Собака ест собаку

Черный жеребец взбивает копытами пыль у поворота на Грантис. Рейн аккуратно придерживает поводья и наконец может перестать щурить свои раскосые глаза от слепящего солнца. Ему, пусть и единственному признанному наследнику, но все же метису, сыну голландского предпринимателя ван дер Хейла, далекого родственника покойной Теодоры, и его китайской экономки, далеко не все рады на этой земле неограниченных возможностей, и даже солнце здесь беспощадно жжет его нежную светлую кожу. Но сейчас он спускает на шею темно-розовый шелковый платок, закрывавший его лицо до самых глаз от солнца и пыли, и свободно оглядывается. Тихую тропку здесь обступают высокие сосны и густые заросли салала, и нигде нет и следа чужих лошадей. Рейн вздыхает и берется за висящую на его боку обтянутую замшей флягу, отпивает немного прохладной воды: ранним летним утром она еще не успела нагреться. Пока он пьет, его внимание привлекает необыкновенно яркая оранжевая бабочка, взлетевшая между белыми, с капелькой розовато-красной крови цветами салала. Рейн хмыкает и, какое-то время понаблюдав за ней, спешивается, подходит ближе и осторожно протягивает руку. Бабочка послушно садится на его палец в толстой кожаной перчатке, и хотя он не чувствует ее прикосновения, ему нравится смотреть, как она медленно покачивает хрупкими цветастыми крыльями. Шум, издаваемый подъезжающими лошадьми и переговаривающимися всадниками, в тишине сосенника Рейн слышит издалека и возвращается в седло, когда те еще только сворачивают на поворот к Грантису. Едущий первым на великолепном огненно-рыжем жеребце Каллигос Винтерскейл, как и всегда, привлекает все его внимание. Шляпа у него откинута назад, обнажая обветренное, немолодое лицо с глазами уличного мальчишки, ярко-красная рубашка под кожаной курткой расстегнута поверху, открывая покрытую легкой порослью черных волос грудь, мощные руки сжимают поводья уверенно и крепко. Подъехав ближе, он кивает Рейну, и Рейн кивает в ответ. – Мистер Скаландр накануне доставил мне записку, сообщив о вашей… проблеме, – Рейн без интереса оглядывает спутников Каллигоса – уже знакомого ему молчаливого индейца Вортена Серого и нескольких как на подбор угрюмых белых здоровяков без каких-либо признаков интеллекта на лице. – Инцендия, полагаю, получила такую же? Задерживается? – Нет, – с легким неудовольствием отвечает Каллигос после короткой паузы. – Я сказал Скаландру не беспокоить старушку по пустякам. Если верить тому, что он сообщил мне, мы и вдвоем с этим разберемся, не думаю, что там будет что-то стоящее. Всего-то несколько перепуганных старателей, которые считают, что видели ирокезов, – он нарочито беззаботно взмахивает рукой, но Рейн чувствует его нервное напряжение, как он весь подобран, словно вышедший на охоту хищник. Наверное, после того, как ирокезы поспособствовали поднятию восстания в местной тюрьме, и им троим пришлось справляться с заключенными, вместе с индейцами хлынувшими на их земли, все они испытывают что-то подобное. Жгучее желание избавиться от заразы. И хотя Каллигос сегодня нарушает условия их трехстороннего договора – сообщать обо всех случаях, когда на их землях замечают ирокезов, – Рейн понимает его нежелание встречаться с Инцендией с утра пораньше и готов закрыть на это глаза, если они и вправду быстро разберутся с делом. Поэтому он молча объезжает Каллигоса, направляясь в сторону Грантиса. Пыль и хвоя из-под копыт следующих за ним лошадей накрывают лежащую на обочине, раздавленную ярко-оранжевую бабочку, быстро погребая ее под собой. Дорога постепенно спускается к реке, делая еще один поворот. И хотя самого лагеря старателей, нанятых Каллигосом, чтобы проверить участок в одном из речных притоков, отсюда еще не видно, то, что