Сволочь с иконы

А все-таки было бы правда лучше, если б я просто лег спать. А наутро встал - и чувства все притупились. И смог бы списать все на сон. И Евы будто и не было. Шампуней в ванной нет? Подумаешь - выкинул! Блевать от пива стал, они в рвоту упали, я их и выкинул. Икона куда-то пропала? Так разбилась. Ник обдолбался, в трипе и разбил, я осколки выбросил. А Ева вчера сама ушла. Увидела, что Николай Ильич ни в пизду, ни в Красную Армию - и домой уехала. Удобно было б. Только не ложился я. И на сон свалить не получится. Сижу на кухне, курю. Светает. Холодильник в последнее время так страшно подрываться и дребезжать стал - из-за банок, наверное. Лента с прилипшими мухами качается под лампой. Пахнет лимоном - вчера лимонным средством квартиру драил как сдуревший. На столе политической газетой накрыт арбуз. Сроду теперь есть его не смогу.  - Утро, педик, - Ник вваливается в кухню и слоном на водопое присасывается к крану. Его волосы настолько грязные, что даже не вьются, а майка обеими лямками соскальзывает с плеч. - Че, встал уже? Одну ногу ставлю на табуретку. Стряхиваю пепел в крышку. Глаза слипаются, а спать ложиться страшно. И к гадалке не ходи, будет мне девчонка во сне мерещиться. А пока я сплю - улики какие-нибудь против меня найдут. Или менты припрутся. - Фанючка вчера ушла, да? - Ник усаживается прямо на гарнитур. Между рваных коленей у него теперь не энергетик, а помутневший от ледяной воды стакан. Поднимаю на него глаза. Даже двигать ими больно - до того хочется спать. Хриплю: - Ты вообще ничего не помнишь? - Ну, блять... Помню, как орал на тебя. За то, что адрес мой хер знает кому слил. Помню, как девка пришла и какую-то хуйню мне про революцию городить стала. Меня тогда рубило уже. Я походу так и заснул под ее треп. А! Еще сквозь сон помню, как ты всю ночь по квартире шарился, в ванной чем-то все гремел. Я хотел попросить быть потише, но по-моему так и не попросил и снова отрубился. Так ушла она вчера? - А куда ей деваться? Ушла, конечно. Увидела, что ты не Николай Ильич уже, а тело, и уехала. - Да? Блять. Всем расскажет, как Чацкий веществами балуется. Ну просил же, как человека просил! - Да ладно. Будут про наркоту говорить и о политике забудут. - Я перебрал вчера, - спрыгивает с гарнитура, коленом пододвигает к столу табуретку и плюхается на нее так, что та скрипит. - Мне говорили, что больше одной нельзя... так ебашило всю ночь, ты не представляешь. Очнулся на полу в обнимку с тазиком. Попытался потом еще уснуть, но так и не получилось. Спать хочется, но штормит, и из-за этого заснуть не выходит. Такая срань. Пожрем? Медленно качаю головой. - А я пожру, - почесав плечо, Ник встает и ныряет в холодильник. - Да сука, ты колбасы так и не купил. - Арбуз поешь. - Я тебе че, травоядное? Пошути про траву. Педик, блять. А Виталик где? На работу уже умотал или спит у себя? Ник достает кастрюлю с позавчерашней картошкой. При виде кастрюли меня передергивает, и я отворачиваюсь. А Ник бахает ей о стол и невозмутимо начинает выковыривать содержимое в тарелку. - Да к родителям он уехал. С матерью там что-то у него. - С теть Верой? - удивляется Ник. - Не дай бог. Чумовая женщина. Уже потушенной сигаретой ковыряю в крышке пепел. Есть не хочется совсем. Не хочется даже пить, и на воду смотреть противно. Только вот сигареты хорошо заменяют одновременно и пищу, и питье, и корвалол. - А что с ней? Заболела? - Не знаю. Виталик приедет - расскажет. - А ты на сто процентов уверен, что ездил он именно к родителям? - Виталик никогда не обманывает. - Это он тебе сказал? - Отъебись от него. И меня. Сам вчера творил тотальную жесть, но вспоминать поступок Ника все-таки по-прежнему противно. Я-то - от безысходности. А он сам прекрасно осознавал, что делает. Пусть под наркотиком - все равно, значит, тайно желал. Я, например, ни под чем бы на девочку не полез. В чем-чем, а в этом уверен на все сто.  - Слышь, педик, а че у нее там за проекты были, не помнишь? Может, правда дельное что-то? - Хрень какая-то. - Ты хоть слушал? - Какие проекты могут быть в башке ребенка? Херни не неси. Адвокаты тебя спасти не могут, а сопля спасет. - Но все равно, ты представь: куча людей на моей стороне! Я-то думал, я один, а меня вон сколько поддерживает. Классно это все, но ты ее больше сюда не пускай. И адрес мой не давай никому. Могу я на тебя положиться? - Еще как. - Точно? - Да не дам больше. Обещаю. - Начнут фанаты сюда ходить - я выяснять не стану, просто съеду. И меня колышеть не будет, Ева им слила или ты. Утро, я к себе пойду. Зарисовки какие попишу. Может, мутить хоть перестанет. Не могу без писательства, ну точит... Он убирает кастрюлю в холодильник, подхватывает чашку с картошкой и, даже не разогрев, тащит ее к себе в комнату. Я закуриваю снова. Ссутуливаюсь на табурете, локтями упираюсь в колени и просто думаю. Кошка голодно извивается червем вокруг моих ног, и сил хватает лишь устало ее отпихнуть. Она, готов поклясться, смотрит на меня с презрением, обиженно отворачивается и уходит в сторону зала. Задерживали же меня однажды уже за Еву. Да, Виталик отмазал, но Мальцевой-то по барабану, она уже запомнила и внушила себе, что я сука и педофил. Да даже когда у нее пиво из-под носа таскали - она только на меня думала, чего уж. А, может, последовать примеру Раскольникова и Мальцеву грохнуть? Мотаю головой, вытряхиваю мысли и сам же с них истерично смеюсь. Сигарета начинает жечь пальцы. Поморщась, кидаю ее в пепельницу. Ну будет старуха визжать и на меня указывать, в первый раз, что ли? Про деньги и про пиво она сколько визжала? Доказательств нет - нет и вины. Нет тела - нет дела. А тело пусть попробуют найти еще. Я и сам в жизни не найду. Ключ в замке вдруг поворачивается. Успеваю покрыться всеми потами - но входит Виталик. В смешном синем дождевике с кошачьими лапками. В капюшоне, как совенок. Весь в крупных каплях. - Привет, Вень, - он сразу замечает меня на кухне, хотя сижу я в самом темном ее углу, без света и с зашторенным окном. - Привет. Чего не позвонил? - Так приехал ведь уже, - с улыбкой разувается. - Квартиру вымыл? Пол аж блестит. Что вдруг приспичило? - Да я пиво вчера купил какое-то испорченное. Две банки всего выпил и потом не мог проблеваться, состояние было как от водки. Ну, я весь пол и загадил, оттирал потом. - Это вообще-то статья. - Какая?! - Продажа испорченных продуктов, можешь жалобу написать в Роспотребнадзор. Чек сохранил? - Да хер бы с ним, господи... Как там мама? - Умерла, - отвечает Виталик, вешая дождевик.  Я чуть не заглатываю черт знает какую по счету сигарету. Не думал, что сумею забыть о произошедшем вчера хоть на секунду, но благодаря Виталику забываю аж на две. - Серьезно? - Конечно. Стал бы я над таким шутить? - Ты так... спокоен. - А какой смысл убиваться? Это жизнь, и такое в ней, к сожалению, случается. Через три дня похороны, надо будет готовиться. В ритуалку позвонить, гроб заказать, грим, катафалк... Я редко о чем-то тебя прошу, но сейчас хотел бы, чтобы ты был на похоронах со мной. - Я... конечно! - Спасибо. Правда. Это очень для меня важно. Я встаю. Шторы не раздвигал, но в кухне вдруг непонятным образом становится светло. Или это только в моих глазах? Я мну в ладонях полотенце; смотрю, как раздевается Виталик, и не решаюсь к нему подойти. Все равно что замызганными углем руками погладить котенка по белоснежной шерстке. Самое поганое из всех ощущений, которые только могут возникнуть в отношениях: я его недостоин.  - Погоди, - выхожу из оцепенения только когда Виталик ныряет в ванную. - Я там... все шампуни и полотенца убрал. Полотенцами рвоту вытирал, а шампуни случайно смахнул, они в нее и попадали. Не стал отмывать уж. - Да нашел о чем волноваться, купим мы еще шампуни. И я успокаиваюсь. Приношу ему чистое полотенце из спальни. Сам снова иду в любимый угол кухни и сажусь как подросток - подперев пятками табурет. С облегчением слушаю, как течет в ванной вода, и больше не вспоминаю сегодняшнюю ночь. Потому что воду эту пустил Виталик, а он с сегодняшней ночью никак не связан. - Вень, у тебя... Вздрогнув, смотрю на него. Виталик стоит в проеме кухни и тщательно вытирает руки. - Что у меня? - У тебя там крови под ванной целая лужа набежала. Ладони потеют. Я промаргиваюсь, выдавливаю какую-то, вроде, улыбку - и бормочу: - А. Так это я ногу свиную размораживаться положил. Купил вчера за копейки: думал, мяса на целый месяц хватит. Пока морозилку освобождал - ногу в ванной оставил. Больших усилий мне стоит не заржать от того, какой бред я несу, хотя истеричный смешок из меня все-таки вырывается. Виталик вскидывает бровь и склоняет набок голову. - А как разморозил - понял, что мясо протухшее совсем, - продолжаю уже тише. - Поэтому по дешевке и впарили, видимо.  Акции-хуякции. Я его выбросил. Наверное, когда выбрасывал - кровь и натекла. Или через слив как-то... - А мясо ты брал в том же магазине, где и пиво? - Виталь. - Веня, магазины так работать не должны! Ладно один продукт, но там же все испорченное, что ни возьми! Ты можешь иск в суд подать и моральную компенсацию потребовать, деньги лишними не будут. - Не надо. Прошу тебя. Еще одни терки с законом и судами мне не нужны. - Как знаешь, Вень, но я бы на твоем месте это так просто не оставил. Я отмою кровь. В следующий раз будь аккуратнее, пожалуйста. Сказав это, Виталик смотрит на меня так пронзительно, что взгляд будто бы проникает сквозь меня, в самую душу, ворошит все мысли и вскрывает все секреты. Я встряхиваю головой, а когда снова смотрю вперед - Виталика уже нет. Он оттирает кровь. И как бороться с ощущением, что я его предал? Врать буду всю жизнь? Врать и вынашивать его пронизывающий до костей взгляд, как зародыша в брюхе? Я же не выношу. Улик он может больше и не найти, но что делать, когда я сам оголенный нерв; когда я сам - улика? Я и есть лужа крови под ванной, я - нож, я - отпечаток, я - ее глаза и зубы в унитазе. Можно отскоблить самого себя, как пятно, но стоит ли оно того? С момента смерти Евы - даже мысленно я упрямо избегал слова "убийство", ведь его не было - я так и не проверил свой телефон. Мне звонили утром, целых два раза. Я не подошел даже чтобы выключить. Иначе бы увидел, кто звонил, впал бы в панику и накрутил себя разными мыслями, одна страшнее другой. Ну кто может звонить рано утром? Единственным утешительным ответом было "Виталик", но он сам сказал, что приехал без всяких звонков. Потом. Потом проверю. Когда чуть подуспокоюсь, когда посплю. Не дай бог увижу Мальцеву. Я же с катушек тогда съеду и удавлюсь к чертовой матери. - Виталь! - я ловлю его тонкие пальцы, когда он проходит мимо с тряпкой в руке. Он вопросительно на меня смотрит. Я растираю его пальцы: влажные, холодные, острые из-за выпирающих всюду костей. Мне тревожно, мне было так тревожно, что захотелось вырвать эти пальцы, чтобы я мог перебирать их всегда, когда станет страшно. - Полежи со мной, - не прошу. Умоляю. В мой голос прокрались не замечаемые раньше жалобные нотки. Я ощущал себя давно взрослым и иногда даже старым, но за Виталика хватался, как мальчишка за папу. Как овчарка за хозяина. Виталик с улыбкой вытягивает пальцы из ладони. Я сам же себя кляну. Полежи, блять! Ага, полежи, расскажи сказку, я вчера девочку расчленил, мне страшно засыпать. Кляну, потому что так оно и есть.  - Я как раз думал ложиться спать, Вень. Не спал всю ночь. - Я тоже. Было плохо. Я не вру. - Ляжем вместе? - понимающе улыбается Виталик. - Да. Давай. Он легко проходится пальцами по моей щеке. Удивительно: мать я почти не помню и прекрасно приспособился жить без нее. Отец обнимашками и поглаживаниями брезговал. Но только сейчас вдруг внутри пробуждается воспоминание о материнской нежности. И я вспоминаю времена, когда она изредка гладила меня по щеке. У нее были такие же красивые и нежные руки, пахли они всегда лесными ягодами из-за ее крема. Мама гладила меня между обзываниями "долбоебиком" и "говнюком" - и только тогда, когда я болел или ломал себе что-то.  