это собственность. Они должны делать то, что я скажу."       Мой брат Томми был младше меня на три года. Он всегда пытался защитить меня, даже если это было бесполезно. Я до сих пор помню, как он толкал меня под кровать, когда отец врывался в нашу комнату с ремнём. Томми вставал между ним и мной, принимая на себя удары. Его тело потом покрывалось синяками, а я лежал в темноте, дрожа от страха.       Каждый раз я ненавидел себя за то, что оставался в укрытии, слыша крики брата.

***

      Мне восемь лет. Я сижу, оцепенев от ужаса, не в силах отвести взгляд от питона, которого принёс домой отец. Змея ползёт по одеялу, подбираясь к моему лицу. Я не могу даже закричать.       Отец смеётся. Томми, сидящий у него на коленях, с восторгом тянется погладить питона. Он счастлив, улыбка не сходит с его лица.       — Я видел, как ты дёрнулся, Саймон. Дёрганье — твой конец, — произносит отец с издёвкой, не скрывая веселья.       Томми тоже смеётся, будто это самое забавное зрелище в его жизни. Единственный, кто разделяет мой ужас, — мама.       — Прекрати! Ты пугаешь его! Ему всего восемь! — кричит она, её голос дрожит. Но на её слова никто не обращает внимания.       Отец приближается ко мне. Его лицо перекошено широкой ухмылкой. Я чувствую гнилостный запах, исходящий от него.       — Ты испугался Рокко, Саймон? Всё ещё боишься того, что было прошлой ночью? — его голос режет, как нож.       Я не могу ответить. Всё, что мне удаётся, — это молча смотреть на него широко раскрытыми глазами, переполненными страхом.       — Я даже думать не хочу о том, что мне придётся делать, если не смогу доверять собственному сыну, — шепчет он, его тон становится угрожающим.       Но как я могу доверять человеку, который называет себя моим отцом?

***

      В нашем доме всегда пахло алкоголем и кровью. Отец приносил домой не только запах своей работы, но и металлический аромат, пропитывающий его руки. Он учил меня охоте, даже если я этого не хотел.       — Саймон, — говорил он, засовывая нож мне в руку, — если ты не можешь убить животное, ты никогда не сможешь защитить свою семью.       Но он, казалось, верил, что защищать семью — это значит ломать её. Иногда он насильно кормил меня сырой печенью животных, которых сам же убивал, говоря, что это сделает меня сильнее.       Тьма в нашем доме начала пожирать и Томми. Он смеялся надо мной, когда я отказывался есть это мясо, подражая отцу. Ему было всего семь, но он уже начинал становиться его копией.

***

      Снова ночь. Я не сплю. Родители за дверью нашей комнаты снова кричат друг на друга. Отец ругается из-за того, как мама нас воспитывает.       — Хватит реветь. Буди сына. Пусть готовится, — слышится грубый голос отца. — Я забираю его. Научу его быть мужиком.       С верхнего яруса кровати свисает голова Томми.       — Больше… никакого… телека… — насмешливо произносит он, специально делая паузы. Его лицо перекошено гримасой, напоминающей череп. — Гулять с папочкой… Везунчик Саймон.       Он опускается ещё ниже, почти касаясь моего лица.       Почему у него в руках нож? Почему на его лице этот зловещий оскал?       Я не знаю, что страшнее — его насмешка или реальность, в которой я вынужден жить.

