Валко

1

      Над городом висела плотная, туманная тишина, как будто явившиеся поутру металлические воины высосали своим дыханием, свистящим сквозь сплошные шлемы, саму жизнь. Стоило кому задать неуместный вопрос: «А кто это к нам пожаловал?» — того обрывали: «Тс-с! Герцог Кордас!» И единственный шёпот жизни стихал в могильной тишине, которая как слизь растеклась по улицам.       Граф жалко кукожился в кресле за столом на возвышении в своей приёмной. Герцог Кордас, стоя на три ступени ниже, смотрел ему глаза-в-глаза: их взгляды оказывались на одной линии. Так на графа смотрел лишь один человек. Совсем-совсем недавно.       Герцог Кордас переступил через обезглавленных графских стражников и обтёр об скатерть кровавый меч.       Граф не сводил с него глаз: возможно, огромный клинок будет последним, что он увидит, прежде чем и его голова рухнет прямо вот в это блюдо.       — Где он? — бесцветно осведомился герцог.       Слова запрыгали у графа в горле и посыпались с языка:       — К-кто им-менно, ге-ге-герцог К-К-Корд-дас? — Не дожидаясь ни уточнений, ни взмаха лезвия, затараторил: — Н-не он, а она, л-лживая на-наёмница? Од-однорукий ста-старик? Бе-безумный ле-лекарь?..       Стеклянные глаза герцога, устремлённые на меч, теперь воззрились на графа.       — Где он? — спросил Кордас уже заинтересованно — всего на какую-то долю тембра безжизненного голоса.       — Они... Они небось заодно! — осмелев от расположения герцога, граф, болезненно морщась, приосанился в кресле. — Прислужница... — Граф застонал и вновь скорчился. — Прислужница донесла, что лекарь со стариком жили вместе, а что до бабы в штанах...       — Где он? — ещё живее спросил герцог, будто вцеплялся в информацию стальными когтями.       Воодушевление графа схлынуло: больше ничего подсказать он не мог. Он знал, что калека сбежал в ночь, прежде чем лекарь с сопровождающими выехали по его следам, и минуло уже больше двух месяцев, их след давно простыл. А мужланка с дерзко заткнутыми за пояс двумя кинжалами смылась со шкатулкой вчерашним днём, но куда?..       Только что вытертый меч отразил испуганное лицо графа и повернулся к нему острой частью, так, чтобы оставался один взмах.       — При-прислужница мо-могла зна-знать, но она... сдо-сдохла! — захлёбывался граф. — Эт-этой но-ночью! Она... сошла с ума и... и...       Он баюкал изуродованную зубами промежность, которая напоминала о случившемся жгучей болью и застывшей кровяной коркой на повязке под графской мантией.       Герцог Кордас без единого лишнего движения убрал меч в ножны. Граф чуть не растёкся в кресле от облегчения и вволю захныкал, отдавшись страданиям от потери между ног.       — Где она? — Бесцветный голос вернулся.       — При... прислужница? Эта тварь? Померла же!       — Где она?       — В церкви, на отпевании. Эта помойная крыса должна б гнить на свалке, но...       Герцог Кордас коротко взмахнул рукой, и его лязгающая сталью свита последовала за ним. Граф сполз с кресла и, хромая, засеменил следом.       «Он не умеет воскрешать людей? Не умеет же?..»

***

      Тёплое золото храма было потревожено холодным серебром боевой стали. Герцог Кордас и свита прошествовали по абсолютно пустым улицам и вошли в почти пустующую церквушку: только маленький щуплый священник читал вполголоса заупокойную над маленьким гробом. Крышка была закрыта.       Он не обернулся к незваным гостям, продолжая просить бога о милости к безвременно ушедшей, юной больной душе.       Граф заглянул в церковь из-за закованных в железо солдат герцога и не смог больше смотреть: съёжился, зажал руками промежность и отвернулся.       «Если я хоть слово пикну, меня убьют...»       Герцог двумя шагами преодолел тесный зал церквушки, и лишь тогда священник заметил его. Или соизволил заметить. Он дочитал фразу молитвы до конца и прервался, с лёгкой скорбью воззрившись на герцога снизу вверх.       — Пришли проститься с умершей? Время ещё не пришло. Зайдите через три дня.       Граф зажмурился. «Сейчас голова святоши окажется на алтаре!»       Кордас выхватил меч и задел остриём свод — лишь это сдержало смертоносный клинок. Лезвие замерло в одной фаланге пальца от лица священника. Тот равнодушно моргнул грустно приспущенными веками.       — Сам господь просит вас подождать, господин... кто вы?       — Герцог Кордас! — зашипел граф. — Это герцог Кордас, болван!       — В этих стенах все равны, — терпеливо вздохнул священник.       — Тебе мало, что твою церковь уже чуть не разгромили, дурья башка?! — шипел граф, потеряв всякий страх.       — Господа этим не оскорбить, — улыбнулся священник, — но труд людей жалко. Прошу, уберите меч.       Герцог Кордас... повиновался. Но только для того, чтобы обеими руками сорвать крышку гроба.       В содержимом едва угадывалось лицо с провалами пустых глазниц. Тело было обмыто и грубо заштопано, где порвано или разрезано. Девочка казалась ещё мельче, чем при жизни, трогательно прижав к груди сухонькие ручки со сломанными пальцами, будто пыталась себя успокоить. Всё остальное, в ещё более ужасном состоянии, как помнил граф, было замотано в саван.       — Эпично, — изрёк герцог Кордас.       Он склонился над гробом и повёл носом над мёртвым телом от лица вниз, медленно и глубоко вдыхая тлен. Он остановился у промежности, принюхался внимательнее, потом вновь вернулся к лицу. Протянул назад руку, к свите, и поманил, не поворачиваясь.       Граф подумал, что это ему, но сделать шаг не решился. И облегчённо выдохнул, когда понял, что герцог подзывает одного из своих солдат.       Вышел самый крупный, будто кукла выше человеческого роста, составленная из бочек — в его шлеме не было прорезей для глаз и рта. Он нырнул к гробу и начал шумно обнюхивать тело. Не видимый за бочкой нос сдул волосы с лица покойницы, раздул складки ткани посмертного савана. Бочка, заменяющая голову, как и точёный нос герцога, особенно внюхивался в промежность, спрятанную под ткань.       Всё это время священник шептал молитву, в которой, только если прислушаться, можно было различить слова: «Помилуй неразумных детей Твоих, ибо не ведают, что творят».       Закончив, герцог Кордас взял кандило и швырнул в гроб.       Пламя взвилось к низкому своду, зачадило, распространило запах горелого мяса. Лишь золото трезубия заблестело живым огнём. И казалось, словно символический священный пламень наконец ожил, воспроизводя вживую сцену Великого Сожжения.       — Эпично. — В безэмоциональном голосе почти расслышались нотки восхищения, когда огонь заблестел в стеклянных глазах.