Я не болею - по крайней мере, физически - я ничего не ломал. И руку Виталика готов подобострастно облизать, обсосать от обожания каждый палец и в конце заскулить от удовольствия и преданности. Я реально сдерживаюсь, чтобы не нырнуть головой под его ладонь и не уткнуться в нее лохматой макушкой. Виталик, блять. Единственное, что меня сейчас держит на земле. Поднимаю свое грузное тело и иду в спальню. Скидываю с себя одежду. С отвращением отшвыриваю подальше. Сейчас она кажется паутиной. Опускаю глаза на свое брюхо и явственно вижу хитиновый покров, крошечные лапки - восемь штук - и мясо полусъеденной мной же мухи. Меня морозит от того, как сильно мне от себя противно. Зудит кожа, потому что я не могу ее с себя сорвать. Я все еще чувствую кровь Евы на ней и хочу вытереться. Поэтому чешу себя, расчесываю ее царапины и добавляю новых. Словно меня покусала тысяча комаров: я чесал, а руки зудели сильнее.  Немного спасает, когда я укладываюсь под одеяло и оборачиваю себя им в плотный кокон. Становится тепло. И хитиновый покров я больше не вижу. Виталик заходит через какое-то время с разносом, на котором исходят аппетитным паром только пожаренные гренки, чай в двух кружках и шоколадное печенье в форме рыбок. - Ты же не любишь есть в постели, - зачем-то напоминаю. - Веня! Что ты из меня какого-то чистоплюя строишь? Могу, если захочу. Ем я аккуратно, на кровать не крошу и ничего не проливаю. А еще я иногда носки разбрасываю и в душ могу ходить не каждый день. - Ебануться. - Бросишь теперь? - Теперь никогда не брошу. Он ныряет под одеяло ко мне. Холодный и свежий, пахнет зубной пастой или мятной жвачкой.  - Сейчас уже успел гренки пожарить? - пододвигаюсь к нему. - Да чего там жарить-то? Пять минут делов. Ешь. - Не, спасибо. Мне после вчерашнего даже смотреть на еду противно. - И чай не попьешь? - Не знаю. - Он с мятой, от тошноты как раз должен помочь. А утром тебя не рвало? Может, таблетку выпьешь? Температуры не было? - Нормально все. Деньги из магазина выкачать не получится. Все-таки беру чай и отхлебываю. Внутри прогревает почище водки. И вправду с мятой, так вот чем пахнет. И не от Виталика вовсе. - А от чего мама-то умерла? - решив, что он на эту тему говорит спокойно, спрашиваю я. - Почки отказали. Вся жидкость в ноги наливалась, они как колотушки становились. Последнее время даже с кровати встать не могла. А тут отец позвонил - мол, пластом лежит, не пьет и не ест, не разговаривает. Я приехал, в больницу повезли. Вез я, папа-то трусливый, постоянно бы назад оглядывался и врезался б во что-нибудь. В больницу уже мертвую привезли.  - А как же скорая? - У нас в деревне не дозвонишься, машины часто уже на других вызовах. Проще самому приехать и увезти. Временами соседей просят, у кого своей машины нет. - Ну, а... - делаю еще глоток чая. - Какие у вас вообще были отношения с матерью? - О, - впервые я вижу у Виталика такую искренне нежную улыбку. - Она меня обожала. Я был ее отрадой. Любила меня так, что дышать было сложно. Никогда на меня голос не повысила, никогда! На отца часто ругалась. Пьяный домой под утро вернется, так она весь следующий день его пилит. А он сидит так, знаешь... виновато. Чай пьет и слушает. Никогда на ругательства не отвечал. Дурой ее ни разу не назвал, какие там ругательства. А мать мне всегда самое лучшее покупала, последнее отдавала. Сама не поест, но меня накормит. Я говорю: "Да не надо мне, вы сами поешьте!". А она ни в какую. Не будешь, говорит, так я выброшу. Я на "вы" ее в детстве звал. Она мне сказала, что на "вы" обращаться нужно ко взрослому человеку, которого уважаешь, так я с тех пор родителям "выкать" стал. Папа ругал меня, стыдно ему было перед людьми, а мама смеялась.  