Ложь

Его звали Орочимару. Он никогда не представлялся как-то иначе, никогда не упоминал свою фамилию и за всю свою сознательную жизнь не заводил разговоров о семье или о родственных узах, а также о своих родителях, что погибли ещё до того, как Орочимару в свои неполные пять лет осознал, что значит холодная «война». Пусть в те дни ещё и не обострившаяся из-за конфликта и находящаяся в хроническом затишье. Он был всегда один, несмотря на многих знакомых, которые отчаянно искали в нем дружелюбие или сострадание, а затем инициировали какое-то общение, которое он считал лишним. У него не было родных или друзей, хотя, Орочимару не сомневался, что где-то среди земель «Листа», какой-нибудь безумный отшельник мог бы, заявить подобное, но опять же не придавал этому значения. Ему не нужны товарищи, ему нет причин заводить друзей или миловидную женушку с кучей сопливых детишек, которые будут вечно ныть, требовать внимание, а, если что-то пойдёт не так, то всю оставшуюся жизнь будут винить именно его в своих проблемах и комплексах. Хотя в далеком детстве, он даже проникся чем-то вроде уважения к своему наставнику Хирузену, которое тот безвозвратно потерял, когда "умер" для него. Поэтому Орочимару абстрагировался и от понятий о семейных ценностях, предпочитая что-то материальное и удовлетворяющее его нынешние запросы, а не эфемерное со слишком непредсказуемым сюжетом. На вопросы его коллег о том, почему столь широко известный человек, как Орочимару, не оставит потомство или наследника после себя, врач глумливо хмыкал и указывал взглядом на толстенные папки с его научными работами и исследованиями. На его взгляд, это было куда более выгодным вложением времени, чем в сопливого ребёнка, который, скорее всего и ожиданий его не оправдает. Тем не менее, Орочимару все чаще ловил себя на мысли, что неплохо бы подготовить какой-нибудь «саженец», который бы продолжил его труды. При условии, разумеется, что каким-нибудь образом он бы не научился менять увядающие тела, при этом оставляя при себе свой острый ум, тайные знания и бесконечное число едких замечаний, кладезем которых мужчина считал свою голову. Ему не так давно пошёл пятый десяток, что его немного удручало, однако, не настолько, чтоб он хватался за спину из-за приступа радикулита, отращивал бороду или подкрашивал седину, которая ещё не проступила на тёмных длинных волосах, которые нынче были завязаны в высокий хвост. Да, и в целом, Орочимару чувствовал себя весьма комфортно в госпитале «Чёрной гвардии», который он редко покидал. Исключением, разве что, были нечастые консультации кого-то из старших офицеров, собеседования, где обсуждались разные профессиональные вопросы, или же командировки в другие лагеря, где необходимо было его присутствие, оценка или внеплановая операция для какого-нибудь штандартенфюрера, представляющего ценность для армии. Так что, Орочимару был доволен настолько, насколько это было возможно в его положении военного врача, что дезертировал из Конохи в пользу «Чёрной Гвардии» Учихи Мадары. Несомненно, иногда предаваясь воспоминаниям о «Листе», мужчина закатывал глаза, представляя то, как отнеслись к его поступку. Наверняка назначили за его голову награду, все его вещи и записи сожгли, а весь персонал больницы расстреляли за возможное содействие. Это было естественно от столь ограниченных традициями и устаревшими правилами людьми, которые признавали лишь свои методы и губили всякий потенциал любой идеи или теории, что врач навряд ли мог подвергнуть свои мысли сомнению. В «Чёрной Гвардии» же Орочимару получил вольность в исследованиях, хоть и в «пределах разумного», как выразился фюрер, сузив тёмные глаза, пока в руках держал личное дело на хирурга, которое насобирала его достопочтенная фройляйн Конан. Впрочем, мужчину это тоже устраивало, как и новое оборудование, лаборатория и возможность проводить операции и инъекции, запрещенные в «Листе», например, аборты и эвтаназии. Проблема первых стояла очень остро, даже самый бравый солдат «зеленых» мог не удержаться и обрюхатить какую-нибудь шестнадцатилетнюю фройляйн, которая заливаясь слезами, умоляла убрать «это» из неё. И Орочимару всегда скептично глядел на тех, кто вцепившись в