2

      Мятые после агрессивного выжимания штаны с рубахой сохли на кустике у овражка — на их хозяйке остался лишь пояс с кинжалами. Сама она яростно трясла накидку, пытаясь просушить плотную ткань на холодном весеннем воздухе. Мешок с заветным сундучком верно лежал у её ног. Дыру в нём она попросту завязала, не имея с собой инструментов для шитья. Стоит разжиться, а для этого нужно в город.       Потерявшие всякий не то что приличный вид, а вообще образ одежды, дырявая рубаха с застарелыми пятнами крови и протёртые штаны размеров на пять больше её собственных висели на кусте по соседству.       «Чертовщина! Я этими вот руками выдирала нож из его спины, там была вот такенная рана! — думала она, косясь на тёмный зев спасительной «норы», будто опасалась, что призовёт его одними своими мыслями. — А теперь её нет!»       Когда в полумраке она на ощупь стянула со своего спутника то, что было стыдно назвать рубахой, она изумилась полному отсутствию шрамов. Даже посидела, недоумённо теребя выпавшую прядку ломких соломенных волос. Раздевая его, она вообще заметила, что на его теле нет ни одного шрама. Она едва удержалась от вожделения поводить пальцами по девственно гладкой коже, совсем не свойственной не то что мужчине, но любому тутошнему жителю — от графа до простолюдина. У неё самой всё тело было расписано рубцами как резной декор, чудом хоть оспа миновала, не оставив на лице рытвин. А у этого не было ни следа даже от самых распространённых хворей. Как будто его кожа за несколько часов полностью выросла заново.       Грешным делом она даже проверила, не сбросил ли он кожу словно змей. Она огляделась неохотно, ругая себя за тупые предположения, но всё-таки суеверно перестраховалась.       Никакой змеиной шкуры поблизости не лежало. Делало ли это легче? Нисколечко.       Она отругала себя и за то, что вернулась.       ...Она уже успела устремиться восвояси с кое-как залатанным мешком, в насквозь мокрой одежде, стучащая зубами и дёргающаяся от каждого лесного шороха, с затёкшими конечностями после лежания на холодной земле в овражке, где втискивалась в такого же холодного мужика. Валяться там вечность не по ней — если не будет двигаться, она не только замёрзнет, но и потеряет смысл своей жизни. Этот может пролежать под землёй небось ещё сотню лет и откопаться обратно, а вот она не бессмертная фея!       Удалившись от овражка и звенящего весеннего ручейка, она осталась в тишине, нарушаемой лишь тихим потрескиванием веток — то ли их теребил ветер, то ли за зиму они совсем сгнили и отмирали, падая на землю. Она достаточно странствовала, чтоб перестать бояться природы — полюбить не полюбила, но выучила, что можно услышать и увидеть вне обжитых людьми кусков земли.       И хотя разум находил объяснение любому странному звуку, бешено колотящееся сердце напоминало о хриплом дыхании преследователя, его тяжёлых шагах, огромном мече и плотно закупоренном доспехе, который точно кинжальчиком не проткнёшь. И этот монстр, словно вырвавшийся из пучин самых диких легенд, порождённых скучающим людским мозгом, теперь где-то ходит.       И ищет их.       Она направлялась в совсем иную сторону, специально выбрав направление, строго противоположное тому, в котором утопал железный монстр. Но что ему мешает вернуться? Что мешает забрести в тот же город, что и ей? Что если он затаился и теперь слушает её шаги, дыхание и даже биение сердца, по которому рано или поздно найдёт её?..       Она спешно вернулась — не бегом, пусть и очень хотелось, но быстрым шагом, постоянно оглядываясь и стараясь ступать по-кошачьи. У неё была тайная надежда увидеть, как странный бывший «мертвяк» вылезет из их укрытия, подаст признаки жизни, но у овражка она оказалась одна, вслушиваясь в его слишком медленное дыхание. Он всё ещё спал.       «Мне б твою безмятежность!» — разозлилась она.       Единственное, с чем она поступила бережно, — это сундучок. Спустила мешок с плеча, а затем в бешенстве сорвала накидку, рубаху; сбросила сапоги, один из которых влетел в овражек и стукнул спящего «мертвяка». Тот не проснулся. Она сорвала штаны и растёрла продрогшее тело, разгоняя кровь. Прилив тепла помог ей мыслить более трезво; ей уже не мерещилось ничьих шагов и хрипов.       ...Теперь она махала накидкой, надеясь просушить без огня хотя бы её. Дальше — добраться до города и оставшиеся вещи привести в порядок уже там. Но ей уже не хотелось идти одной. Так, конечно, по-своему легче, но есть ситуации, когда надёжнее прикрыть тыл. И сейчас, кажется, одна из таких ситуаций.       Только вот её спаситель всё ещё спит и, судя по чудовищному виду, в котором он вылез из волчьей ямы, может не просыпаться месяцами.       Воодушевившись вернувшейся к ней бодростью духа, она подумала: «О, может, если его согреть, он тоже проснётся?»       Она нырнула в овражек. Перед ней, полностью обнажённый, лежал мужчина. Опытным взглядом она отметила, что в лучшей форме он был бы вовсе недурён собой. Её догадки только подтвердились, стоило ей стянуть с него штаны.       Если бы её не била дрожь и не сводило от холода конечности, возможно, она воспользовалась бы ситуацией. Но хоть она и не любила природу, знала, что будить спящего медведя опасно для жизни. А с яростью этого «медведя» она уже познакомилась.       Тем не менее, она прильнула к нему опять, но уже потеплевшим телом. Это было как обжиматься с камнем, и она вновь начала дрожать, когда чужое тело стало вытягивать из неё тепло. А ещё, её роста и объёма не хватало, чтоб объять его целиком, и она то и дело меняла позу, чтобы дотягиваться своими ногами до его ног, обогревать его ступни своими, прятать его колени между своих бёдер. Затем переползала выше и дышала ему в лицо, параллельно растирая ему грудь.       Она почувствовала, что удары его сердца стали чаще. Бело-синяя кожа в местах, где прикасалось её тело, постепенно становилась бледно-розовой. Будто ледяные узоры на застывшей глади озера, в глубинах которого вдруг проснулся тёплый ключ, фиолетовые прожилки на щеке побежали прочь от её дыхания и исчезли. Кончик уха побагровел.       — Давай, спящий красавчик, — усмехнулась она и потянулась к его губам, — пора вставать.       Она едва коснулась его губ своими, как серые глаза распахнулись. Точки волчьих зрачков по-зверски вперились в неё; единственная рука взметнулась и вцепилась ей в шею.