***

      Мы с отцом на панк-рок концерте. Музыка гремит так громко, что кажется, будто она вырывает меня изнутри. Вокруг толпа странных людей: они орут, дерутся, матерятся. Мне страшно. Я зажимаю уши руками, но это не помогает.       Со сцены кричит полуголый лысый мужчина:       — Нам насрать! Нам насрать! Нахер Англию!       Отец оставляет меня среди толпы. Его голос звучит как будто издалека:       — Подожди здесь, я скоро вернусь.       Куда ты? Не оставляй меня! Мне страшно! — кричу я мысленно, но звук моего внутреннего голоса тонет в грохоте музыки.       Я оглядываюсь вокруг. Лицо девушки рядом разбито в кровь. Я вижу, как её выворачивает наизнанку всем, что было у неё внутри. Зелёная жижа растекается по полу.       Со сцены продолжают кричать:       — Это мой последний день, и я останусь здесь!       Меня толкают. Люди вокруг словно волны, захлёстывают, затягивают. Я пробираюсь через толпу, ищу отца. Наконец вижу его. Он с какой-то женщиной. Мне всё равно. Я просто иду к нему. Мне нужно быть рядом.       В туалете я нахожу его. Он вместе с той женщиной.       — Леди? — спрашиваю я с надеждой, не понимая, что происходит.       Отец смеётся, будто мой вопрос смешон.       — А, ты про эту шлюху? Чёрт, сынок, она мертва.       Он открывает дверь туалетной кабинки. Внутри лежит её тело. Лицо разбито, всё от носа до живота покрыто кровью.       Я цепенею. Меня охватывает ужас. Отец подходит ко мне, его голос звучит спокойно, даже весело:       — Она сама виновата. Ей бы радоваться, ведь умерла она с улыбкой на лице. Он резко хватает меня за подбородок, приближает своё лицо к моему. От него несёт гнилью, и меня начинает тошнить.       — Смотри, на натуре! Видишь это! — кричит он, указывая на мёртвую женщину. — Смейся, парень! Ха-ха-ха! Смейся! Смейся!       Его руки не отпускают меня. Меня трясёт. Из горла вырываются хрипы, которые переходят в прерывистые смешки.       Я смеюсь? Я правда смеюсь из-за смерти другого человека?       — Хе-хе, — это мой жалкий смешок.       — Вот так! Ха-ха-ха! — продолжает отец, не отрывая взгляда от меня. Ему весело. Вся эта ситуация его забавляет.       Я не замечаю, как спустя мгновение наш общий смех начинает разноситься по помещению.       — Ха-ха-ха-ха! — это мы. Это я и мой отец.       Мёртвые глаза женщины смотрят на нас.

***

      Отец продолжал ломать нас. Его приступы гнева становились всё страшнее, а наказания — всё изощрённее. Если мы осмеливались ослушаться, он запирал нас в морозильнике. Я помню, как ледяной воздух сковывал дыхание, как зубы стучали от холода, но хуже всего был страх. Страх, что он забудет нас там.       Однако однажды всё изменилось. Томми перестал сопротивляться. Мой младший брат, который когда-то прятал меня под кроватью, чтобы защитить, начал смеяться над тем, что нас пугало. Он стал таким же, как отец.              Я помню, как он поймал птицу во дворе. Маленький воробей бился в его руках, пока Томми не сорвал ему крылья. Его смех разносился по воздуху, как эхо.       — Посмотри, Саймон! — выкрикнул он, демонстрируя своё "трофей". — Видишь, как просто?       Я стоял неподвижно, не веря своим глазам.       — Томми, что ты делаешь?! — закричал я, пытаясь остановить его.       Он лишь усмехнулся, его глаза сверкнули холодной жестокостью, так похожей на ту, что я видел у отца.       — Ты слишком слабый, Саймон, — сказал он презрительно. — Ты никогда не станешь таким, как отец.       Я замер. Слова брата ударили сильнее, чем любой ремень отца.       Я не хочу быть как он! — кричал я про себя.       Я любил Томми. Но Томми уже не был тем мальчишкой, который прикрывал меня в детстве. Он стал другим. Он стал отражением отца.

***

      Однажды ночью я собрал свои вещи и ушёл. Без прощаний. Без оглядки. Я оставил всё — отца, мать, Томми — позади, надеясь, что больше никогда не увижу их.       Я записался в армию. Мне нужно было место, где моя сила могла найти применение. Та сила, которую отец пытался выбить из меня своим ремнём и кулаками.       Армия дала мне цель. Здесь не было хаоса нашего дома, не было жестокости ради жестокости. Всё было просто: выполняй приказы — и ты жив. Здесь никто не бил тебя за невыученные уроки, не унижал ради собственного удовольствия.       Служба встретила меня суровой дисциплиной и жёсткими правилами, но мне это подходило. Чёткие рамки, порядок и ясность — всё, чего не хватало в моей прошлой жизни.       Я быстро стал выделяться. Моё прошлое дало мне стойкость, а умение подавлять эмоции оказалось полезным. Сослуживцы доверяли мне. Впервые я почувствовал себя частью чего-то большего, чем я сам.       Но ночами… ночами я просыпался в холодном поту от криков, звучавших только в моей голове. Отец, Томми, мать — их голоса звали меня, обвиняли, тянули назад в тот ад, из которого я пытался выбраться.       Когда мне предложили пройти отбор в SAS, я не раздумывал. Это был шанс доказать самому себе, что я способен на большее. Тренировки были жестокими, они ломали слабых, превращая их в пустые тени. Но тех, кто выдерживал, они делали совершенными солдатами.       На тот момент я был просто Саймон Райли — парень, который пытался вырваться из тени своего прошлого. Маски ещё не было. Моё лицо знали, знали и имя. Коллеги считали меня спокойным, хладнокровным, предельно точным в действиях. Никто не видел той внутренней борьбы, что скрывалась за этим фасадом.       Каждая миссия, каждое испытание в SAS приближало меня к тому, кем я должен был стать. Но тени прошлого всё ещё следовали за мной, шепча из глубин моего сознания, что я никогда не смогу уйти достаточно далеко.