своё пузо, пытался спасти этого эмбриона, чтоб затем ненавидеть его оставшуюся жизнь, упрекая в каждом поступке и попрекая коркой хлеба. Со смертельными инъекциями дело обстояло весьма серьёзнее, если какой-нибудь частный акушер в грязном подвале и готов был поковыряться за деньги в этом весьма деликатном дельце, то за эвтаназию вполне можно было угодить на рудники, с чем опять же не был согласен Орочимару. Человек сделал осознанный выбор, на основе тяжелой болезни, чахлой старости или отсутствия конечностей, зачем его убеждать жить ограниченным существованием, когда всего один укол способен прервать его страдания? Ну, и ключевым фактором, разумеется, стало то, что в «Чёрной гвардии» ничего не пропадало зря. Если это дезертир или распевающий гимн своей страны коноховец, то его органы вполне могли принести пользу где-нибудь ещё. Если это просроченные лекарства, то те изымались и перемешивались с разработками пыточных дел мастера штандартенфюрера Акасуны, а затем, с помощью небольших манипуляций, попадали в «Лист» под видом захваченных ресурсов. Такие диверсии, как правило, охватывали не больше ста человек, что вскоре пополняли кладбище, но таким образом весьма неплохо можно было испытать новые яды, штаммы бактерий, а также проредить войска противника. Однако, несмотря на очевидные плюсы в новой работе, Орочимару никуда не мог деться от минуса, что напрягал его ещё и в Конохе — требовательность со стороны старших чинов, перед которыми ему всегда было крайне неприятно склонять голову. Собственного звания подполковника он лишился, когда поменял сторону, да и сейчас к нему было всяко больше почтения со стороны рядовых и младших офицеров, но всё-таки нашёлся один штандартенфюрер, визиты которого Орочимару всегда воспринимал, как ту часть договора, которая всегда прописана в контрактах мелким почерком где-то на тридцатых страницах. Пожалуй, не было на свете человека, которого Орочимару одновременно настолько уважал и превозносил, насколько люто ненавидел. И имя тому штандартенфюреру было Итачи Учиха. Когда они познакомились то? Орочимару провел сухими пальцами по подбородку, после чего передёрнул плечами. Память его никогда не подводила, но, пожалуй, это знакомство он предпочёл бы не вспоминать. Это было около трёх с половиной лет тому назад. Тогда фюрер привёл к нему в кабинет подростка, одетого в форму «Чёрной гвардии» с отличительными погонами «Алой луны» — личного отряда Мадары, подчиняющегося непосредственно только ему. Не сказать было, что Орочимару впечатлился этим, обостренная война шла уже не первый год и что детей, и что юнцов постарше правительство нещадно эксплуатировало «на благо нации». Однако что-то тогда его заинтересовало в этом юноше, чей образ был, словно пронизан чёрными нитями. Может так падал в тот холодный вечер свет, но Итачи в тот день казался не столь неприятным и жутким, как в последствии. Да и работка со слов фюрера была простая, но весьма щекотливая, а, значит, за любой слушок или вопросы можно было лишиться не только языка. Орочимару тогда лишь расплылся в улыбке, в своё время он делал аборты каждой второй секретарше Тобирамы, а сколько подростков он залатал, что обращались к нему по шифрованному каналу после «беседы» с тайным канцлером «Листа» — Шимурой Данзо, и говорить не хотелось. Обменявшись рукопожатием с Мадарой, Орочимару протянул было руку подростку, но после пятисекундной заминки, где на его протянутую ладонь, разве что не плюнули, после столь красноречивого презрительно взгляда, врач с усмешкой сжал ту в кулак, поджимая губы и выдавливая из себя что-то вроде: «Какой недружелюбный малец». Чуть позже, набирая в шприц новокаин для обезболивания, когда фюрер их покинул, мужчина и не подозревал, что ему предстоит делать, со слов Мадары он понял лишь то, что юноша сам покажет. Всё и впрямь встало на свои места, когда, сняв мундир и повесив фуражку на стул, Итачи стал расстегивать пуговицы на рубашке. На обнажившимся плече была татуировка. И этот иероглиф Орочимару знал, а также был в курсе того, как их ставят. Задача была ясна. Он хочет её убрать. — Сколько же тебе было? Орочимару обратился к Учихе, обводя парня глазами и отмечая про себя его развитую мускулатуру