3

      Она захрипела и конвульсивно задёргала ногами, лягнув его в бок. Перехватив одной рукой его запястье, другой — выхватила кинжал. Ещё ни разу он не приходился так кстати, когда она была обнажена.       «Пырять бесполезно, он лишь сильнее станет, — осенило её, когда клинок уже летел ему в горло. — Но раз подохну, так поборюсь!»       Так же внезапно, как напал, он разжал пальцы, выпустил её шею и в последний момент защитился от кинжала, подставив предплечье.       Кожа и мясо разошлись, и из дыры медленно потекла вязкая бурая кровь.       Держа его на острие кинжала, она поползла к выходу. Сейчас начнётся. Она обречена.       Но он лишь устало выдохнул и меланхолично взглянул на рану. Кровь уже свернулась, и на месте раны стремительно вырос рубец.       Она смотрела во все глаза, и теперь ей было вовсе не стыдно за суеверный страх.       — Кто ты такой, дьявол тебя возьми?       Вместо ответа он мрачно взглянул из-под слипшейся серой чёлки и буркнул:       — Не смей красть мой поцелуй.       Она хлопала глазами, пялясь на его серьёзную рожу, и наконец разразилась хохотом. Страх был бессилен перед нелепостью сочетания этой фразы, замогильного голоса и угрюмого взгляда, который должен быть угрожающим.       — Мне стоит говорить, что это я тебя согрела и каким способом? Или за это точно поплачусь жизнью? — Она всё ещё нервно смеялась, держа кинжал наготове.       — Это ничего, — сказал он и отвёл свой неуютный взгляд. — Не смей меня целовать.       — И... это всё, за что мне полагается смерть?       — Да. — И добавил: — Я не про смерть.       Она убрала кинжал и села поудобнее, скрестив ноги, не стесняясь наготы.       — И греть меня было не надо, — сказал он. — Сам бы проснулся.       — Через сколько тысячелетий? — фыркнула она.       — Ты права. Я спешу.       Он уставился на свою ладонь, будто пытался что-то прочесть по переплетениям линий. Затем вновь повернулся к ней, и его мрачный взгляд действительно стал грозным.       — Только вот... кто он был? — резко спросил сероголовый.       Она не сразу уловила скачок его мыслей, но уже готова была ответить, как вдруг...       — Нет, это тыскажи, кто он был! — Она упёрла руки в бока. — Я слышала, как ты сказал, что он по твою душу!       — Ты тоже.       Она насупилась: он был прав.       — Не хочу, чтоб меня из-за тебя взяли, — сказали они хором.       — Видать, мы оба местные знаменитости? — усмехнулась она. — Чем ты прославился?       — Я спросил первым.       Она пыхтела, сидя как нахохлившийся птенец.       — Если я скажу, ты не скажешь.       Он удивлённо приподнял брови.       — Скажу.       — Вот и я скажу, если скажешь ты!       — Я тебя спас. Имею право знать, от кого.       — Но пришёл он из-за тебя!       — Смотрел он на тебя.       — У него вообще глаз не было! Одна бочка!       Он нахмурился: действительно.       — А я тебя разбудила. Ты куда-то спешишь, и без меня бы проспал тыщу лет. Будь мне благодарен!       — Ты чуть меня не... а, ладно.       — А давай вот что! Я буду гадать, и ты будешь отвечать, да или нет.       — Чего?       Он посмотрел на неё всё так же строго, но уже совсем другим взглядом — провалившимся куда-то в глубины его сознания.       — Всё, я начинаю! Тебе отрубили руку, потому что ты рукоблудил на какую-нибудь графскую жену иль дочку?       Его лицо вытянулось.       — Ты впал в эту свою ярость, перебил весь город и сбежал, и тебя объявили в розыск по всей Туксонии?       Он всё ещё обалдело молчал.       — Хм, но тогда странно, почему я об этом не слышала... Я точно должна о таком знать!       — Бред, — наконец бросил он сквозь зубы.       — Вот видишь, потому лучше сказать тебе.       Он вдруг ухмыльнулся.       — А твоя легенда забавнее правды. Лучше б так и было.       В ответ на её любопытный взгляд он промолчал.       — Кстати, раз ты сам себе раны затягиваешь, почему руку не отрастил?       — Я не господь бог.       — А то ж! Ты демон, выкопавшийся из Преисподней, забыла! Но разве ты не должен мочь больше, чем бог?       Он вяло оскалился и потрогал обрубок, замотанный побуревшим от крови, земли и грязи куском ткани.       — Сражаться тоже в аду учат?       Он внезапно хрипло, отрывисто рассмеялся.       — В каком-то смысле. Но я победил дьявола, и вот я здесь.       — И потому за тобой охотятся? Хотят поглядеть на парня, завалившего самого дьявола? Или адские демоны пустились вдогонку, отомстить за своего главаря? Знаешь, тот железный кабан похож на нечто из Преисподней!       Он повёл плечом, как бы говоря: «ну, вроде того».       — Сделаю вид, что поверила.       — Теперь твоя история, — сказал он.       — Не хочешь попробовать гадать? — Она деланно надулась.       — Хе... Чёрт с тобой. — Он внимательно оглядел её. — Сражаться можешь, но вряд ли любишь.       — Ха, верно! — Слушая о себе, она прямо расцвела. Тонкие губы растянулись в улыбке от уха до уха. — Ну, знаешь, ножиком пырнуть я могу, но сражаться стенка на стенку — пф-ф, нет уж, я пробовала, и мне не по нраву! Кровь, грязь, все орут, доспехи эти душные, тебя того гляди затопчут... дисциплина...       Он удивлённо приподнял брови.       — Что? Не веришь? А вот и зря! Если ты не видел воюющей женщины, это не значит, что мы годны лишь ломать глаза над пряжей или обслуживать вашу похоть.       — Я видел.       Несколько мгновений они просто смотрели друг на друга.       — Ты сбежала из армии, и тебя ищут?       — Не-е, оттуда я сбежала давно! Так давно, что мои командиры уже небось червей кормят. Давай так: если ты — завалил дьявола, то я — его ограбила. Обойдёмся такими ответами?       Он равнодушно пожал плечами. Она аж заёрзала от нетерпения.       — Даже не спросишь, где я умудрилась повоевать?       — Ну?       — О-о-о... Моим первым и последним сражением стала битва при Гасбюрри. То ещё было месиво.       — Это было давно.       — Ну вот. Было и сплыло ко всем чертям. — Она повела плечами, рефлекторно потёрла макушку слева под волосами. — После этого я послала к дьяволу эти склоки, пока не...       — Когда успела, под Гасбюрри-то?       Недоверие оскорбило её.       — Мне было двенадцать. Мой первый бой, м-м-м. Думала, что спрячусь в армии от собственной совести, а угодила прямиком в ад. Горели все, по крайней мере, точно как в аду.       — Врёшь, — резко оборвал он.       — Чего-о?! — Она аж задохнулась от негодования. — Да я своими глазами всё видела! Вот этими вот руками прихвостням графа Ладсдарка люлей давала!       Он фыркнул себе под нос.       — Да знаешь, я где была? Прям под бочками с огнём Преисподней! Да-да, уж я-то знаю, что это не сказки! Бахнуло так, что мне чуть глаза не повышибало, из ушей кровь хлестала будь здоров!       Он хмуро глядел на неё. Она изменилась в лице: задорного бахвальства и след простыл, в глазах отражался давний, едва позабытый ужас. Руки, которыми она активно жестикулировала, мелко тряслись.       — Я ничего не слышала, ваще ничего! Меня приятель вытащил: за плечи трясёт, говорит чё-то, а я вижу, что он как рыба рот раскрывает, и всё! Башку словно соломой набили, блевать хочется, не могу. А меня тащат куда-то, тащат, и мир под ногами какой-то круглый, а есть ли вообще они, ноги эти. Знаю я, почему он меня спас...       — Откуда ты это знаешь?       — А? Он спас меня, потому что тогда я...       — Не это. Про огонь Преисподней.       Она вскочила, выхватила кинжал со всей дури швырнула в землю.       — Да потому что я там была! Была я там, мать твою! Мне было двенадцать лет от роду, а сейчас мне почти втрое больше! Понял ты или нет?!       Она выдернула кинжал и яростно сунула в ножны.       — Тебе... тридцать шесть?       — Я сказала «почти»! Но дошло наконец. Мне тридцать четыре.       Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но она перебила:       — Благодарю, мне льстит, что мне столько не дашь.       Она нерадостно улыбнулась. Теперь можно было пристальнее разглядеть морщинки в уголках губ и под глазами. Несмотря на девчачью фигурку и моложавое лицо складки, тени и морщины всё-таки выдавали возраст, в который вначале не верилось.       — А теперь давай рассказывай, откуда ты-то знаешь про огонь Преисподней.       Он долго молчал. За пределами их укрытия поднялся ветер, затрепал одежду, развешенную на кустах.       Когда она уже перестала рассчитывать на ответ, он сказал:       — От матери. Так погиб мой отец.       Она неловко развела руками.       — А... Мне жаль. Погодь, так он что, служил при Гасбюрри?! Мож’, мы с ним в одном отряде были, а я и не знаю! Или... он был за Ладсдарка?       — Это было не там.       Она аж села.       — А где ж ещё? Огонь Преисподней никогда, нигде и никем больше не применялся. Его спрятал Истинно Святой Орден, и с тех пор ни одному графу, герцогу, да даже самому королю Гофриту, прости господи, его к рукам не прибрать.       Он мрачно усмехнулся.       — Я знала! — Она стукнула кулаком по бедру и рассмеялась. — Святоши не такие святые! Но как?..       Он молча указал куда-то ей за спину.       Она в ужасе обернулась, параллельно вытаскивая кинжал. Снаружи мимо их укрытия, трепеща, пролетела... её рубашка.       — Чёрт бы тебя подрал, я подумала, враг!       Она кинулась ловить «беглянку», пока ветер не унёс последнее.       — А ну вернись! Стой! Да постираю я тебя!..