***

      Январь 2003 года. Я возвращаюсь в Манчестер. На улице влажно и холодно, воздух тянет сыростью и гнилью, привычный запах моего прошлого. Под ногами грязь, превращённая в липкую кашу. Я держу в руке сумку, в голове — мысли, тяжёлые, как кирпичи.       Поднимаюсь по лестнице к нашей квартире. На пороге меня встречает мать. Она сидит на полу, опираясь спиной на стену. Её лицо покрыто синяками, под глазами тени, глаза мутные, пустые. От неё пахнет спиртом.       — Саймон, ты… вернулся, — её голос дрожит. Она едва поднимает на меня взгляд, словно боится, что я её не узнаю.       Я сжимаю зубы, чувствую, как внутри закипает злость.       — Где Томми? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.       — С… друзьями, — выдавливает она, махнув рукой куда-то вдаль.       Друзья. Проклятые наркоманы. Я оставил его здесь, надеясь, что он останется человеком. Но Томми пошёл по стопам отца.       Я не могу его бросить.       Добираюсь до квартиры, где он торчит. Дверь приоткрыта, изнутри несёт кислым запахом пота, мочи и разложения. Вхожу внутрь. Томми лежит на полу, глаза остекленели, тело вялое. Его руки в следах от уколов, изо рта течёт слюна.       — Томми! — я трясу его за плечо. Его взгляд скользит по мне, и он слабым голосом произносит:       — Саймон? Это… ты?       — Да, это я, Томми. Пойдём домой.       Он моргает, что-то пытается сказать, но у него не выходит.       На пути к выходу появляются его «друзья». Грязные, худые, с воспалёнными глазами. Один из них преграждает мне путь, ставя руку на косяк двери.       — Эй, куда ты его тащишь? Он наш… — начинает он, но я не даю ему закончить. Я разбиваю ему нос ударом ладони, ещё одного бью локтем в живот. Они валятся, как тряпичные куклы, издавая лишь слабые стоны. Я чувствую, как что-то тёмное поднимается внутри меня.       Почему я вижу их скелетами? Почему слышу этот смех, этот мерзкий, липкий, давящий смех? Почему смеюсь сам?       Томми еле держится на ногах, но я всё-таки вытаскиваю его наружу. Мы идём домой, медленно, он опирается на меня. Я молчу, он молчит, лишь время от времени хрипло дышит.       Отец. Он снова на концерте. Там, где всегда был, среди грязи, музыки и насилия. Я вытаскиваю его через чёрный выход. Его глаза бешено сверкают, он явно пьян, его руки трясутся.       — Ты чего удумал, парень? — начинает он, пытаясь освободиться.       — Убирайся, — шиплю я ему в лицо. — Ты больше не нужен. Им не нужен. Я обо всём позабочусь. Больше не будет как раньше.       — Кем ты, чёрт возьми, себя возомнил? — он делает шаг ко мне, его лицо перекошено. — Это моя жена и мой сынуля! Думаешь, старина «Кости» всадил Томми иглу в руку? Думаешь, это моя вина?!       Его грязные пальцы хватают меня за грудь, комкают мою форму.       — Наёмник грёбанной королевы! — выкрикивает он, выплёвывая слова мне в лицо.       Я не выдерживаю. Бью его в лицо, так что он отлетает назад.       — Заткнись! — рявкаю я.       Он падает, поднимается, и начинает смеяться. Безумно, громко, жутко. Его смех эхом разносится в моей голове, он звучит, как карканье воронов, как железо, царапающее стекло.       Я не понимаю, кто из нас безумен в этот момент — он или я.