и расслабленную позу на стуле. Ни один человек, приходя к врачу, не пребывал в подобном спокойствии, словно сейчас начнется сеанс массажа, а не довольно-таки болезненная процедура. Но, судя по равнодушному лицу с несколько пренебрежительным взглядом, Итачи было абсолютно всё равно где он, казалось бы, если сейчас ворвутся силовики «Листа» или госпиталь начнут бомбить, тот лишь зевнёт, закинет ногу на ногу и попросит предсмертную сигарету. — Наверное, это было весьма, … неприятно, — продолжил врач, приложив заранее смоченную в спирте ватку к коже на плече подростка, при этом не сводя желтых изучающих глаз с нового офицера «Алой луны». Орочимару никогда не тяготел к общению со взрослыми, так как они зачастую интересовались лишь политикой, войной и тем, чем набить желудок за ужином. Женщины в этом плане были ещё скучнее — выстирала ли она бельё, дождется ли мужа, забеременела ли она после последнего визита к любовнику, … Дети и подростки были забавнее на взгляд врача. Во-первых, они легко подвергали всё сомнению и ими можно было легко манипулировать, к чему-то подбить или вовсе очаровать всего лишь парой вопросов о том, как их дела и чем они заняты. Люди настолько заняты войной, собой и какой-то навязчивой идеей плодиться, что собственные дети были чем-то вроде аксессуара, который быть обязан, но неизвестно зачем. А потом и вовсе свелось к тому, что, если мальчик — пойдёт на службу, если девчонка — перспектив уже больше: суровая работа на заводах и полях, либо публичный дом, а те, что были поумнее пробивались в разведку или в койку высшим чинам. Поэтому абсолютно любому проходящему мимо дяде или тете, особенно, поинтересовавшимся у них их собственным мнением дети были рады больше, чем собственным родителям. Во-вторых, если возвращаться к отличиям от тех же взрослых, дети всегда смотрели на любой вопрос или проблему иначе, предлагая, порою, абсурдные решения или идеи, которые хирург по-своему оценивал. Всё-таки проявление фантазии в работе — тоже своеобразный бонус. И, наконец, третья причина, по которой врач обращал внимание на детей — потенциал. Взрослые губят его критериями современного мира, вроде красоты, ума или силы. Орочимару смотрел шире. Силу можно заменить хитростью и ловкостью. Красоту — обаянием. Вот только с умом такой фокус не проходил, но тем не менее, мужчина не раз наблюдал, как полные идиоты и страной управляли. По этим всем причинам врач и отнесся к юному, тогда ещё унтерштурмфюреру, как к ребёнку. И это впоследствии, было его фатальной ошибкой. — Гамбит. Приподняв в недоумении брови, на брошенное слово, которое Итачи произнёс впервые за, по меньшей мере десять минут, что здесь находился, Орочимару проследил за взглядом подростка, который был направлен на старую газету с незавершенным кроссвордом. «Дебют в шахматах, когда для интереса или быстрого развития игры один из игроков жертвует лёгкой фигурой», — прочитал хирург значение незаполненного поля, затем с ещё большим любопытством уставился на мальчишку, словно увидев его впервые. Это было уже интереснее. У мужчины была своеобразная слабость — он тяготел к всему красивому, гениальному и недоступному. И сейчас, угрюмый и мрачно глядящий на него Итачи идеально вписывался в этот профиль. Если первое он мог пронаблюдать, второе — наслышаться от фюрера, то третье Учиха демонстрировал сейчас сам. — Значит ты у нас из мальчиков Данзо, — Орочимару сам хмыкнул на свои слова, решив задействовать «гамбит» в их условиях и спровоцировать юнца на что-нибудь яркое и фееричное, — и в чём же твоё задание? Ты из тех, кто «не по-детски» умен или использует в качестве инструмента тело, а не мозги? — наклонившись к уху юноши, врач коснулся ладонью светлой кожи чужого плеча, плавно перемещая длинные пальцы на обнаженную спину, — Какого это удовлетворять запросы обеих сторон сразу? Ладонь скользнула к пояснице, обводя полукруг талии. Какая дерзость с его стороны. Орочимару ожидал дрожи, волнения или хотя бы гулко стучащего сердце, но, кажется, единственный из них двоих, кто сейчас волновался и ощущал себя изучающим запретный плод подростком, был именно врач. Его пальцы порхали по мягкой и гладкой коже, приходясь по крепким мышцам юного