Цена молчания

В густом, сонном мареве берлинского вокзала, где утренний свет неохотно пробивался сквозь лабиринт чугунных колонн и стеклянных сводов, Руслан пробирался среди суетливой толпы. Шумная карусель носильщиков, спешащих пассажиров, и отрывочных объявлений на разных языках не нарушали его сосредоточенности. Движения были отточены до совершенства, а каждый шаг — выверен и бесшумен, в этой утренней спешке он казался островком спокойствия. Через некоторое время Тушенцов отделился от толпы и, найдя лазейку в уединенном уголке у старого газетного киоска, достал из внутреннего кармана плотно запечатанный конверт. Слегка укрывшись от посторонних глаз, он аккуратно извлек содержимое. Внутри лежал лист, покрытый тончайшими чернильными линиями, которые на первый взгляд складывались в бессмысленный набор символов. Раз за разом, не спеша и скрупулезно, он изучал подчеркнутые буквы в словах, словно расшифровывая древний манускрипт, и, наконец, перед ним вырисовывалась четкая, недвусмысленная картина. "Ориентир: площадь Жандарменмаркт. Черные очки, черное пальто, бежевый шарф, в руках книга «Фауст» Гете. Пароль: Эдельвейс цветет вечно. Время: 10:00" И в самом низу, чуть поодаль, была неаккуратная приписка, выполненная от руки, будто её набросали в самый последний момент в спешке: "В случае провала — у фонтана Нептуна, код тот же, время 12:00" Тушенцов, тщательно обработав полученную информацию, не мешкая, поднес листок к пламени зажигалки. Холодный ветер покорно развеял пепел, унося следы тайного послания. Шифр, подобно вживленному осколку, пульсировал в его сознании, требуя немедленных действий. Площадь Жандарменмаркт тянула к себе, и Руслан, повинуясь зову судьбы, без промедления двинулся на встречу. Часы начали свой обратный отсчет. Яркое, безжалостное солнце, полоснуло Руслана по лицу, ослепляя, когда он выбрался из переулка на залитую светом берлинскую улицу. Раскаленная зноем столица дышала на него пылью и гулом моторов, Тушенцов, казалось, свыкся с этой чужбиной, с ее обманчивой тишиной перед бурей, с опасностью, что таилась за каждым углом, как ему казалось. Берлин плел свои причудливые узоры улиц, выстраивая маршрут, и поглощал Тушенцова в свои объятия. В воздухе витал густой запах бензина, машинного масла и пыли, а дома угнетающе нависали над тротуарами, заставляя Руслана кожей чувствовать эту странную атмосферу. Он старался раствориться в серой толпе, слиться с общим, неприметным фоном города: его одежда была проста и незаметна, а движения лишены какой-либо нервозности или беспокойства. Улицы петляли и извивались и Руслан, переходя от переулка к переулку, то и дело сверялся с картой, пытаясь не заблудиться в этом чужом и враждебном мире. Но неожиданно, на одном из перекрестков, он понял, что сбился. Тушенцов замер на миг, завертев головой по сторонам пытался определить свое положение в этой городской путанице. Теперь вместо привычного шума машин и голосов, до него доносились приглушенные звуки барабанной дроби, духовых инструментов и нарастающий гул, похожий на утробное рычание чудовища, внезапно переходящий в оглушительный грохот. Переулок вывел Руслана на просторы площади, где у подножия величественных Бранденбургских ворот разворачивалось зрелище, от которого холодело внутри. По обе стороны парадного шествия стояла толпа ликующих немцев. Их лица были искажены экстатической радостью, а восторженные крики сливались в единый, оглушающий рев. Торжество, полное показного величия, выглядело как вызов всему миру. Движимый неведомой силой, он решился пробраться ближе к бурлящей людской массе. В нос резко ударил удушливый смрад пота, смешанный с приторным ароматом дешевого одеколона. Дети, размахивая развевающимися на ветру флажками, визжали и кричали от безудержного восторга, а женщины, на чьих лицах читалось сладостное предвкушение будущих триумфов, назойливо толкали друг друга локтями, стремясь занять место получше. В такт маршу, оглушая все вокруг, гремели барабаны и ревели трубы, создавая гипнотический