***

      Наша жизнь, наконец, начала налаживаться. Мама пришла в себя. Она бросила пить и нашла мужчину, который оказался для неё опорой. Он был надёжным человеком, спокойным и добрым. Я не был против. Если кто-то мог помочь ей начать жить заново, то пусть это будет он.       Томми тоже начал выбираться из ямы. После всего, через что он прошёл, я настоял на лечении. Он сопротивлялся, но в итоге согласился. Постепенно я начал видеть в нём того Томми, которого помнил из детства — доброго, улыбчивого. Он встретил замечательную девушку, которая перевернула его жизнь. Она вдохнула в него смысл, и Томми засиял, словно никогда и не был погружён в темноту.       В 2006 году я стоял рядом с ним на его свадьбе. Томми был счастлив, как никогда. В его глазах не было той тьмы, что преследовала нас в юности. Я впервые почувствовал, что мы победили. Пусть не без потерь, но мы выжили.       А потом появился Джозеф. Мой племянник. Светлый, прекрасный мальчик. С самого первого взгляда на него я понял, что он станет для нас всех началом новой главы. Томми держал его на руках, а я смотрел на них и улыбался, чувствуя что-то, похожее на гордость. Гордость за Томми, за маму, за себя. Мы выбрались из ада.       Джозеф был невероятным ребёнком. Он смеялся звонким, заразительным смехом, и его улыбка озаряла всё вокруг. Томми стал замечательным отцом, а я — дядей, который готов был сделать всё, чтобы этот мальчик никогда не узнал, какова бывает жизнь в тени страха.

***

      Как только я начал верить, что всё может быть хорошо, что жизнь наконец-то стала светлее, появился он. Майор Вернон. Этот человек вломился в мою жизнь, словно шторм, снося всё на своём пути.       Я думал, что всё под контролем. Мама была счастлива, Томми стал другим человеком, Джозеф рос радостным и здоровым. Но армия не спрашивает, хочешь ты участвовать в новой операции или нет. Приказ есть приказ. И я оказался втянут в то, что должно было стать просто очередной зачисткой. Мы должны были устранить наркокартель в Саргосе, но это обернулось 5 месяцами Ада.

***

      Мы стояли под палящим солнцем. Жара сжигала кожу, превращая всё вокруг в раскалённое марево. Псы Робы окружили нас, их хохот и крики заполняли воздух. Они ставили ставки, размахивали деньгами и выкрикивали своё «За Вашингтона!» или «Райли покажет!».       Мои кулаки снова встретились с телом Вашингтона. Удар пришёлся по лицу, и я услышал, как хрустнула кость. Кровь побежала из уголка его рта, стекая по подбородку, смешиваясь с грязью на его коже. Но я не собирался его убивать. Хуй вам всем.       Вашингтон, такой же измученный, как и я, пошатнулся и свалился на песок. Его взгляд говорил: «Не останавливайся». Ему было всё равно, что происходило, лишь бы избежать того, что грядёт, если мы не будем сражаться.       Роба сидел в тени, облокотившись на стол, и лениво жевал буррито, словно это был просто ещё один скучный день в его грязной империи. Он что-то промычал, указывая пальцем в мою сторону.       Майор Вернон, который удобно устроился рядом с ним, ухмыльнулся, отвечая: — Он крепкий, Роба. Его дух пока не сломан. Близко не готов ко второму этапу. Пока сдерживается, особенно с Вашингтоном. Но он сломается, когда будет готов. Сначала ломается воля, потом всё остальное. Верните его в коробку со скорпионами. Пусть осознает, как это — не контролировать ничего, даже собственное дыхание.