ирокезы уже побывали здесь, становится ясно сразу. Женщина, за которой на пару ярдов тянется кровавый след, лежит прямо на дороге ничком, и даже не слезая с лошади можно понять, что ее спина разрублена мощным ударом томагавка. У самой воды девушка со вспоротым животом безразлично смотрит в небо, рядом с ней раскинулся мужчина с проломленной тяжелым томагавком грудной клеткой. В реке наполовину утоплено тело старика с изрезанным лицом. Спешившись и подойдя ближе, Рейн замечает, что оно не просто исполосовано, напротив, на нем зияют глубокие влажные провалы на месте глаз, носа и рта. И эта жестокость, с которой старик был умерщвлен, вдруг резко вызывает у него… зависть? Нет, Рейн не удивлен этому чувству, оно ему хорошо знакомо: при всем небрежении к диким животным, посягающим на его земли, он действительно в какой-то мере завидует тому, как им, не скованным законом, легко и просто удается… удовлетворять свои потребности определенного рода. Впрочем, этим они развязывают ему руки и позволяют удовлетворять его потребности за их счет, так что он все же не остается внакладе. Тем временем дорога резко заворачивает вдоль русла реки, и оставившим лошадей, обнажившим оружие мужчинам наконец открывается вид на небольшой лагерь; между несколькими палатками и навесами, над очередным выпотрошенным телом собралось около дюжины человек: десяток ирокезов и двое сбившихся в круге между ними оставленных в живых старателей. Впрочем, это ненадолго: одетый в черную суконную рубашку, темные кожаные ноговицы и черную же набедренную повязку молодой индеец с высоким пучком и свисающей из него косичкой, сидящий на изящной сивой кобыле, приканчивает их обоих двумя выстрелами из револьвера. Закончив, он поворачивает к всадникам свое узкое, необыкновенно бледное для индейца лицо, рассеченное ярко-красными полосами не то раскраски, не то пролитой им сегодня крови. И улыбается. – Сегодня вы прибыли поздно, – он говорит на английском чисто, без акцента, так, как до сих пор не выходит даже у Рейна. – Ты так думаешь, сучье отродье? – Каллигос ревет, и его рука с револьвером мгновенно взмывает в воздух, но Рейн успевает схватить его за запястье, останавливая, и также уже нацелившийся из своего револьвера индеец только криво ухмыляется. – Что вам нужно на нашей земле? – Рейн спрашивает быстро, первое, что приходит в голову. – На вашей… вашей земле? – а ирокеза едва не скручивает от смеха. – Мы на своей земле, мальчик, и забираем свое по праву, – он говорит так, хотя сам ненамного старше Рейна. – Ты доволен ответом? Тогда теперь мой черед задавать вопросы. Скажи мне, как вы всегда оказываетесь там, где мы… устраиваем наши пиршества? Тазарра уже видела вас и еще одну женщину с вами раньше, как и я. Другие захватчики не столь… расторопны, но вы уже не первый раз досаждаете племени. – Это мы-то досаждаем вам? – а теперь черед Рейна издать смешок. – Вы зверствуете на землях, принадлежащих нам по закону, убиваете белых людей и ждете, что мы не будем вам досаждать? Воистину, обезьяна, взявшая револьвер, еще не становится человеком. Но хорошо, я спрошу по-твоему. Ты считаешь, что эта земля твоя по праву? И что, ты получишь ее, если убьешь десяток безвинных человек? Да убей ты хоть сотню моих рабов, я куплю еще сто раз по столько. И каким образом это вернет тебе твою землю? – Хватит болтать с ним, Рейн, – цедит Каллигос; он так и не опускает руку, и на его виске раздраженно бьется жилка. – Ты не ответил на мой вопрос, а уже снова задаешь свои, – молодой индеец цокает языком. – Видимо, зря я решил, что такой, как ты, может дать простой ответ на простой вопрос и не попытаться выкрутиться. Но неважно. Как это ни странно, в твоих словах все же есть доля истины. Я уверен, что вам