Я укладываюсь на плечо Виталика. Чай аккуратно ставлю на разнос. - Я в детстве болел очень, - продолжает, прожевывая золотистую гренку. - В школу не ходил почти. Три дня похожу - на две недели слягу. Дома учился. Ну... меня не заставляли особо, мне самому было интересно. Так мама всегда мне помогала. Дом иной раз не уберет и поесть не приготовит, а сидела с моими уроками, все объясняла. Интернета у нас не было, только в пятнадцать лет провели. Учила сама, по книжкам. По врачам меня сколько возила, это ж чокнуться можно, Вень! В город возила, к самым лучшим, к платным. Чем я только не болел... И позвоночник у меня с рождения деформирован, от этого сутулость была. И с глазами проблемы были. Менингит был. С желудком были проблемы: меня рвало каждые две недели. Заражался стафилококком от сырой воды. Был гайморит, панкреатит, аллергия на все подряд. Еще что-то было, но название слишком сложное - что-то с сердцем. - Как тебя в армию взяли вообще? - Я лечился! Мне до того не нравилось болеть, что я все предписания врача беспрекословно соблюдал. Еще в школе стал тренироваться много, сутулость хотел убрать. Физрук у нас, конечно, был фиговый: смотрел, как глиста на турнике извивается - а я чуть ли не анорексичным тогда был. Смотрел и смеялся. Шутил, что такого червяка только на рыбалку. Меня много кто дразнил, это понятно, я научился потом уже эмоционально отключаться и близко к сердцу ничего не принимать. Сам себе вроде как хотел доказать, что из инвалида нормальный человек может вырасти. Голос себе поставил - ну, я рассказывал. Раньше мямлил и заикался. С людьми общаться сложно было. Пока слово выговорю - они устанут слушать и уйдут, а я от этого только сильнее стрессовал и заикался. - А теперь коллектором работаешь. Ты мне всегда казался таким идеальным.  - А оказалось, что я вообще не идеальный, а обычный пацан, - он смеется, разнос неидеально ставит на пол у кровати. - Да нет. Наоборот. У тебя ситуация была херовее моей, а ты вон как за себя взялся.  - Да Вень, понимаешь: человек - это пластилин. В начале всегда твердый будет. Чуть-чуть усилия приложить и нагреть - слепишь из него все что захочешь! А некоторым даже на начальные усилия дисциплины не хватает, зато завидовать умеют они хорошо. - Спасибо. - Да я не про тебя! Ты-то взялся. Еще до отношений взялся, когда круги вокруг дома наворачивал и дыхалку убивал. Я про других, которые даже начать не могут. Болеют, а не лечатся. Над лишним весом плачут - а сами едят все подряд по пятнадцать раз в день. Я не уточняю, что переживаю сейчас не о своих отношениях со спортом. Я скорблю о себе прошлом и ненавижу того, кем я стал. Виталику этого не расскажешь, а так жаль. Я уверен: он бы точно смог успокоить. - У нас в деревне не было школы, - продолжает Виталик, а глядящие в светлеющее окно глаза становятся мягко-медовыми. - Родители каждый день возили меня в город за восемьдесят километров! Не в соседнюю деревню записали - в городскую школу! И времени не пожалели, и сил, и бензина! Когда папа дежурил или когда машина на морозе не могла завестись, мама заматывала меня в тысячу шуб и везла на санках до остановки. Остановка рядом с лесом была.  До сих пор эти санки помню: радужные такие, девчачьи, я любил за железную спинку держаться. Постарше стал - все равно до остановки провожала. Вроде двадцать первый век, но в деревнях до сих пор Советский союз, я тебе серьезно говорю! Когда я школу заканчивал и собирался поступать в училище... Последние реплики Виталика с трудом пробиваются через мой сон, и скоро я окончательно засыпаю. Я знал, что мне будет сниться Ева. Но думал, она будет преследовать меня живой. Почему-то именно это кажется логичным в моей ситуации - а, может, я просто вспоминаю, как приходил ко мне в сон Эмиль? Во