***

      Меня бросили в коробку. Стены замкнулись вокруг, давя на грудь, заставляя дышать короткими, рваными вдохами. Тесно, жарко, запах гниения и чего-то жгучего въедался в нос, и это было только начало.       Через щель сверху послышался шорох. Что-то маленькое и живое просочилось внутрь. Оно упало мне на плечо, потом скользнуло вниз по руке, перебирая крошечными лапками. Сердце замерло, а потом бешено заколотилось.       — Чёрт... — выдохнул я сквозь зубы, стараясь не шевелиться.       Но всё было бесполезно. Скорпион, будто наслаждаясь своей властью, медленно полз по коже, изучая моё тело. Каждый его шаг казался выстрелом адреналина прямо в вены.       Когда жало вонзилось в мою плоть, я закричал. От боли, от ужаса, от бессилия. Я чувствовал, как яд растекается по крови, словно огненные змеи, сжигая всё на своём пути. Я бился в тесном пространстве, стараясь избавиться от невидимого врага, но этим только привлекал других.       Они заползали через щели, десятками, сотнями. Лапки царапали кожу, хвосты зловеще извивались. Жала находили новые места для ударов, а боль накатывала волнами, одна за другой.       Мои крики, казалось, поглощались тишиной. Никто не придёт. Никто не поможет. Это было их извращённое развлечение, их способ сломать меня.       В какой-то момент я перестал кричать. Голос сел, горло болело от попыток вырваться наружу. Я просто лежал, чувствуя, как эти твари ползают по мне, как яд разливается по телу.       В голове звучал один вопрос: "Сколько это продлится?"       Ответа не было.

***

      Меня выворачивает. Желудок скручивается в узел, и кажется, что вот-вот вырвет не только остатки еды, но и душу. Пот струится по коже, будто я горю изнутри. Я лежу на холодном, грязном полу клетки, изогнувшись дугой, как раненый зверь.       — Дайте... сука... дозу... — вырывается из пересохшего горла, но голос слабый, почти хрип.       Я начинаю скрести стены и пол клетки, руками, которые уже нельзя назвать руками. Вместо ногтей — обнажённое мясо, кожа содрана до крови, пальцы дрожат. Звуки царапания эхом разносятся по тюрьме, как болезненная музыка моей агонии. Почему они не дают дозу? Зачем тянут? Я готов кричать, умолять, выть — всё что угодно, лишь бы остановить этот ад. Тело ломает, каждый мускул кричит от напряжения, каждая клетка требует этой проклятой дряни, чтобы хоть на мгновение утихомирить боль.       Они смотрят. Они ждут. Они наслаждаются этим зрелищем.       Я стучу головой об пол, пытаясь сбить ломку, но это не помогает. Боль и жажда разрастаются внутри, как тёмное пламя, пожирающее всё человеческое. Меня больше нет. Остался только зверь. Зверь, готовый разорвать клетку, землю, самого себя, лишь бы снова почувствовать этот сладкий, ненавистный укол.       Стену передо мной окрасила кровь. Моя кровь. Я даже не заметил, как кулак ударил в камень так сильно, что кости в пальцах хрустнули. Но я не чувствую этого. Боль внутри громче.       — Почему? — шепчу я, ползая по полу. — Почему... они... не дают?       Ответа нет. Только моя собственная агония, разливающаяся по всему телу, становясь моим новым хозяином.

***

      Издалека я слышу их шаги — псы Робы приближаются к моей камере. Их смех режет тишину, как тупой нож по ржавому металлу. Они переговариваются на своём языке, но мне плевать. Я больше не ощущаю тела. Оно — просто бесполезный кусок мяса, оставленный здесь, чтобы гнить.       В углу камеры стоит миска с помоями. Запах прогнившего отвратителен, но я уже давно привык. Еда — это лишь способ напомнить, что ты всё ещё жив. А может, способ унизить.       Двери камеры с грохотом открываются. Я не двигаюсь. Не могу. Один за другим они заходят внутрь, их тяжёлые сапоги отдаются глухим эхом в моём изуродованном сознании. Один из них склоняется надо мной. Его гадкая ухмылка — это первое, что я вижу, когда поднимаю взгляд. Он что-то говорит, но мне всё равно. Я знаю, чего они хотят. Руки стаскивают с мня остатки одежды, держат руки и ноги, пока один устраивается сверху.       Я должен быть где-то ещё. Я должен быть далеко отсюда. Это всё ненастоящее. Я могу это пережить. Меня учили. Глубокий вдох. Закрыть глаза. Уйти. Где-то вдалеке я слышу их голоса, их издевательства. Но это неважно. Это всё часть их игры.       "Ты должен выдержать," — эхом звучит в голове голос инструктора из тренировочного лагеря. "Они будут ломать тебя, но ты не имеешь права сломаться."       Всё, что нужно — переждать. Не кричать. Не реагировать. Лежать, как камень.       Пусть они думают, что меня здесь нет. Потому что я действительно уже не здесь. Я слышу, как их смех становится громче, как один из них что-то выкрикивает и бьёт меня по лицу. Голова откидывается вбок, кровь из рассечённой брови медленно стекает по щеке. Я не двигаюсь. Это не боль. Это просто сигнал. "Ты всё ещё жив," — говорит она.       Я закрываю глаза. Всё это временно. Вечность длится недолго.