тела, которое впервые за многие года смогло его привлечь. Мужчина всегда относил себя к тем «самодостаточным умам вселенной», которые не нуждаются в ком-то другом даже для удовлетворения потребностей собственного либидо, хотя иногда в нём пробуждалось что-то эдакое, что носило всегда самый извращённый характер. Орочимару даже не мог сказать, чем именно Итачи разбудил в нём этот порыв, который уже несколько лет, как покрылся слоем пыли и самоудовлетворением по утрам в душе. Холодностью? Равнодушием? Этим брошенным ему, как собаке кость, словом для кроссворда, которое он, взрослый человек, не мог предположить и лишь кидал на него задумчивые взгляды время от времени? Или же глазами? Этими прожигающими в нём чёрным огнём дыры глазами, в которых плескалось собственное достоинство напополам с недоступностью. А, как и любой первооткрыватель, Орочимару крайне тяготел к тому, что не мог взять, потрогать или заполучить. — Сколько ударов ножом может выдержать человек? Уже добравшись до столь соблазнительных губ, которых почти коснулся своими, Орочимару невольно напрягся, когда те приоткрылись, высказав столь странный вопрос. А ещё мгновенье спустя сразу же ощутил лезвие у своей шеи. Всё это время он ощущал себя хозяином положения и тем, кто владеет ситуацией. Он был на своём месте, в своём госпитале, у него в ящике стола был пистолет, а дверь была наглухо прикрыта фюрером — это всё позволяло хирургу чувствовать власть. И в какой момент Итачи успел вытащить нож, и как давно он проходился своим остриём по тонкой коже его горла, Орочимару не мог ответить, хотя и судорожно хватался руками за ускользающие поводья «хозяина положения». — Так сколько? — тихий и вкрадчивый голос будто бы раздавался в самой голове, а нож уже оставил тонкую линию на шее, из которой алыми бусинами выступила кровь. — Всё зависит от того, насколько обильным будет кровотечение и насколько будут повреждены внутренние органы, — немного дрогнувшим голосом проговорил Орочимару, убирая руки с чужого тела и приподнимая их перед собой, тем самым показывая, что сдаётся и не намерен более давать себе волю, — я усвоил урок, уважаемый унтерштурмфюрер, … — Вот как, — Итачи отклонил лезвие в сторону, при этом как-то разочарованно выдохнув, — что ж, тогда начнём с пятнадцати — за каждую минуту, что я потратил на тебя. Тогда Орочимару не знал, что помешало ему убежать или хотя бы закричать. То ли его настолько парализовало безразличие с которым это проговорил мальчишка, то ли оглушающая боль в руке, в которую воткнулся без всякой жалости или ожидания нож. Итачи и впрямь исполнил свою угрозу. И с каждым ударом, мужчина лишь заходился в беззвучном крике, так как ему посоветовали больше не открывать рот без надобности, чтобы в следующий раз лезвие не вошло в область паха. Надо отдать должное, Учиха не планировал убить врача, но ладонь, в которую пятнадцать раз вонзился нож, выглядела печально, да и в последствии, Орочимару невольно приходил к мысли, что он чувствует, как болезненно ноют шрамы на руке, каждый раз, как он видит Итачи. Но, если бы, всё дело было в физическом увечье, мужчина бы не питал этот некий страх к штандартенфюреру, граничащий с манией и своего рода помешательством. В тот день, когда юный Учиха плавно вводил окровавленное лезвие ножа в между костями ладони, он заставлял смотреть. Не на него, а на то, как скользит металл по мясу, как рвутся мышцы и сосуды, когда сталь насквозь пронизывает руку. А сам потом склонился к уху бледного и дрожащего от боли хирургу, прошептав то, от чего у мужчины по сей дни проходили приятные щекотливые мурашки вдоль позвоночника. «Я почти кончил, а ты?» Подняв тогда голову, чтобы слезящимися глазами увидеть лицо этого маленького подонка, который это с ним сделал, Орочимару сглотнул и обомлел. Он, видя эту ядовитую усмешку, эти очи, отливающие кровью, которой у мужчины пропиталась левая рука, не мог отвести взгляда. В глазах лейтенанта плескалось дикое и соблазнительное безумие, столь парадоксально граничащие с тем самым спокойствием и бездушностью, что хирург смог прийти в себя лишь, когда хлопнула входная дверь. Итачи ушёл, оставив его истекать кровью и судорожно прижимать к груди искалеченную