сне я опять разделываю ее тушу. Теперь более скрупулезно, аккуратно, без лишних эмоций. Зачем-то я отрезаю не просто конечности, но и начинаю выковыривать все органы. Явственно помню, как разрезаю грудь и с сочным хрустом достаю оттуда кровавую грудную клетку. Она похожа на бело-красную костяную бабочку. Я тщательно упаковываю ее в полиэтиленовый мешок, а в голове навязчиво крутится мысль: "Надо успеть убить Ника... Надо успеть убить Ника, пока он не проснулся! Надо срочно убить Ника! Иначе он поймет, он сдаст меня!". Отломив кусочек грудной клетки (во сне мне кажется, что им убить будет менее очевидно, чем ножом), я иду в комнату Ника. Вхожу - и с облегчением понимаю, что убивать его мне не надо. Он уже мертв. Умер в собственной рвоте, усыпанный радужными лепестками марок. Я радостно подхватываю его на руки и иду в ванную, которая волшебным образом опустела и очистилась. Опускаю его - и начинаю повторять процедуру. Опять это рутинное выпускание крови, опять откручивать голову, опять все упаковывать... Перспектива повторить все заново пугает больше выпотрошенных тел. Пугает настолько, что я подскакиваю и сажусь в кровати. Сердце бешено бьется прямо в голове. Виталик уже спит. Я вскакиваю, несусь в комнату Ника. Так отчетливо помню, как убивал его, но ванна пустая. Чистая. Ник - обессиленно спит у себя. Между ног подложил подушку и, что главное - дышит. Облегчение испытываю настолько сильное, что ноги подкашиваются, и я успеваю лишь ухватиться ослабшей рукой о косяк и выпустить дрожащий выдох. На всякий случай хлопаю себя по щекам. Всего лишь хочу убедиться, что сейчас реальность, а минуту назад был сон. Не наоборот. Иду в свою комнату, снова ныряю под одеяло. Виталик беззащитно спит, отвернувшись к стене. Медленно укладываю свое туловище позади него, голову опускаю на свои лапы. Внимательно рассматриваю голую спину. Розовая, неровная, исполосованная шрамами. Острая от костей внутри. Он весь острый. Острые бока, острые локти. Дышит. Слава, блять, богу - дышит.  Лапой провожу по иглам его ребер. Вспоминаю вдруг сон - и становится трудно дышать. Пытаюсь вдохнуть, но настигает такая паника, что просто не получается! А все потому, что вдруг представляю такую же кровяную бабочку его ребер, отрезанную его голову, и такой охватывает приступ, что на глаза сами наворачиваются слезы. До дрожи, до тошноты - хочется вытравить эти мысли из себя аэрозолем, потому что они ползают по внутренней части черепной коробки, спариваются, откладывают яйца и вылупляются в еще более отвратительных личинок. Смотрю на шрамы Виталика; представляю, как кто-то их оставил - и жить не хочется. Дышать не могу. Скулю только, похоронив лохматую голову под лохматыми лапами. Словно так от мыслей могу спрятаться. Словно так могу забыть, что Виталик может умереть. Подползаю к нему, утыкаюсь лицом в шею и глотаю запахи горячей крови сквозь кожу. Она течет по венам. Я слышу, как она течет по венам, и только под эту музыку я смогу наконец нормально заснуть. Я обнимаю его и слышу, как бьется у него сердце. Век бы слушал, как бьется у него сердце. Вместо музыки бы в наушниках слушал. Каждую ночь бы под нее засыпал. В ванной напевал как мелодию. Обнимаю так крепко, как только могу. И жалею, что не могу обнять еще крепче и заслушаться сердцем еще чутче. Брежу, что нужно обязательно заковать все его важные органы в железо, чтобы добраться до них было не так легко. Просто вырвал грудную клетку и бери что хочешь... Наивные! Пусть попробуют! Я никому не дам! Немного прихожу в себя, когда Виталик ворочается в объятиях и говорит, что ему жарко. Выпускаю. Все еще страшно, все еще тревожно от сна, все еще боюсь визита Мальцевой или ментов, поэтому засыпаю, опять уткнувшись в пульсирующую шею. Губами чувствую дыхание. Жадно ловлю сладкий запах крови под кожей. И успокаиваюсь. Только так могу уснуть. Теперь мне не снится ничего.