Оленька

Кто-то мудрый сказал однажды, что в жизни молодого человека может быть три самых счастливых дня: день, когда он излечился от оспы; день, когда он впервые надел мундир; и день, когда ему признались в любви. С этой мудрой мыслью Александров никак не мог согласиться. Был ли он счастлив, выздоровев после оспы, он не помнил: было это давно, в детстве, лет двадцать назад. Даже если выздоровление и сделало его ненадолго счастливым, он бы, пожалуй, не раздумывая променял это счастье на лицо без щербинок. В день, когда он впервые надел мундир, он и впрямь был счастлив — правда, через каких-нибудь полчаса на место счастья пришла усталость, ибо лядунка оказалась тяжёлой и неудобной, шпоры, огромные, бряцающие, тоже тяжёлые, словно приковывали его к земле, а сапоги смертельно натирали ноги, словно в железные тиски сжимая ступни. Что чувствует молодой человек в свой третий счастливый день, Александр не особо хотел проверять; да и от кого было ждать признаний? Совершенно не от кого! Во-первых, у него довольно посредственная внешность. Слишком круглощёкое лицо, слишком неправильные черты лица, вопиющее для гусара отсутствие усов, так себе телосложение, свойство краснеть невпопад — и в довершение всего вид мальчика, едва достигшего шестнадцати лет. Даже если блистающий золотом мундир (к сожалению, после последних перемен формы уже не белый, а тёмно-синий, и потому не такой красивый) слегка искупал эти недостатки, то всё равно, девица, отважившаяся его полюбить, должна быть или слепой, или не очень умной — хороша подруга жизни, ничего не скажешь! Во-вторых, он почти ни с кем не знаком. Пусть однополчане его смеются над ним, называя его отшельником, пусть говорят, что избегать общества глупо, пусть утверждают, что бояться женщин, стыдиться их и не знать ни по каким отношениям вредно для здоровья, — Александр не виноват, что шуму общества он предпочитает шум рощи, а яркому свету свечей в бальной зале — свет закатного солнца… Единственное семейство, с которым он имеет приятельские отношения, — семейство помещика Р**; дочь его, Ольгу Павловну, он почитает за сестру — а она, конечно, видит в нём не более чем знакомого. Он часто приезжал к Р** — когда выпить чаю, когда на ужин, а когда и так просто, — и всегда Оленька была мила, проста и дружелюбна. Если девица целый день не спуская глаз смотрит на гусара, то это вовсе ничего не значит — надо же ей куда-нибудь смотреть, пусть и видала она его уже сотню раз. Если затем она зовёт его пройтись наедине по саду и ведёт за руку в уединенную беседку, то это сущие пустяки: разве не гуляли они по этому саду вчера, и третьего дня, и на прошлой неделе? Если потом она говорит, что ей нужно сказать ему что-то очень, очень важное — то и это не повод задуматься: верно, всё её важное заключается в том, что у неё в альбоме остались ещё пустые листы — поэтому, пожалуйста, Александр Андреевич, перепишите сюда это стихотворение! И он, конечно, перепишет, тщетно пытаясь придать своему почерку разборчивости — как переписал ещё с дюжину стихотворений о том, что кто-то удаляется от прекрасных мест в пустыню или думает о ком-нибудь, бродя рукою по золотой арфе. Решительно, ничего в её поведении не давало ни малейшего повода ожидать, что она станет однажды говорить с ним о любви — о его любви к ней! Александр смотрел на неё, не понимая, что происходит. Однажды на учении он, к огромному своему стыду, упал с лошади; и сейчас чувствовал что-то похожее: неловко, совестно, глупо, и в довершение неприятностей никак не сообразишь, как же это так вышло? — Ольга Павловна, но… — он запнулся, покраснел до ушей и замолчал. Она подождала немного, не скажет ли он что-нибудь более вразумительное, вздохнула, опустила голову и чуть слышно проговорила: — Но разве вы сами не давали понять мне, что любите меня?.. Давал понять, что любит её! Чем же это, хотел бы он знать… Разве тем, что они часто гуляли вдвоём по саду да по окрестным полям и перелескам? Но вот в Малороссийском имении тётушки они с кузиною тоже гуляли по полям, бегали по ливаде, плавали в лодке по реке, — и никто, ни кузина, ни окружающие не видели в этом ничего предосудительного. Может быть, не стоило так часто танцевать с нею, а уж если танцуешь — то не прижимать так близко к себе в мазурке? Но как же не танцевать, когда Оленькин отец укорял Александра за то, что тот не