ритм, вгоняющий толпу в экстаз. Руслан пристально вглядывался в искаженные безумной радостью лица людей, в пышущие здоровьем щеки самодовольных бюргеров, в их глаза, расширенные от возбуждения, и рты, расплывающиеся в идиотских улыбках. Казалось, что в венах этого безумного народа вместо крови струится опиум, опьяняющий разум и лишающий воли. "Зиг хайль!" — громко проскандировали люди в унисон, с яростной, фанатичной преданностью, поднимая руку в нацистском приветствии. “Хайль Гитлер!” — с восторгом продолжала подхватывать лозунги и аплодировать толпа. Руслан мысленно прикинул расстояние до первого ряда, где открывался лучший обзор на происходящее, и не теряя времени устремился вперед. Он как рыба, плывущая против течения, пробирался сквозь толпу, ловко лавируя между возбужденными телами, не задевая никого, но и не задерживаясь. Тушенцов аккуратно скользил в пространстве, а люди, опьяненные зрелищем, не замечали его и были поглощены своим коллективным безумием. И чем ближе он подбирался, тем громче становился рев толпы, тем яростнее был их восторг от ужасающего представления. И вот, наконец, Руслан оказался в самой гуще нацистского шабаша. Теперь перед ним, как на ладони, предстала парадная площадь, усеянная флагами, знаменами, военной техникой и строем подтянутых солдат. Он встал у металлического ограждения, опираясь, и принялся прочесывать все, что попадало в поле его зрения. Впереди, подобно механическим куклам, маршировали солдаты вермахта, чья безупречная четкость движений граничила с пугающим автоматизмом. На них, словно вторая кожа, сидела выглаженная униформа, украшенная на рукавах нашивками, повествующими об их принадлежности к различным дивизиям, а тяжелые сапоги, отполированные до зеркального блеска, с неумолимой силой врезались в брусчатку, высекая путь в будущее, пропитанное кровью. Следом шествовали члены СС. Черные мундиры, облегающие их фигуры, поглощали индивидуальность, превращая их в безликих жнецов смерти. Белые нашивки на воротниках и погонах светились на темном фоне, а на груди сияли железные кресты – некогда символы доблести, ныне были извращены в знак слепой жестокости. Их лица были лишены всякой человечности, представляя собой холодные маски, за которыми проступали отблески ледяной жестокости. Позади, как бледные тени старших товарищей, двигались ряды Гитлерюгенда, одетые в коричневые рубашки, а на шее красовались туго завязанные галстуки. Эти дети, чьи сердца еще не успели познать печали, уже были поражены ядом пропаганды, а их невинные глаза отражали слепой, фанатичный восторг. Они шествовали, скандируя лозунги с детской беспечностью, не понимая смысла сказанного. Над рядами солдат, шедших в безупречном порядке, трепетали полотнища красных знамен, несущих на себе зловещую эмблему — черную свастику в белом круге. Этот символ был везде: на флагах, на нарукавных повязках, зиял со стен зданий, он захватывал все, становясь всеобъемлющим кошмаром. Рядом, над возбужденной толпой, развевались знамена с другой эмблемой — на них красовались хищные орлы, гордо сжимающие в своих когтях все тот же проклятый знак, словно обещая распространить его на весь мир. Звук четких шагов заполнял все пространство, и казалось, что сама земля содрогается под тяжестью их шествия, предчувствуя грядущую трагедию. Раскаленный воздух площади трепетал от духа триумфа, пропитанного смесью ненависти и презрения к тем, кого они не считали "своими". Это безумие окутывало Руслана, заставляя его задыхаться. Громогласное скандирование, подобно единому, ликующему хору, вздымалось над площадью, славя новую жестокую силу, стремящуюся подавить неугодных. Зрелище нацистского марша, как ядовитый укус, парализовало Тушенцова, отравив каждую клетку тела. Кровь стремительно неслась по венам, глубинная ярость, доселе спавшая в темных углах его души, пробудилась, словно разъяренный зверь, готовый вырваться на свободу, а каждая секунда, проведенная здесь, тянулась мучительно долго. Он жадно глотал недостающий горячий воздух, который неприятно