***

      Я кричу. Крик рвёт горло, разрывает тишину, словно пытается разбудить мёртвых. Крюк вошёл в мою плоть, проткнув ребра насквозь. Острая, раздирающая боль пронзает всё тело. Я подвешен, словно трофей, словно кусок мяса. Каждый вдох отзывается адским жаром в груди. При малейшем движении я чувствую, как ребра смещаются всё больше. Металл скользит, углубляясь, растягивая рану. Боль не утихает, она только нарастает, пульсируя в такт ударам сердца.       Роба стоит в кругу своих людей. Они смотрят на меня, не скрывая любопытства. Для них это зрелище. Их взгляд жадный, холодный. Как у тех, кто привык наблюдать за страданиями и делает это ради развлечения. В их мире нет места жалости.       — Ты сломаешься, Райли, — лениво бросает Роба, откусывая кусок от своего буррито. Голос его полон мерзкого, самодовольного спокойствия. — Все ломаются. Это просто вопрос времени.       Они ждут. Ждут, когда я сдамся. Когда боль окажется сильнее воли. Когда я перестану быть солдатом, человеком, чем угодно, и превращусь в пустую оболочку, сломанную игрушку. Но этого не будет. Не в этой жизни.       Моё дыхание тяжёлое, прерывистое. Глаза застилает пот, но я не закрываю их. Я смотрю прямо на Роба. В его лицо, в его глаза. Пусть видит, что я ещё жив. Пусть знает, что этого недостаточно. Пусть понимает, что я не стану кричать для их удовольствия.       — Ты думаешь, что этого хватит? — прохрипел я, сквозь боль вытаскивая слова из горящего горла. — Ты ни черта обо мне не знаешь, Роба.       Они смеются. Громко, оглушительно. Но их смех — это просто шум. Он ничего не значит. Боль важнее. Боль настоящая. Она кричит громче их. Но я всё равно сильнее. Роба поднимает голову, его взгляд оценивающий. Он не торопится, будто ему важно растянуть этот момент. Он знает, что делает. Всё рассчитано. Вся эта пытка — это шоу. Его шоу. Но я не собираюсь быть частью его спектакля.       — Ты удивительно упрямый, — усмехается он. — Посмотрим, надолго ли тебя хватит.       Плевать. Сколько бы времени это ни длилось, я не сломаюсь. Моё тело может быть разбито, но дух остаётся целым. Это всё, что у меня есть. И этого будет достаточно.

***

      Меня вытаскивают из клетки, тащат волоком по грязи. Руки затекли, тело ноет от ран, а сознание путается от боли и усталости. Я слышу их шаги, их смех. Псы Робы получают удовольствие от каждой секунды. Я вижу, как меня ведут к яме. У края стоит Роба. На его лице белая маска, глаза обведены угольно-чёрным. Он смотрит на меня сверху вниз, как на очередную игрушку, которая вот-вот сломается.       — Мы откопали майора, чтобы дать ему второй шанс, — говорит он, ухмыляясь. — Вам придётся долго болтать. Может, ты научишь его кое-чему, как быть мужиком, а? — Его голос скользкий, пропитанный издёвкой.       Я не отвечаю. Просто смотрю на него, не отвожу взгляда. Это всё, что у меня осталось.       Роба наклоняется ближе, его глаза сверкают весельем:       — Прости, англичанин. У меня много уважения, но мало терпения.       С этими словами меня бросают в яму. Я падаю на что-то мягкое, но холодное и влажное. Разложившееся тело майора Вернона. Его лицо — сплошной клубок гниющей плоти. Сначала я задыхаюсь от запаха, смрада, который пробирает до самых лёгких. Потом чувствую, как по моим рукам и ногам начинают ползти что-то склизкое. Опарыши. Они кишат повсюду. Ползают по мне, залезают под одежду. В воздухе стоит запах смерти.       — Закопайте их, — командует Роба.       Я слышу, как лопаты швыряют землю. Глухие удары. Свет исчезает, и я остаюсь один. Один в абсолютной темноте, с трупом, который источает гниль. Земля бьётся по крышке гроба, она становится всё ближе, пока наконец не заполняет всё.       Страх накрывает с головой. Я пытаюсь дышать, но воздух становится тяжелее. Каждый вдох приносит только смрад. Паника сжимает меня. Тьма кажется бесконечной.       Я хватаюсь за единственное, что могу почувствовать. Челюсть Вернона. Она прогнила, и плоть поддаётся легко. Я вырываю её с корнем. Кость остаётся в моей руке. Я начинаю колотить ею по крышке гроба, отчаянно, яростно. Глухие удары отдаются в ушах. Земля осыпается на лицо.       Я гребу руками, рву ногтями мокрую, тяжёлую землю. Вдох, ещё вдох. Я задыхаюсь, но продолжаю копать. Глотаю землю, чувствуя, как она наполняет рот. Но останавливаться нельзя. Я не могу позволить себе слабость.       Когда мои руки наконец пробиваются на поверхность, свет ударяет в глаза, словно раскалённый клинок. Я вытаскиваю себя из могилы, выползаю на землю. Лёжа на спине, я судорожно хватаю воздух, ощущая, как он обжигает лёгкие. Над головой тёмное небо. Я жив.       Но это ещё не конец.