4

      Он гусеницей заползал в рубаху, справляясь одной рукой, и старался не угодить головой в дыру вместо ворота. Незавязанные штаны норовили слететь с тощей талии.       — М-м. — Она сочувственно взглянула на него. — Помочь?       Он как всегда не ответил, продолжая бороться с тканью. Наконец в попытке засунуть руку в рукав порвал шов подмышкой.       Только вздохнув, он сел на землю и согнулся в три погибели, пытаясь ухватить зубами другой конец шнурка на штанах.       — Ты потерял руку до того, как надел штаны, или после? Если после, то это всё объясняет... Но даже так — как ты опорожнялся?       Внезапно он резко поднял на неё пунцовое от напряжения лицо.       — Давай сейчас не об этом.       Она усмехнулась и застегнула пояс с кинжалами.       — Ну давай помогу.       Он нехотя подпустил её и дал её ловким пальцам управиться с его шнуровкой.       — Та-дам! — Она всплеснула руками в шутливом восхищении.       На его замызганных штанах красовался кокетливый бантик.       Сероголовый закатил глаза и раздражённо натянул обувь.       — Не нравится? Я так стара-а-алась!       Она отряхнула рубашку от листвы, в которую её бросил ветер. Украдкой отметила, что за ней наблюдают пристальные серые глаза.       — Твои шрамы.       Когда он заговорил первым, она аж удивилась: замерла в наполовину надетой рубашке и захлопала глазами, высунувшись из ворота.       — Что?       — Тот... человек. Он и твои шрамы как-то связаны?       Она закрыла шрамы рубашкой и постояла, прижав руки к животу и груди, где под тканью пряталась причудливая сеть отметин.       — Да не, бред какой-то, — сказала она и натянула улыбку. — И мы договорились друг до друга не докапываться.       — Ещё там, — он кивнул в том направлении, откуда они пришли, — ты спросила, не освежую ли я тебя.       — Дык я пошутила!       Он смотрел так, что даже в сидячем положении внушал угрозу.       — Форма у шрамов необычная. Они что-то значат. И это нужно не только тебе.       Она одёрнула рубашку, не поднимая глаз.       — Даже если и так, больше я никому о них не скажу!       — Больше?       Она обняла заветный мешок, принявший прямоугольную форму сундучка.       — Да, я дура, я проговорилась. Но откуда ж я знала, что онапод протекцией самого герцога Кордаса?!       Услышав это имя, он провалился в себя, словно отыскивал сведения в своей голове.       — Или ему нужен твой сундук. Что в нём?       — Думаю, это уже не имеет значения. — Она нарочито громко вздохнула. — Мы всё равно разбежимся — тогда и узнаем, за кем пойдёт человек-бочка. Может, он всё-таки за тобой шёл, а я так, под горячую руку попала?       Он пожал плечами.       — Тебе бы нормальной одеждой обзавестись да культю заново перевязать, — сказала она. Он отмахнулся. — Могу в город к портному проводить. А там, так и быть, разойдёмся.       — Не пойду.       — Так и будешь в лесу перебиваться?       Он повёл плечом.       — Ты говорил, спешишь куда-то. Что, уже нет?       Он взглянул исподлобья.       — Куда? Может, нам по пути?       — Сомневаюсь, — сказал он с мрачной усмешкой.       — Это ещё почему? Ты вылез из-под земли прямо рядом со мной, за тобой или мной, а может, обоими гонится стальной монстр... Вдруг мы ещё и в одном направлении идём?       Её сердце колотилось от волнения: если выяснится, что их дороги вообще не сходятся, будет сложно придумать достойную причину за ним увязываться. Она тайком скрестила за спиной пальцы.       — Я иду на юг.       Она чуть не завизжала. Расхохоталась, задорно запрокинув голову, встряхнула соломой волос. Даже подпрыгнула, позволяя сундучку в мешке ударить её по спине.       — Ты не поверишь — но я тоже! И вот сейчас я не вру! Ах, юг... Мечтаю перестать зависеть от местных урожаев и рвать зад за тухлую брюкву, пока на улице метель и грязь. Хочу никогда не носить шкур и не кутаться в плащ от ветра. Хочу греться под солнцем и пить вино на берегу тёплого моря, зарываясь босыми ногами в песок... Хочу видеть красивых мужчин и женщин, которые обнажаются под ласкающими солнечными лучами. Любоваться их загорелой кожей с капельками пота, ложбинками у девушек в декольте... — Веки её задрожали, улыбка показалась пьяной. — Как же хочу!       — Ты там была?       Она открыла глаза. Взгляд её был мутным.       — Нет. Но много об этом слышала. И видела людей из тех мест — болваны, что они здесь забыли?.. А тебя что туда ведёт?       — Неважно.       — Эй! Я же рассказала!       — Твоё право.       — Ну и молчи! Главное, что нам по пути! Чёрт возьми, ушам не верю!       — Не хочу никого за собой тащить, — огрызнулся он. — Я приношу несчастья.       — Я не суеверная!       — Гр-р. Да не в этом смысле. За мной может гнаться целая свора. Ты тут не причём, так что иди своей дорогой.       — Ага, проговорился наконец! — Она поправила на плече мешок. — Вот ты меня сейчас прогонишь — и не узнаешь, что я могу тебя такими тропами провести, что комар носа не подточит. Это ведь я спрятала нас от бочкоголового, не забывай.       Он закатил глаза.       — Да и вообще, если ты опять... ну... войдёшь в это своё состояние и продрыхнешь — должен же кто-то за тобой бдить. Ты ж лёгкая жертва.       Даже сидя он был ростом почти с неё, но сейчас смотрел будто бы сверху вниз.       — Мы друг другу нужны, — сказала она и протянула ему руку.       — А я-то тебе зачем? — мрачно спросил он. — Сама ж сказала, прячешься хорошо.       — Ну... вместе веселее.       — Да сила тебе моя нужна. — Он усмехнулся. — Она всем нужна.       — Даже если так? — Она дёрнула плечами. — Почему всем всегда так зазорно признать, что все нуждаются друг в друге по какой-то причине? Чего в этом плохого, если об этом договориться и не парить друг другу мозг?       Он долго молчал, затем просто подал ей руку. Она потянула его вверх, помогая встать.       — Ну что, на юг?       В последний раз они обернулись на овражек, спасший им жизнь.       Она всё вспоминала несостоявшийся поцелуй и его реакцию. Казалось, он правда готов убить. Всего-то от неожиданности? Или тут было что-то ещё?.. А ведь при лучшем раскладе даже могло что-то получиться!       Почувствовав лёгкий зуд в глубине нутра, она закусила губу. Ну не сейчас же! А ведь прошло достаточно времени с прошлого раза, тело просит разрядки. Ну ничего, впереди много времени; она вложит всё своё обаяние, чтобы растопить этот лёд.       Она повела плечами под влажной накидкой. Скорее бы добраться хоть до какого-то поселения, где можно прогреть косточки у огня.       Сундучок в мешке оттягивал ей плечо, и хотя бы это её успокаивало. Она не представляла, что в нём, но подозревала, что нечто невероятно ценное.

5

      — Совсем из башки вылетело спросить — как твоё имя?       Он посмотрел на неё снизу вверх так, словно сожрёт живьём.       — Не парься, сглазить не хочу! Просто надо ж как-то тебя позвать, если что.       — «Эй» — и твой голос я везде узнаю.       — Так не пойдёт! — насупилась она. — Давай как-то по-человечески? Меня вот Анти зовут.       Он усмехнулся:       — Разве такое имя есть?       — Есть! С тех пор как я его придумала.       — Ладно, тогда я... — Он задумался. — ...Бертад.       — Чую, это не настоящее имя — не похож ты на типичного туксонца. Сдаётся мне, у тебя есть другое, но ты мне его не сообщишь. И на том спасибо.       Он фыркнул.       — И что же оно значит, это «Бертад»?       — Не знаю.       — Ты его что, наобум выбрал?       — Будто твоё «Анти» что-то значит.       — Вообще-то, да! Оно значит «против». Выбирая себе имя, я хотя б озаботилась его значением.       — Молодец.       — Ничего-о-о, однажды я твоё тоже узнаю! Бер-тад... Хм.       Они шли по полузаросшей, но всё же заметной в лесу тропинке. Судя по тому, как вокруг начинала редеть чаща и бурелом встречался всё реже, они приближались к поселению.       — Цивилизация! Люди! Тепло! — вдруг воскликнула Анти, тыча куда-то в лес.       Она ускорила шаг и обогнала Бертада. Сундучок стучал ей по спине.       — Быстрее же! — Анти раздражённо обернулась. — Я вот-вот в ледышку превращусь!       Бертад стоял как вкопанный и мрачно скалился на что-то впереди. Анти вновь перевела взгляд на поселение посреди леса: над приземистыми полуземлянками возвышалась деревянная постройка, увенчанная трезубыми навершиями.       — Только не говори, что ты действительно демон! — Анти была уже готова поверить во что угодно.       — Для них я ещё хуже, — процедил он, не двигаясь с места.       — Будет тебе! Я тоже их не люблю, и они меня не любят, но это же двоеверцы, они сами секта для триединства.       — Двое... что?       Анти подошла, взяла его за руку и потащила в люди.       — Идём-идём! Уверена, эти тебя не тронут. А тронут — у тебя же есть сила, верно?       — Слушай, я не стану...       — Эгей, люди! — Анти замахала свободной рукой, выходя из чащобы. Она уверенно шла по тропинке к домикам, из труб которых мирно шёл дым. — Смилостивитесь над добрыми путниками!       Бертад напряжённо оглядывался, словно дикий зверь. Мышцы его руки под пальцами Анти были каменными.       Улица наполнилась людьми в совершенно простых одеждах — длинных рубищах, подпоясанных верёвками. Их носили и мужчины, и женщины, только у женщин они были больше похожи на платья, а у мужчин — на туники поверх штанин. Головы всех женщин были покрыты, у мужчин — буйные шевелюры спускались ниже плеч.       Скрипнула дверь церквушки, и из тёплого полумрака дома божьего к путникам вышел наполовину седой старец. Он был в точно такой же одежде, что и все, даже кое-где более затёртой, но по его осанке и тому, как все доверительно воззрились на него, стало ясно, что он здесь главный.       Их с Бертадом взгляды пересеклись: старец смотрел прямо и открыто, Бертад — исподлобья, нервно водя зрачками. Их волосы очень похоже обрамляли одинаково волевые лица, и в тёмных волосах старца пробивалась седина — не блестящая, как у Бертада, а глухая, бесцветная.       Старец мягко улыбнулся и спустился с церковного крылечка. Ростом он оказался едва ниже Бертада, а благодаря осанке казался ещё выше — Бертад же вжал голову в плечи и напряжённо пригнул колени.       — Добро пожаловать в храм, путники, — не небесный, но земной.