надоело пытаться найти и истребить нас не меньше, чем нам надоело снова и снова избавляться от ваших людей, заполоняющих наши земли, от, как вы это говорите, мелкой рыбешки. Так что я встречусь с вами, но не сейчас и не здесь. Место, которое вы называете старым кладбищем святой Кирены. Опустошительная Буря будет ждать вас там, и я надеюсь, что вы придете хорошо вооруженными, – он вдруг резко вскрикивает, бьет лошадь пятками по бокам, и та срывается с места. Каллигос все же стреляет, но обступающие лагерь сосны почти моментально скрывают молодого индейца. Каллигос чертыхается, но быстро находит новую цель: одного из оставшихся ирокезов, уже собравшегося метнуть свой томагавк. Едва замахнувшись, тот, раскинув руки, падает на землю рядом с другим, совсем юным и красивым, за секунду до этого двумя выстрелами убитым Рейном. Рейн хороший стрелок, очень хороший, но и Каллигос взял с собой не лишь бы кого. Грохот выстрелов и вздымающийся пороховой дымок наполняют воздух, и Рейн успевает зацепить двоих до того, как найти укрытие за оплетенными салалом камнями, чтобы перезарядить револьвер. Каллигос как-то незаметно оказывается рядом с ним, чертыхается сквозь зубы и тоже быстро заправляет патроны в барабан своего револьвера. Как и обычно, он просто пышет ненавистью, отстраненно замечает Рейн перед тем, как осторожно выглянуть из-за края камня. На опустевшем участке у реки лежит несколько тел: двое белых и шестеро ирокезов. Что же, осталось пятеро против четверых. Недурно, очень недурно. Пуля чиркает по камню, едва не задевая висок Рейна, и он живо прячется обратно. Еще несколько выстрелов, револьверных и ружейных, короткие вскрики, затем мучительный стон: кажется, ирокезы залегли в зарослях салала, а Вортену и еще двоим подручным Каллигоса тоже досталось какое-никакое укрытие на каменистом берегу. – Сраные выблядки! – Каллигос раздраженно защелкивает барабан. – Чтоб они еще понимали, что я им говорю! – высунувшись из-за камня, он несколько раз палит в салаловые заросли. Ему отвечают такой же беспорядочной стрельбой, и он шлепается обратно на песок, приваливаясь спиной к холодному, шершавому камню. Рейн все так же осторожно выглядывает следом; как ни странно, сегодня солнце на их стороне, и индейцев наверняка слепит и оно само, и его отражение в воде. Рейн быстро примечает еще одно тело, выпавшее из зарослей, и возвращается за камень; кто бы ни убил этого индейца, Каллигос или кто-то из его ребят, еще одной проблемой меньше. Повернувшись к Каллигосу, Рейн жестами предлагает разделиться: ему двинуться направо от дороги, вглубь цветущих зарослей, чтобы обойти индейцев сбоку, а Каллигосу остаться прикрывать его. Тот раздраженно морщится и кусает губу, но кивает, понимая, что мишень из Рейна куда меньше, чем из него. Белый с розовым салал и широкие сосны также прикрывают Рейна от пуль; он движется быстро, как койот, огибая лагерь, пригибаясь за густыми цветами и толстыми стволами деревьев, и наконец из-за одной из сосен ему открывается чудесный вид на пригорок, за которым он и находит последнее тело и двоих живых ирокезов. Тот, что помладше, тоже сразу же заметив его, моментально стреляет из револьвера, но только сбивает сухую кору на сосне и вспарывает рубашку на локте. Рейн же тратит эти доли секунды на то, чтобы прицелиться, и приканчивает мальчика несколькими выстрелами, пока толстый здоровяк рядом с ним силится перезарядить свое неуклюжее ружье. Он почти успевает и даже вскидывает его к плечу, но еще пара выстрелов – и все оказывается кончено. Рейн часто, глубоко дышит, оглядывая забрызгавшие кровью салал тела, и его даже немного мутит от возбуждения. Если Каллигос охоч до самого жара схватки, он предпочитает этот момент – звенящую тишину после, в