***

      Потом были дни, недели, месяцы терапии. Больничные стены с их тусклым светом, бесконечные вопросы врачей, которые пытались вытащить из меня что-то, что я сам едва мог выразить. "Как вы чувствуете себя сейчас, Саймон?" — их голоса звучали так, будто они говорили сквозь воду.       Я вернулся домой, но дом уже не казался мне тем местом, где можно найти покой. Я снова увидел маму, её глаза, полные тревоги и сожаления. Её вопросы о том, почему я стал таким. Томми пытался помочь, но его доброе лицо и забота только усиливали чувство вины. Они заслуживали лучшего, чем обломок человека, которым я стал.       Я вернулся на службу. Тренировки, миссии — всё это должно было вернуть мне хоть какое-то чувство реальности, но безумие следовало за мной. Оно шло по пятам, прячется за каждым углом. Каждый громкий звук, каждый шорох заставлял меня вздрагивать. Тени прошлого нависали надо мной, не давая вырваться из их цепких лап.       А потом пришли новости. Спаркс и Вашингтон. Они были моими товарищами по плену. Мы страдали вместе, делили каждую муку, каждый удар, каждую унизительную минуту. Но они... они сломались. Они перешли на сторону Робы. Теперь они работали на него.       Я не мог поверить. Спаркс, который клялся, что убьёт Робу своими собственными руками. Вашингтон, который поддерживал меня, когда я едва мог стоять. Теперь они были его псами. Безумие не отпустило их, оно сожрало их изнутри и сделало их частью своей армии.       Я смотрел на свои руки. Они всё ещё были покрыты шрамами от того ада, который мы прошли. Но эти шрамы напоминали мне, почему я должен бороться. Почему я не могу позволить себе сломаться.       Безумие пыталось забрать меня. Но я клянусь, я не дам ему победить.

***

      Это было Рождество. Праздник, который всегда должен был приносить тепло и радость, но для меня он стал началом конца.       Я вбежал в дом. На улице всё ещё звучал смех соседских детей, запах горячего пудинга наполнял воздух. Я думал, что услышу радостные голоса моей семьи, но вместо этого всё, что я услышал, был гул тишины. Тяжёлой, давящей тишины.       Затем я увидел это.       Кровь была повсюду. Она стекала по стенам, пропитывала ковёр, лужами растекалась по полу. Каждый шаг отзывался хлюпающим звуком. Я замер в дверях, чувствуя, как моё сердце начинает бешено колотиться.       На диване лежала мама. Её глаза были пустыми, а лицо изуродовано. Рядом была Сара, её руки всё ещё сжимали куклу, которую я подарил Джозефу на прошлый Рождественский вечер. Малыш Джозеф... он был там же, в её руках, его тело неподвижно, лицо покрыто кровавыми пятнами.       Томми лежал ближе к кухне, его взгляд был устремлён в потолок, как будто он пытался найти в нём ответ на свой последний вопрос. В его голове зияла огромная дыра. Его глаза... они были такими же пустыми, как у остальных.       Я не мог дышать. Мой разум пытался отвергнуть то, что я видел перед собой, но всё это было слишком реально. Я упал на колени, мои руки дрожали, я пытался найти пульс у мамы, у Томми, у Сары, но ничего.       Я закричал. От боли, ярости, отчаяния. Этот крик сотряс мои внутренности, он разорвал мою душу на части. Я бросил взгляд на Рождественскую ёлку в углу, украшенную, как будто ничего не произошло. Её сияние выглядело издевательством. Моя семья. Моё последнее прибежище. Всё, что я хотел сохранить, всё, ради чего я выжил, было уничтожено.       И в этот момент я понял: моя война с Робой только началась.