6

      Бертаду сменили повязку вокруг культи на чистую ткань и нашли для него рубище самого большого размера. Поначалу он огрызался на чужое участие, но наконец оттаял, словно лёд у огня. Мытые волосы заискрились серебром в свете пламени.       Анти куталась в рубище, утопая в колючей ткани, и грела ступни у очага в доме старца. Здесь ничего не было, кроме низкого стола, брёвен вместо лавок и кострища в земле посередине. Тем не менее, всё поселение, не считая двоих гостей, смогло разместиться в одних стенах.       Оглядевшись, Анти с Бертадом не увидели ни святых образов, ни трезубия.       — Двуединый в душе у каждого, — заметив их взгляды, пояснил старец. — Ему нет нужды искать воплощение на доске с краской.       Бертад как всегда долго молчал, глядя всё так же — сурово, из-под густых бровей и чёлки.       — Двуединый? — спросил он своим хрипловатым, бесцветным голосом.       — Господь един в своих двух началах — мужчине и женщине. — Сказав о мужчине, старец взглянул на Бертада, упомянув женщину — повернулся к Анти. Та не видела взгляда, блаженно прикрыв глаза и запрокинув голову.       — А почему трезубцы тогда? — продолжил Бертад. — На церкви.       — Со мной ты не был так словоохотлив! — беззлобно буркнула Анти.       — Мужчина, женщина — и дитя, — пояснил старец. Анти фыркнула. — Дитя необязательно из плоти и крови, — добавил он, заметив её возмущение. — Это дитя есть любовь.       Остальные двоеверцы тихо кивали его словам. Они сидели парами: обязательно мужчина и женщина.       Лишь старец был одинок.       — И эта любовь — союз женского и мужского начала. Как мать и отец порождают новую жизнь, новую женщину или нового мужчину, так женское нутро и мужское образуют цельную душу. Молясь господу, мы молимся самим себе и нашим внутренним матери и отцу. Мы берём нежность от женщины, а смелость — от мужчины в себе. Лишь обретая гармонию с самими собой, мы становимся ближе к богу.       — Мне нравится ваша теория, — усмехнулась Анти. — По крайней мере, звучит не так уничижительно к таким, как я.       — То, что вы пришли сюда, мужчина и женщина, — явление господне. Вижу, вы не обычные путники. — Он перевёл взгляд с глаз Бертада на его волосы. — Может, нам есть чем ещё помочь вам?       — Когда будет еда? — спросила Анти, буравя глазами булькающий котёл.       Вскоре они уже хлебали из мисок горячую похлёбку. Она была пустой, со скудными овощами, засушенными с осени, но слипшийся желудок радовался и такому.       — Простите за скромность, — сказал старец. — Мы рады были уйти сюда и жить по своим порядкам, но иногда, думая о господе, забываешь о желаниях плоти. Годы идут неурожайные, звери почти перевелись из-за графских забав.       — Вы вернётесь? — спросил Бертад.       — В мир? Нет. — Старец с улыбкой покачал головой. — Там мы уже навек чужаки. Сбегая от Истинно Святого Ордена, мы похватали тогда что могли: церковную утварь, даже трезубия и образа... Спасали всё, в чём видели святость, но со временем она потускнела, как то церковное золото, и больше уже не служит ни богу, ни людям.       — И это всё сейчас здесь? — оживилась Анти и вновь в неверии огляделась.       — Да, в храме. Осталось как память. Это нужно не богу — это нужно живым во успокоение своих душ, ведь мир всё ещё слишком материален. Посему люди и склонны до сих пор воплощать духовное в материи — ведь это способ смертных взаимодействовать с вечностью.       Анти стала как-то торопливо хлебать свой суп.       — Негоже говорить да совсем не спрашивать о гостях, — вдруг сказал старец. — Можете рассказать, кто вы, откуда и куда держите путь. Но коль не хотите — на всё божья воля. И если вам нужно оставить в тайне то, что вы здесь были, — да будет так.       — Я Анти, а это — Бертад. Но его как-то иначе на самом деле зовут, — нарочито ляпнула Анти. — Я о нём ваще ничё не знаю, и вам он не скажет.       Бертад закатил глаза.       — Не слушайте её, — пробурчал он.       — Лан’, народ, — Анти отставила миску и поднялась, растирая намятую твёрдым задницу, — пойду косточки разомну.       Она надела сухие, ещё тёплые сапоги и вышла во двор. Когда её шаги прошуршали по траве и стихли, старец улыбнулся Бертаду — уже не со скромной блаженностью, но как-то уверенно, откровенно.       — А теперь расскажи о себе хоть чуть-чуть, валко.