которой бесшумно подтекает кровь, заливая вышитую рубашку и цветастые камешки ожерелья, чуть подергиваются мышцы, и все сущее вокруг несет отпечаток непоправимой смертности. Рейну приходится прикрыть глаза и с силой выдохнуть, чтобы взять себя в руки, когда он слышит так раздражающие сейчас голоса, выкрики с берега реки. Он заставляет себя вернуться, молча убрав револьвер в кобуру, и застает Каллигоса и его парней чуть подальше на берегу: один из них совсем плох, пуля разорвала ему щеку, и из зажатого плеча так и хлещет свежая, насыщенно-красная кровь. Рейн втягивает носом воздух, острый металлический запах, особо не вслушиваясь ни в его болезненные стоны, ни в торопливое бормотание второго парня; словно сквозь пелену он слышит только Каллигоса и соглашается сходить с ним за лошадьми. Когда они возвращаются, раненый кажется ему совсем бледным; лоб его покрыт холодным потом, и его бьет озноб, он невнятно хнычет что-то разорванным ртом, и Рейн не думает, что он доживет до вечера. Его это, впрочем, не волнует. Они отправляют оставшегося целым здоровяка вместе с его товарищем и Вортеном вперед, оставаясь вдвоем, неспешно поправляя лошадиную сбрую. И только когда топот копыт затихает за поворотом, Каллигос поворачивается к нему. – Ты ума лишился? С чего вдруг ты решил заговорить с этим… животным? Я бы пристрелил его, и мы бы покончили хотя бы с одним из этих их вожаков. – С того, что он решил заговорить с нами, – но Рейна не пугает гнев Каллигоса, переменчивый, как летний ветер. – Ты не обращал внимание на то, что его сородичи не слишком… разговорчивы обычно? – И что теперь? Предлагаешь устроить переговоры с ними? – Каллигос весь вспыхивает и с трудом сдерживается; его пальцы на упряжи побелели от того, как сильно он ее сжимает. – Предлагаю подумать, зачем ему это может быть нужно. Эта встреча, которую он нам назначил. Сколько сил он готов бросить на нее, если всерьез рассчитывает, что мы приедем? – Да это животное просто дразнит тебя, Рейн. Не будет никакой встречи, он даже не назвал времени, – фыркает Каллигос. – До старого кладбища путь неблизкий, и если у него есть свои люди среди наших, он узнает, когда мы выдвинемся, – Рейн задумчиво качает головой, – и час или два у него будут. – Даже если и так, все равно и последнему дурню ясно, что там нас будет ждать только хорошо подготовленная засада из нескольких десятков таких же ублюдков, – Каллигос взмахивает рукой в сторону лежащих в лагере тел. – Знаю. И все же… мне любопытно, что у него на уме. – Тебе всегда любопытна… всякая дрянь, – неожиданно спокойнее замечает Каллигос, и это звучит почти отечески. Было бы неудивительно, учитывая, что их разделяет почти три десятилетия, но… Каллигос отпускает поводья и медленно подходит ближе, и это едва не кружит голову. Из-за той эйфории, которую Рейн испытал, стоя над мертвыми ирокезами, ему сейчас все кажется ярче, острее, пряный запах чужого тела с примесью табака, почти ощущаемое тепло этого тела, желание физической близости. Он протягивает руку и накрывает большим пальцем шрам, пересекающий рот Каллигоса, чуть оттягивает его нижнюю губу. Это приглашение, и кто такой Каллигос Винтерскейл, чтобы им пренебрегать? Он накрывает щетинистую щеку Рейна ладонью, приникая к его губам. Они оба взведены ситуацией и оба соскучились по этому. Каллигос кусает Рейна и смеется ему в рот, запуская грубые пальцы в его отросшие волосы, а другой рукой уже распутывая узел платка на его шее. Рейн проворно, жадно стаскивает с него теплую куртку, запрокидывает голову, давая целовать небритые подбородок и шею, и вслепую гладит и сжимает его твердеющий член через джинсы. Времени у них достаточно, но возбуждение от перестрелки, крови, близости смерти перехлестывает через