кисть. Сейчас, вспоминая события трехлетней давности, Орочимару с тоской отодвинул от себя документацию. Эти отчеты никогда не вызывали у него ничего, кроме зевоты и скуки, единственный прок от них был в том, что у него всё было всегда систематизировано и педантично разложено по полочкам. Конкуренцию в этом порядке ему мог составить только штандартенфюрер Акасуна, но тот в последние годы так ушёл в разработку ядов, что оставил всё остальное на своего унтерштурмфюрера — Якуши Кабуто, которого Орочимару давно лелеял желание переманить к себе в госпиталь. Юноша был весьма… искусен? Послышавшиеся шаги по каменному полу лестницы вывели мужчину из раздумий, который свел брови к переносице, когда появился ещё и звук, напоминающий лязганье цепи. Желтые глаза медленно перешли на циферблат часов, висящих в медной вставке над железным столом, за которым он сидел. Час уже поздний. После ужина, он, как правило, никого не принимал, это знали все те, кто не раз бегал к главному хирургу, упрашивая выдать «что бы там не чесалось» или «вообще не отвалилось». Раздумывая о том, кто это может быть, Орочимару невольно потер шрамы на левой руке, которые были скрыты под чёрной перчаткой: шаги были равномерные, звучные, с отчетливым стуком сапог по пустому коридору. Хирург невольно ощутил себя кроликом, к которому медленно приближается змея. Развернувшись в кресле, врач привстал с него, собираясь присмотреть кого-нибудь из персонала госпиталя, которые сегодня были на дежурстве, чтобы, если что спихнуть любое дело на них, от кого бы оно не поступило. — Уже убегаешь, — приглушенный и в тоже время, проникающий и пускающий, словно лёд по венам, голос с заметной усмешкой заставил мужчину приостановиться в дверях, — Орочимару. Слегка склонив голову в сторону, владелец белого халата, в который он и был облачен, обернулся через плечо, сразу же после этого проглатывая слюну, скопившуюся во рту, как желчный ком. Это действительно был он — штандартенфюрер Учиха Итачи. Он стоял в проёме по другую часть кабинета, при этом прислонившись, словно бы лениво, к косяку, и держа в руке цепь, чьи звенья были частично намотаны на запястье и ладонь. Парень был облачен в будничный чёрный мундир, который ему шел, вне всякого сомнения, а на голове была чёрная фуражка — неизменный атрибут. Где-то в складках одежды был револьвер, пара ножей и пистолет — в этом Орочимару не сомневался ни на секунду. — Дела, господин штандартенфюрер, — развел руками хирург, на секунду другую зацепившись взглядом за цепь, а после за козырёк головного убора, который, был склонен несколько вперед, словно прикрывая верхнюю часть лица полковника. — В столь поздний час? — прохладная улыбка в насмешку. — Я занятой человек. — Тогда я намерен задержать тебя на какое-то время. Орочимару немного заколебался, подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль: — Вы можете обратиться к любому, кто сейчас на дежурстве, господин штандартенфюрер, моё рабочее время законченно. — Я настаиваю, — всего два слова, и хирург ощутил, как лёд, пущенный ему по сосудам начал охлаждать всё тело, а вместе с этим и желание быть великодушным и вежливым. Больше всего сейчас мужчина хотел захлопнуть дверь перед этим высокомерным лицом, но, будучи ещё в здравом уме никогда бы этого не сделал, слишком высока была вероятность того, что следующее, что после этого он услышит — щелчок револьвера по ту сторону. К тому же, штандартенфюрер настаивает, что само по себе весьма редкое явление. — И чем же я могу удовлетворить ваши запросы? — проведя краем языка по бледным губам, врач подозрительно осмотрел самого полковника. Как бы хирург не старался на взгляд определить физическое состояние юноши, ничего не приходило в голову, кроме «превосходно». Он не ссутулился, держался прямо, стоял ровно, пусть и лениво-развязно, привалившись плечом к дверному проёму, не было никакой-то анемичной бледности или подозрительно поджатых челюстей, как повод для сдавливаемой боли. Нет, Орочимару был уверен, что штандартенфюрер в полном здравии и максимум, на что тот может пожаловаться — это цепь, которая может натирать ему руку сквозь кожаную перчатку. — Надо достать пару пуль, которые я оставил кое-где. — По вам не