7

      — Ты валко, и тебя так и зовут — Валко?       Бертад, или Валко, кивнул.       — Мать сказала, отец просил её меня так назвать, когда я на свет появлюсь. Я последний рождённый после того, как всех перебили. И я толком не валко даже. Наполовину я вэнец.       — Может, что-то вэнское в тебе есть, — старец вгляделся в его черты: в основном в форму носа и скул, — но волосы...       — Они стали такими лет пять назад. До того я был русым, как вэнец. Как моя мать. А потом... во мне пробудилась сила. До того я даже не представлял, кто я такой. Мать скрывала.       — Видать, пыталась уберечь от злых людей.       — Не помогло. Сила испортила мне жизнь. Из-за меня убили мою мать. Я не могу владеть силой. Я учился у такой, как я... но не могу.       Он посмотрел на свою единственную руку, в которой из ниоткуда могла появляться чудовищная мощь.       — Неужто тебя учила она?       — Она?       — О, эта одноглазая бестия. — Старец вдруг усмехнулся.       — Ты... знаком с ней?!       Старец глубоко кивнул.       — Мельком. Но забыть такую нельзя. Значит, сейчас она почивает в чертогах Вельхама. Что ж, пусть её рог, полный мёда, никогда не скудеет.       — Откуда знаешь?       — Ты же сейчас сидишь здесь. Иначе было никак.       Валко склонил голову. Помолчал, предавшись воспоминаниям, затем сказал:       — Ты помолился по-нашему.       — У неё свои боги, именно они хранят её, и я прошу их о милости к ней.       — Ты веришь в них?       — Неважно. В них верила она. Кто я такой, чтоб распоряжаться чужой душой?       Улыбка сошла с губ старца. Он кивнул на культю:       — Как так вышло?       — Я... даже не помню. Из-за силы башку теряю. Всё, что нужно знать о моём владении силой. Ученик я никчёмный.       — Куда же ты теперь идёшь, отшельник? — мягко спросил старец, и слово «отшельник» из его уст прозвучало участливо.       — Я мужчина, который идёт за женщиной, — горько усмехнулся он.       — Да, заметно, что в вашей упряжи именно она — основная лошадь.       — Я не про неё.       — А я — про неё.       Валко оскалился.       — Ты ж сказал, что на всё божья воля. Не вмешивайся.       — Не стану. И даже помогу в твоих поисках, чем смогу.       Валко коснулся обрубка и поморщился.       — У меня был браслет с медальоном. В нём портрет. Показать не смогу, сгинул вместе с рукой. Я могу описать.       Долго, с подсказками, Валко описывал лик, ведущий его через всю Туксонию, через столько лет.       — Её зовут Амили, — закончил он.       — Амили? — переспросил старец, хотя прекрасно расслышал. — Дочь туксонского консула?       Валко встрепенулся, вытянулся всем телом; рука его дёрнулась так, будто вот-вот схватит старца за грудки, чтоб вытрясти ответ.       — Она!       — Её увезли в Андайм. Больше о ней не было ни весточки.       — Как давно?       — Года три назад.       Валко сел обратно, сжимая руку в кулак. Его даже не ранили, а ярость уже заполняла душу: старец видел, как белеют его зрачки. Но белизна отступила с глаз, и он выдохнул.       — Два месяца без руки... без браслета... Она... всё ещё ждёт?..       — А она тебе обещала?       Валко промолчал.       — Она сказала: «Я обещаю ждать» или что-то подобное?       — Д... думаю, да.       Старец хмыкнул.       — Мы обменялись браслетами из прядей наших волос. На языке символов моего народа это значит связь нитью судьбы. Она охраняет от прочих связей...       — ...Лишь пока один из вас жив, — сказал старец.       — Нет. Мою мать браслет хранил и после гибели моего отца.       Старец печально покачал головой. Валко осклабился.       — Тебе откуда знать? Ты не наш.       — Увы, тебе уже не у кого спросить — только твоя мать сказала бы тебе правду. Или нет... Надеюсь, тебе не доведётся убедиться в этом самому. Но остаётся лишь уповать, что ваши детские обещания и правда были даны всерьёз.       — Ещё бы! — прорычал Валко. Он начал говорить громче и больше скалиться, движения стали дёргаными. Валко поднялся во весь рост и чуть не упёрся макушкой в крышу. — Где она там бродит? Нам пора.       Старец поднялся следом.       — Я провожу.       Они вышли из дома в лёгкие сумерки. Церквушка темнела неподалёку.       — Может, останетесь переночевать? — спросил старец. Валко резко мотнул головой. — А, ты спешишь, да... Скажи: твоя спутница знает, кто ты и зачем вы идёте?       — Не мы, а я.       — Вы.       — Я её сразу с собой тянуть не хотел. Сама увязалась.       — Со спутником всегда лучше, чем без него. Не обижайся, мой юный друг, но ты сейчас не в том состоянии, чтобы разбрасываться теми, кого бог... или боги послали тебе в компанию. Ты о ней хоть что-то знаешь?       — Пф, ага. Успела выболтать.       — Теперь она должна узнать о тебе. Она смелая девушка, потому что вообще идёт с тобой — учитывая, кто ты и как относятся к твоим предкам. Думаю, она всё же имеет право знать, чем рискует. И, чисто по-человечески, — что у тебя за цель и на что ей рассчитывать.       — Чего? — Валко вылупился на старца.       — Ты мужчина, она женщина, — пояснил тот. — Она может на что-то надеяться.       Анти выглянула из церкви, увидела этих двоих и почему-то замешкалась, несколько мгновений хлопая глазами. Затем широко улыбнулась и отвлечённо поправила пояс на рубище, которое было ей велико раза в три.       — Пойдём, — сказал ей Валко.       — Уже?!       — Вот и я говорю, — вздохнул старец. — Точно не передумаешь?       Валко резко мотнул головой. Чистые волосы рассыпались по лицу.       Анти вальяжно спустилась с церковного крылечка и неуклюже прошла мимо мужчин.       — Мешок только захвачу, лады? — Она хлопнула Валко по обрубленному плечу.       Анти зашла в дом, и Валко повёл плечом, будто отряхиваясь.       — Что ж, в добрый путь, — вздохнул старец. И добавил тихо, когда Анти вновь появилась на улице, уже с мешком: — Всё же в погоне за путеводной звездой не забывай смотреть на цветы у самых ног.