край, так что Каллигос даже не собирается возиться с ремнями чапов и джинсов Рейна и только быстро расстегивает пуговицы на ширинке последних, попросту грубо просовывает в нее ладонь и высвобождает его уже наполовину твердый, привставший член. Легкая утренняя прохладца касается кожи, но Каллигос сразу обхватывает член горячей рукой, притискивая Рейна к себе за плечи, нависая над ним всем своим исполинским, пышущим жаром телом. Рейну же в силу роста все это дается поудобнее, и он с удовольствием выправляет наружу и сжимает в ладони толстый, горячий член Каллигоса, проводит рукой вниз и вверх, от заросшего черными волосками основания до прикрытой нежной кожицей головки и обратно. Каллигос удовлетворенно вздыхает и целует его небритую щеку, висок, в свою очередь жадно потягивает, подергивает его член. Они мастурбируют друг другу не слишком быстро, и от этого все ощущается только жарче и желаннее. Каллигос легонько взрыкивает, когда Рейн еще выправляет и сжимает его тяжелые, низко свисающие из ширинки яйца; он перекатывает их в ладони, мнет и оттягивает, а потом сплевывает в руку и снова принимается дрочить совсем уже твердый, торчащий вверх ствол, влажно обхватывая чувствительную головку. – Рейн… Рейн, возьми его в рот, – бесплодная просьба и оттого еще более сладкая, и Рейн только смеется, побыстрее надрачивая его напрягающийся член и другой рукой обхватывая мощную шею, оставляя царапины под ухом и прижимаясь лбом к его лбу. Еще один поцелуй, кусачий, поспешный, со вкусом табака и меди, и вот уже Рейн замедляет движение руки и через пару-другую вдохов кончает в крепко продергивающий ему шкурку кулак Каллигоса, а спустя еще несколько долгих секунд сам чувствует, как горячая, сочная сперма проливается на его пальцы. Хорошо, так хорошо. Сорвавшееся дыхание успокаивается не сразу, но Рейн пока вытирает руку краем платка, повязывает его обратно на шею и застегивает джинсы, надевает заткнутые за ремень чапов перчатки. Каллигос тоже заправляется и застегивается, подбирает упавшую куртку с камней. – Так… что ты думаешь? – он спрашивает, одеваясь и прямо глядя на Рейна. – О чем? – тот ставит ногу в стремя и берется за луку седла. – О предложении этого звереныша. Я же вижу, что ты о нем думаешь. Я знаю этот азарт, – склабится Каллигос. – Я думаю, нам стоит рассказать об этом Инцендии, – меланхолично замечает Рейн, забираясь в седло. – Кто знает, может быть, у нее тоже проснется… азарт. Он дожидается, пока Каллигос оседлает своего коня, и они вместе покидают полный мертвых тел лагерь. Позже Каллигос пришлет сюда кого-нибудь похоронить бедняг старателей, собрать их немудреные пожитки и индейские скальпы, за которые можно выручить неплохие деньги, но это уже не интересует Рейна, это не его земля. Его владения занимают юго-восток Простора, как они втроем называют эти дикие, хищные, но плодородные земли, полученные ими с той или иной степенью справедливости. Невольные соседи, единственные законные владельцы огромных ранчо и прилегающих к ним бескрайних наделов земли, они научились жить в мире, несмотря на некоторые… разногласия в важных вопросах. В чем-то даже слишком хорошо научились, думает Рейн, салютуя Каллигосу и направляя своего жеребца трусцой в сторону дома. Он знает, что на самом деле азарт погони заразил Каллигоса так же сильно, как его самого, засел в нем, как глубоко вошедшая под кожу заноза, и знает, что он охватит и Инцендию тоже, когда они встретятся этим вечером. Потому что так они устроены, патроны Простора, что не смогут стерпеть брошенного вызова на своей земле. И если глупый молодой ирокез считает, что ему хватит сил тягаться со всеми тремя… что же. У всех них есть некоторые потребности, которые он, по счастью, может удовлетворить.