танцует, а только сидит где-то в углу залы — и приходилось идти танцевать; а уж, конечно, если от танцев не отказаться, то танцевать куда лучше с коротко знакомой девушкой… Что же до того, что он-де чересчур сильно приобнимал её в танце — верно, никто не станет спорить с тем, что мазурку девушке танцевать приятнее, если её держат крепко (это он вынес из собственного опыта, и, верно, если б все жители славных городов Сарапула и Ирбита пришли к такому же умозаключению, то сделали бы этим жительниц сих славных городов чуточку счастливее), и этим можно слегка извинить его. Или — если всякое его действие рассматривать со строгостью и пристрастностью — или, может быть, причиной Ольгиных чувств была излишняя его с нею откровенность? Может быть, не стоило так много и часто рассказывать ей о своих повседневных занятиях — например, о ручном ужике, а уж тем паче этого ужа показывать Ольге? Но поскольку уж жил в шляпной коробке, которую Александру одолжила Ольга, то Ольге и стало любопытно, зачем это ему понадобилась коробка? Неужели хранить там свой кивер? «Нет!» — «А что же?» — «Ни за что не догадаетесь!» — «Право, скажите! Будете хранить бумагу и чернила? Может, письма?» — и он рассказал, что поутру нашёл в кустах ужа, которого хотел бы приручить, и что жить несчастному, но столь прекрасному созданию негде — и если Ольгино сердце сжалится над ним, то ужик счастливо обретёт дом. Ольга, конечно, сжалилась — и просила непременно показать ей эту прелесть. Ужа Оленька нашла восхитительным! У него такие милые глазки! Такой хорошенький хвостик! Такая гладкая кожица! Ах, вы так добры, что решили выкормить этого ужика! Своими непосредственными восторгами Ольга привела в восторг и Александра: все его знакомки если не в ужас приходили при виде любой подобного рода живности, то по меньшей мере и не обожали её; сарапульская его подружка Аннушка вообще чуть ли не сознание теряла от вида и лягушек, и даже чуть похожих на лягушку сухих осенних листьев… А Ольге ничего: держит ужа в ладонях, гладит его, смеётся! Наконец — казалось, его размышления заняли вечность, — наконец он понял, что Ольга разумела под тем, что он давал ей понять, будто любит её… Дело это было давнее — ещё летом. Товарищ Александра по полку, Аргентий Вонтробка, вернулся из отпуска и рассказывал, как весело он провёл время — всё в волокитстве за прелестной соседкой по имению. Он завязывал ей банты туфелек («Ах, господа, какая у неё ножка! Так и хотелось прямо там стянуть с неё чулки и расцеловать её…»), он хранил у себя под подушкой камень, о который она споткнулась («Она чуть было не упала, а я поддержал её прямо за талию… Она так трепетала в моих объятиях…»), он каждое утро приезжал в её поместье и забирался к ней в дом через распахнутое окно её спальни… — И, господа, поверите ли, — добавлял Аргентий, — она нарочно перенесла спальню со второго этажа на первый… Каждому встречному Аргентий рассказывал эту историю, некоторым — не по одному разу, и Александр успел выучить её наизусть. Приехав в очередной раз в гости к Р** и, конечно, пойдя с Ольгой прогуляться по саду, он, сам не замечая, задумчиво смотрел на распахнутое окно флигеля, в котором вилась лёгкая газовая занавеска. — Что вы так смотрите? — спросила Ольга. Александр, смеясь, рассказал ей про Вонтробку — разумеется, без всех подробностей, которые не предназначались для нежных девичьих ушей. — А вы бы могли залезть так в окно? Он посмотрел на окошко флигеля: оно было невысоко от земли, к тому же рядом с ним рос узловатый куст сирени — так что влезть в окно не составило бы большого труда. Александр кивнул. — А ко мне в окно бы залезли? — спросила Ольга. — Почему бы и нет, — ответил он: в самом деле, едва ли окно Ольги чем-либо отличалось от всех прочих окон, и потому влезть в него ничуть не сложнее, чем в любое другое окно… Только теперь, без малого через полгода, он понял: не стоит обещать девице влезть в окно её спальни, если не собираешься на ней жениться! А жениться он, очевидно, не собирался, ибо видел перед этим уйму неодолимых препятствий. Он поспешно простился с Ольгой — на этот раз обойдясь без тёплого пожатия руки на прощание, которое, конечно, также могло быть сочтено за признак его горячей страсти, — и, хорошенько пришпорив коня, понёсся к себе на квартиру — раздумывать, как бы выпутаться из этой нелепой и неприятной истории.