обжигал легкие. Каждое движение солдат, их выверенная, механическая поступь, их бледные, бездушные лица, казались ему оскорблением самой сути человечества, а бесчисленные флаги, развевающиеся над толпой резали глаза. Хладнокровие, всегда служившее ему броней от эмоциональных бурь, медленно рассыпалось в прах под натиском этого парада. В Тушенцове бурлило не просто отвращение, а физическое отторжение, внутри происходила яростная борьба с самим собой, чтобы не сорваться с цепи, не обрушиться на этих мерзавцев, жаждущих поглотить мир. Ему казалось, что он попал в театр абсурда, в кошмарный сон, где здравый смысл уступил место массовой истерии. Внезапно его плечо схватила чья-то рука, разворачивая от ненавистного зрелища. Руслан, лишь на секунду опешив, готов был любого разорвать на части, но застыл, увидев перед собой старого знакомого — Вячеслава Машнова. Слава, высокий и статный, напоминал выросший на бескрайних просторах Союза дуб, смотрел на Руслана сверху вниз. Его взгляд, обычно сияющий лукавством, сейчас надменно рассматривал Тушенцова, как будто он видел перед собой провинившегося мальчишку. Губы, всегда готовые к едкой усмешке, были поджаты в тонкую линию, а в уголках глаз залегли морщинки. Он выглядел, как аристократ, случайно попавший в этот балаган и тщательно выглаженный плащ с аккуратно уложенными волосами сразу выбивались из толпы. Даже в такой ситуации он сохранял внешний вид в идеале. Этот человек с острым языком и неизменной иронией был как глоток ледяной воды в пустыне и Руслан понимал, что сейчас получит по полной программе. — А, вот ты где, — пропел Слава, словно не было ничего необычного в том, что он вырвал Руслана из толпы нацистского парада, — наслаждаешься представлением? — Что ты тут делаешь? — прошипел удивленно Тушенцов сквозь зубы, стараясь не привлекать внимания. — Это ты меня спрашиваешь? — Машнов закатил глаза и усмехнулся, — я вот выискивал тебя по всему Берлину, потому что наша встреча на площади состоялась, только не удивляйся, без тебя. И нашел же! Не зря меня все таки ценят. — Я не пришел… — тот перебил его. — Да ты что! А я и не заметил, можешь себе представить, — ядовито заметил Слава. — Были обстоятельства, которые меня задержали, — Руслан старался говорить как можно тише, голос все равно звучал напряженно, — я не прав. — Обстоятельства? Это, я полагаю, эвфемизм предложения "забыл про все на свете, поддавшись эмоциям"? Не часто услышишь такое от тебя. Обычно даже на похоронах не прошибешь. Что на этот раз, мой стальной друг? Сентиментальный приступ случился? Слава говорил быстро, слова извергались из него потоком, словно галька из-под колес стремительно несущейся повозки. Его ироничные замечания, острые, как осколки стекла, вонзались в Руслана, пытаясь задеть и вывести из равновесия. — Я осознаю свою вину. — Это прекрасно, — проговорил он устало, — больше никаких подобных сюрпризов, понятно? А то я знаю, как ты любишь испытывать мое терпение. Левая рука Славы продолжала крепко сжимать плечо Тушенцова, не давая ему ни малейшей возможности вырваться из этого неловкого плена. Правая же, демонстративно непринужденная, беспечно покоилась в кармане твидового пальто, словно подчеркивая полное превосходство и игнорируя желание Руслана разорвать дистанцию. — Но если еще раз решишь пожертвовать важной операцией ради своей персональной вендетты, будь добр, предупреди меня, — в его словах звучала надменность, которая, как он знал, раздражала Руслана больше любого выговора. Тушенцов промолчал, лишь едва заметно кивнув. Слова застряли комом в горле. Он прекрасно понимал, что допустил оплошность, и как бы ни хотелось ему приструнить острого на язык связиста, оставалось лишь с невозмутимым достоинством принять эту горькую пилюлю. — Вот и молодец, — Слава улыбнулся, — посвящу тебя в курс дела, раз уж мы тут оказались. В мимолетном взгляде Руслана промелькнуло едва уловимое раздражение, но спорить он не стал, понимая, что в этом сложном механизме Машнов был незаменимой, хотя и порой