скажешь, что у вас огнестрельное ранение, — ещё раз более придирчиво пройдясь взглядом по полковнику, хирург дошёл до скрытого тенью фуражки лица и сразу же наткнулся на чёрные глаза, которые поднял на него оппонент, на чьих губах расплылась та самая улыбка, которую когда-то видел мужчина. Где-то внутри его сердце пропустило удар. Левая ладонь непроизвольно сжалась в кулак, а сам мужчина, будто бы ощутил, как лезвие снова проникает в его плоть, но на этот раз без боли, без крика. Только гулко стучащая в висках кровь. — Я говорил не про себя, — Итачи потянул цепь, — а про свою собаку. — Я не ветеринар и не занимаюсь скотом, и … — Орочимару осекся, так и не договорив, когда в проёме показалась тень, явно не принадлежащая животному, — собаками. Сделав несколько шагов вперед, врач остановился, рассматривая уже при свете ламп кабинета «существо» на поводке. Это, определенно, был человек. Мальчишка, если быть точнее. На первый взгляд хирург бы дал ему не больше двенадцати лет. Он был в потёртом на коленях тёмно-синем комбинезоне, который был заметно ему велик. Подобную форму Орочимару видел на шахтерских работниках бригадефюрера Конан, когда ездил в горы. На удивление, ребёнок не был весь в грязи или крови, напротив, не считая ладоней, на которых, как и на коленях, видимо, полковник заставлял бедолагу ползти, тот был чист. По крайней мере, на первый взгляд, со стороны врача, который оглядывал теперь тёмные волосы и дерзкий взгляд пленника, который тяжело дышал и кряхтел, откашливаясь, казалось бы разрывающимися бронхами. — Он, скорее умрёт от пневмонии или бронхита, нежели от пуль, — протянул Орочимару, подняв глаза на Итачи, что изогнул одну бровь, — хотя, я так понимаю, раны не свежие, раз он не оставляет кровавый след позади себя. Поводок затянулся, и кашляющий мальчишка вынужденно привстал на колени, при этом раскрывая губы и хватая ртом воздух. — Правую лапу, — в приказном тоне сказал штандартенфюрер, на что «пёс» никак не среагировал, продолжая хвататься за стальной ошейник на шее и вырываться, — у него ещё плохо с командами, — словно оправдывая поведение пленника, поведал Учиха Орочимару, который с интересом следил за действиями старшего офицера, — правую лапу, — тон был елейно-ласковый, и хирург чувствовал угрозу в нём, даже не являясь адресатом для этой фразы. — Сдохни, ублюдок! — послышалось лишь хрипло в ответ с стороны мальчишки, на что Итачи лишь растянул губы далеко не самой приятной улыбке. Орочимару протянул лишь мысленно «о-у», когда услышал давно не практикующийся им язык, но тем не менее тот самый, который он знал с самого детства. — Вы понимаете его, штандартенфюрер? — с любопытством спросил врач, который, пожалуй, был редким исключением в генштабе, который владел несколькими языками, кроме немецкого и японского, в которые входили латинский, испанский и немного русский. Последний казался Орочимару, изобилующим бесконечным потоком слов, который никогда не прерывается. — Что бы понимать собачий лай, нет необходимости становиться псом, — ответил парень, опуская ладонь на голову мальчишки, который сразу же попытался как-то избежать этого соприкосновения, а, после, сжал зубы и зажмурился, когда его волосы болезненно натянули. — Достаточно понимать язык тела, мимику и тон. Комментарии были тут излишне, к тому же мужчина был уверен в том, что, несмотря на спокойный вид и абсолютное и демонстрирующееся окружающим равнодушие, Итачи имел крайне небольшой запас терпения. И хирургу меньше всего хотелось выяснять насколько сместился этот порог с той самой роковой встречи несколько лет тому назад. — Он кусается? — Орочимару почему-то захотелось задать этот вопрос, глядя на барахтающегося на полу пацана, который дёргался и норовил выскользнуть, если бы не ошейник у него на шее. Несмотря на всю дерзость и клацанье зубами, мальчишка был весьма, …притягательным. — Только по субботам. — Сегодня суббота, — кисло отметил врач. — Тогда будь осторожен с руками, Орочимару, — хирург замер, он не видел, но ощутил, как в этот момент чёрные глаза смотрят именно на него. Голос у Итачи потерял всякую даже игривую ласку, а в ладони, как бы невзначай, качнулась цепь, — ты же не хочешь лишиться пальцев.