***

      После этого Саймона Райли не стало. Всё, что оставалось от него, погребено под грудой воспоминаний и болью утраты. На свет появился Гоуст — призрак, живущий ради мести и справедливости, которых не было в его мире.       Гоуст не знал жалости. Он не чувствовал страха. Он был тенью, которая не оставляла живых там, где проходила. Спаркс и Вашингтон не стали исключением. Их смерть была быстрой, но не безболезненной. Он нашёл их, как охотник находит добычу. Слова не имели смысла. Диалоги — не его метод. Только действия. Только холодный расчёт.       Каждый удар, каждый выстрел был точен, словно метка, оставленная его прошлым. Он не остановился, пока не убедился, что оба лежат в лужах собственной крови. Они умоляли, пытались оправдываться, но Гоуст не слышал. Он видел перед собой только тени своей семьи — Томми, Сару, Джозефа, маму — и каждого, кто был уничтожен их руками.       Роба стал его следующим и главным врагом. Его имя было клеймом на душе Гоуста. Любая новость о его появлении, любой след, даже слабый, приводил к новому кровавому следу. Гоуст методично и безукоризненно уничтожал каждого, кто имел хоть малейшую связь с Робой.       Его лицо было скрыто под маской, но за ней не скрывалась ни одна эмоция. В мире, где царил хаос, Гоуст стал холодным судией и палачом. Его имя стало легендой, а его поступки — ужасом для врагов.       Саймона Райли больше не существовало. Остался лишь Гоуст — беспощадный призрак, которому нечего терять и который больше ничего не ищет, кроме мести.

***

      Картины прошлого сменялись перед Саймоном, как бы он ни старался их избежать. Непрерывный поток воспоминаний поглощал его, как волны, накатывающие на утопающего. Его израненный разум вновь оказался в плену своих демонов, без защиты, без возможности отвлечься работой или ежедневной рутиной. Всё это исчезло. Осталась только тьма.       Следующее пробуждение было странным.       Райли начал слышать звуки. Они были глухими, словно доносились издалека, но теперь тело всё ещё казалось чужим, неподвластным. Зрение было размытым, словно он смотрел через мутное стекло. Неясные очертания больничной палаты едва пробивались сквозь эту завесу.       "Им удалось выбраться?" — мелькнула мысль, прежде чем захлестнула новая волна непонимания.       Кожа, которую он видел перед собой, была незнакомой. Темнее, непривычной. Татуировки, которыми были покрыты руки, исчезли. Это был не он. Паника нарастала. Саймон хотел закричать, но звуки застряли где-то внутри. "Что за хрень здесь происходит?!"       Его тело двигалось само по себе, медленно направляясь к двери в палате. Он хотел оглядеться, но не мог ни отвести взгляда, ни остановиться.       Рука, которую он не контролировал, потянулась к двери, повернула ручку. Пальцы нащупали выключатель на стене. Слабый свет залил комнату, заставив его глаза заслезиться. Веки зажмурились, стараясь привыкнуть к освещению, но паника только нарастала. Его ноги продолжали двигаться вперёд, шаг за шагом.       Шаги прекратились.       Взгляд распахнулся, тело застыло перед зеркалом. Отражение по ту сторону окончательно пробило глухую завесу его разума.              Воспоминания хлынули потоком. Саймон вспомнил огонь базы, вспышки взрывов, тёплую кровь на руках, когда его нож вонзался в тело Макарова. Вспомнил Джона, Кайла, тревожные голоса по связи. Вспомнил, как пламя поглотило его.       Паника смешалась с бесконечной чередой вопросов, но Саймон не находил ответов.              В больничной рубашке, с бледным лицом и спутанными волосами, он смотрел прямо в глаза собственному отражению. Нет, не своему. Его.       Перед ним стоял не Саймон Райли.       Перед ним стоял Джон МакТавиш.