раздражающей, шестеренкой. — У нас тут сегодня целый съезд любителей мундиров и громких лозунгов собрался! Итак, начнем наш парад уродов, — Вячеслав обвел взглядом трибуны, и в его глазах мелькнуло нечто, напоминающее презрение, — вон, в центре, как всегда, наш фюрер: Адольф Гитлер собственной персоной! Как по мне, так обычный провинциальный австрийский маляр, но ему почему-то дали порулить Германией. Ну да ладно, не нам судить его художественные способности, у него сейчас другой холст и другие краски. Обрати внимание, как он впитывает аплодисменты — нарцисс в чистом виде! — Слава чуть не рассмеялся, — дальше, по левую руку от него, в черной форме - Гиммлер, министр внутренних дел. Он, кстати, тоже не большого ума – любитель оккультизма, придумывает всякие ритуалы и считает себя чуть ли не королем ариев, представь? Кстати, он ведь ещё тот фанат садомазо, но это так, к слову, для общего развития. — Не отвлекайся. Давай закончим с этим и уберемся отсюда, — ответил Руслан ровным, лишенным эмоций голосом. Слава на секунду замолчал, наблюдая за реакцией Руслана, который оставался непоколебимо спокойным. Спустя мгновение Машнов возобновил свою тираду, скользя взглядом по представителям немецкой элиты, разглядывая их с тем же любопытством, с каким рассматривают уродливые экспонаты в пыльном зале кунсткамеры: — А справа от фюрера — Герман Геринг. Упитанный ценитель искусства, вон, какое у него самодовольное лицо, все-таки человек успевает и живопись по закромам музеев тырить и разжираться до невероятных размеров. Мне кажется, что сейчас он лопнет от самодовольства. Но его лучше не недооценивать — он главный в люфтваффе. За Герингом стоит Геббельс, наш главный пропагандист, как его еще называют «хромой черт». Этот говорун умеет вывернуть любую ложь в пользу своей страны, — он качнул головой, добавив с ироничным вздохом, — в общем, элита хоть куда, как на подбор. Машнов сделал паузу, поправил воротник, как бы придавая своему виду еще больше небрежности, и продолжил: — А вот чуть дальше, видишь, в сером костюме, – это Риббентроп, министр иностранных дел. Обычный дипломат, у него мозгов как у курицы, но зато умеет улыбаться, причём, кажется, что он улыбается даже когда спит. С ним, конечно, весело вести разговоры, особенно когда знаешь, что он не понимает, о чем вообще идет речь. Рядом с ним, в форме СС и длинным носом, - Кальтенбруннер, шеф РСХА. Он, говорят, ещё тот садист. В отличие от предыдущих, у него нет чувства юмора и он не церемониться. А вот этот любитель военной формы с пышными усами, видишь? Это Вильгельм Кейтель, генерал артиллерии вермахта, его еще называют «лакей фюрера». И этот лакей, между прочим, ставит подпись под очень важными документами, поэтому его нужно держать в поле зрения. — Ты, я смотрю, любитель сплетен, — с лукавой усмешкой заметил Тушенцов. Слава же, словно не расслышав насмешливого выпада, проигнорировал замечание и, скользя взглядом по толпе, что-то лихорадочно выискивал. — О, вижу своего любимчика. Даниэль в первых рядах сегодня, — он ленивым движением руки указал на трибуну, — как всегда с каменным лицом, будто его насильно заставили сидеть тут. Тушенцов, повинуясь жесту Вячеслава, перевел взгляд на указанную точку. Внешность Даниэля была обманчиво мягкой на первый взгляд. Кожа имела бледноватый оттенок, а легкий румянец на щеках придавал болезненную хрупкость. Веснушки, россыпью золотистых песчинок, украшали переносицу и скулы, как случайный мазок кисти художника, смягчая строгие черты лица. Голубые глаза, обрамленные светлыми ресницами, казались полуприкрытыми. Тушенцов подметил, что в самой глубине их голубоватой бездны таилась леденящая жестокость, готовая вспыхнуть в любой момент. Изящно изогнутые тонкие брови придавали его облику задумчивой отрешенности, а порой — презрительной надменности, словно тот смотрел на всех свысока, оценивая их значимость. Рот был плотно сжат, а опущенные вниз уголки губ создавали впечатление, будто этот человек был обречен на вечное недовольство. Рыжевато-золотистые волосы были зачесаны назад и открывали обзор на высокий лоб, на котором пролегали морщинки. Прическа казалась небрежной, но на самом деле скрывала в себе некую утонченную элегантность. Было видно, что Даниэль не тратил время на укладку и все равно выглядел безупречно. Этот образ казался Тушенцову не только привлекательным, но и крайне опасным. — Кто это? — Это Даниэль фон Хаффербрай, он гауляйтер армии, то есть, по сути, один из главных палачей Третьего Рейха. Ему доверили подразделение, а он думает, что уже полубог, потому что самолично курирует ту самую «операцию по искоренению неполноценных». Коллекционирует старинное оружие, особенно холодное, мечи там всякие. Но и людьми не брезгует, если честно. Любит поиграть в хирурга, как мне говорили. — Ты с ним знаком? — О да, — засмеялся тот, — мы даже виски как-то потягивали, в уютной обстановке. Правда, тогда он еще был просто штурмбанфюрером. Представляешь? Беседовали о смысле жизни и необходимости истребления недочеловеков. Ой, как я тогда себя сдерживал, чтобы ему в лицо не плюнуть. — Ты рисковал, — Руслан нахмурился. — Ну я же не вчера родился, — отмахнулся Вячеслав, — знаешь, как он ко мне благоволил? Говорил, что у меня истинная арийская дисциплинированность, просто с неправильным польским паспортом, как он выразился. В то время Даниэль как раз разворачивал свои «очистительные мероприятия» в одном из лагерей под Варшавой. Вячеслав помолчал, глядя на гауляйтера, как будто пытаясь смыть с него осадок собственных воспоминаний: — У него, видит Бог, есть все необходимые качества, чтобы стать заместителем фюрера, — продолжил он, голос стал тише, — хладнокровие, жестокость, полное отсутствие эмпатии. И еще эта, знаешь, болезненная самовлюбленность, которая в том числе движет им. Все его зверства для него являются подтверждением собственной мощи и правоты. Вот что страшно, — с нескрываемым отвращением проговорил Слава. Руслан продолжил с интересом рассматривать странного человека и не заметил, как тот внезапно обернулся, словно чувствуя на себе тяжесть чужого внимательного взгляда. Их глаза встретились и время остановилось. Ни гул толпы, ни грохот марширующих солдат не могли нарушить этот безмолвный диалог, все вокруг в моменте словно растворилось, уступив место этой странной, необъяснимой связи, возникшей между ними. На губах нациста промелькнула нерешительная, призрачная, улыбка, которая тут же исчезла, как упавшая капля на раскаленный камень. Руслан почувствовал странное, неведомое волнение. Он никогда не испытывал подобного, его сердце вдруг дрогнуло, пропустив в себя незнакомый и непонятный импульс. В следующее мгновение Даниэль отвел взгляд, а его лицо вновь стало непроницаемым и холодным. Реальность с новой силой обрушилась на Руслана со всеми своими звуками, и он, как будто отряхиваясь от наваждения, вцепился руками в металлическое ограждение. Внутри словно что-то дрогнуло, нарушив устоявшийся ход мироздания. Прежняя неприязнь, всегда такая ясная и определенная, теперь меркнет на фоне неуловимого чувства, которому Руслан не мог дать названия. И эта странная новизна вызывала в нем легкое беспокойство, как если б он вслепую нащупывал край бездонной пропасти. — Ну, как он тебе? — голос Вячеслава прервал раздумья Тушенцова, — правда же, очаровательный молодой человек, прямо-таки принц из сказки. Только сказка эта, к сожалению, очень кровавая. Руслан, не отрывая глаз от Даниэля, ответил тихим голосом: — Мне кажется, нам пора уходить. — Ну, что ты так сразу, мой дорогой, а как же продолжение банкета? Неужели тебе не хочется узнать, кто из этих персонажей любит кошек, а кто - пытки? Я тут, знаешь ли, целое досье собрал, для общего развития, — Слава усмехнулся, — могу побольше рассказать про коллекцию мечей Даниэля, хочешь? — Не стоит. — Что ж, твоя воля! С этими словами Слава, резким движением отделившись от парадной толпы, направился прочь. Его фигура стремительно удалялась, оставляя позади все шумное безумие, а Руслан, подобно его тени, быстро последовал за ним.