8

      Родди второй раз в жизни держал перо. Заточенный кончик дрожал над пергаментом в ожидании.       — С вас будет пять инцев, — объявил цену Зельбахар, и клиентка — жена зажиточного ремесленника — охнула в свой платок, которым прикрывала нижнюю часть лица.       — Пять инцев! Помилуйте, господин лекарь, этот пустяк не стоит и двух!       — Тогда, раз это пустяк, почему вы его так стесняетесь?       Клиентка разозлилась, затем заплакала.       — Ну, будет вам, госпожа. — Зельбахар достал из ниоткуда пузырёк, сцедил пару капель в пиалу и подал женщине. — Успокоительное.       Она держала пиалу и раздумывала, как пить с платком на лице.       — Не стесняйтесь, я же, в конце концов, лекарь, наверняка видел вещи и пострашней, чем у вас.       — Ох... ну... О нет, всё-таки отвернитесь!       — Как же мне тогда вас оперировать? Тоже стесняться будете?       Руки женщины задрожали.       — Прошу вас, госпожа. Это не покинет стен моего кабинета.       Она глубоко, прерывисто вздохнула и сняла платок.       — Господь Триединый! — воскликнул Родди.       Даже Зельбахар чуть отвернул голову от увиденного.       Женщина швырнула пиалу в Родди и спешно натянула платок обратно.       — Хам! — закричала она, тыча пальцем в мальчишку. — Ты вообще тут кто, проходимец?!       — Он мой секретарь-ассистент, — спокойно сказал Зельбахар. — Ребёнок ещё совсем, уж простите его. Он прошёл войну и с тех пор имеет некоторые триггеры... Не серчайте, госпожа. Я увидел вашу проблему, будем работать.       — Хоть десять инцев, но вылечите меня! — закричала женщина, падая лекарю на грудь.       — Разумеется. — Зельбахар подмигнул Родди.       Тот старательно вывел: «дисяц инцоф».       Это их самый крупный «заказ» с того момента, как они наконец остановились в ближайшем городе, когда запасы из убитой лошади закономерно кончились и пришлось искать пропитание. За остатки снаряжения, доставшегося им от разбойников, они выкупили за бесценок ветхую деревянную пристройку к дому мясника, и Зельбахар организовал приём пациентов. Стоимость домишки они отбили в первый же день, и спустя неделю набили мешки золотом болезных клиентов.       Тем не менее, со дня на день они должны были сняться со злачного места и продолжить поиски Бертада, о котором в суете, за работой они уже успели забыть.       Кроме Томиса. Тот стал совсем плох, почти отказался от еды и даже передоверил финансы Родди, который вообще не смыслил в грамоте и счетоводстве. Целыми днями он пропадал, и Родди всё ждал, что однажды сбежит, но Томис каждый раз возвращался на ночёвку. Он ничего ни с кем не обсуждал, будто принял обет молчания.       — А теперь давайте мы вас осмотрим. — Зельбахар попытался сам убрать платок с лица женщины. — Не бойтесь... Вот так...       Родди не хотел смотреть на нижнюю часть её лица, но, с другой стороны, ему было страшно любопытно.       За дверью уже сгрудились будущие пациенты: кто-то обсуждал с приятелями по несчастью причины, почему они здесь собрались; кто-то ругался за место в очереди. Иногда казалось, некоторые стали приходить сюда лишь для того, чтоб почесать языками, под предлогами то расстройства желудка, то простой неопасной сыпи.       Очередь монотонно гундела, но вдруг взвилась как осиный рой:       — Э-э, куда?!       — Вас здесь не стояло!       Дверь распахнулась, и женщина истошно завизжала. Начала шарить руками в поисках платка, нарвалась на заготовленные инструменты Зельбахара, поранилась и залила пол кровью.       — Родди, чего зеваешь?! — рявкнул на него Зельбахар. — Контролируй очередь!       — А... э... — Родди уставился на вошедшего.       Молодой мужчина в неброских, но богатых одеждах засмущался сам, вытащил платок и подал женщине, закрывая глаза тыльной стороной ладони.       — Не смотрю, не смотрю!       Она обмотала нос и рот платком с монограммой, вышитой в уголке. Родди букв не знал, потому счёл это за причудливый узор.       — Прошу прощения, я просто спешу...       — Все спешат! — В дверь протиснулись недовольные. Среди них были как крестьяне, так и далеко не бедные горожане. Все ругались и жаловались одинаково. — Я жду с утра!.. И я!.. А я с первыми петухами здесь был!..       Юноша совсем стушевался и попятился к двери.       — Я, пожалуй, подожду...       Родди пялился во все глаза: благородный человек растерянно переводил взгляд с лекаря на его помощника, стараясь не смотреть на даму, опасливо косился на разъярённую толпу. Короткий меч оставался в ножнах, в ход не пошли ни трость, ни хлыст.       — Раз вы ворвались без очереди, значит, у вас важное дело, — мягко сказал Зельбахар. — Что ж, говорите.       — Я от господина Кангейла из Кадаланда. — Молодой человек наконец смог вернуть самообладание. — Он велел мне разыскать вас как можно скорее и вызвать к нему.       — Меня? Он болен? Что же до местных лекарей? У меня там много прекрасных коллег.       — Дело чрезвычайной важности. Я скажу вам, когда вы согласитесь выехать.       — Прошу прощения? Как я соглашусь, не зная, на что? У меня и здесь много важных дел.       — Что-о?! — загалдела толпа. — Вы нас бросите?! Господин Зельбахар нас бросит?! Вы слышали?!       — Госпожа, подождите снаружи, — попросил женщину Зельбахар. — Родди, прикрой дверь.       Едва не прищемив чьи-то пальцы — грязные, в земле, и в перстнях, — Родди закрыл дверь и прислонился к ней спиной.       — Я вас слушаю, — обратился Зельбахар к незваному гостю.

9

      Родди со всех ног бежал по улицам, заглядывая в заведения, где наверняка мог обретаться Томис. Нигде его не было, и мальчик начинал думать, что тот действительно сбежал.       Зельбахар велел Родди отыскать Томиса и сообщить, что на рассвете они выезжают с людьми господина Кангейла. История, поведанная посланником кадаландского боргера, если не тронула очерствевшее сердце лекаря, то, по меньшей мере, возбудило исследовательский разум. Узнав о скором отъезде чудо-врачевателя, весь город повалил в их лавчонку, отыскивая самые разные болезни, лишь бы успеть вылечить всё на будущее.       Оббежав все питейные заведения, Родди вспомнил, что ещё Томис любил больше всего.

***

      На него смотрело множество женских лиц, и все они принадлежали Зои.       Родди яростно проморгался и разглядел наконец самых разных женщин, всех со сложно уложенными локонами, в полупрозрачных платьях, а то и без них. Женщины хихикали, глядя на него, и ласкали его пылкий мальчишеский дух снисходительными комплиментами.       — О, какие шрамы! — Задорные пальчики пробежались по рубцам на его лице, оставленным Зои. — Украшают мужчину!       — Хватит... — отмахивался он. — Пожалуйста... — Родди начал чувствовать странную щекотку внизу живота. — Сюда мой приятель не заходил?       — Како-о-ой? — улыбнулась женщина с копной курчавых волос.       — С... эм... — Родди указал на неё. — ...С волосами как у вас!       — О, да давай на «ты»! Здесь ли играть в стесняшу?       Она провела рукой по его груди и остановилась на поясе штанов.       — Так... заходил мой друг... или нет? — икнул Родди. Сердце отбивало нечеловеческий ритм, к вискам приливал жар.       — Хочешь, чтоб женщина что-то рассказала? Ублажи её!       Его потянули в глубину дома, в дымчатый полумрак. Родди обернулся на дверь, но увидел только локоны да прозрачные платья, услышал перезвон наигранного смеха.       — Я друга ищу... — пробубнил Родди, и его губы накрыли сочным взрослым поцелуем.       Чужой язык властвовал в его рту. Родди раззявил рот, чтоб не сделать больно зубами, и позволил сосать его собственный язык и губы.       Шаловливые руки расстегнули ему пояс и добрались до завязок на штанах.       Момент, в который вкус чужой слюны, запах чужого дыхания и ощущение инородной плоти внутри своего рта внезапно обрели почти что сладость, не заметил сам Родди. Но теперь он, сталкиваясь языками с незнакомкой, настойчиво терзал её губы. А когда её руки спустили с него штаны, почувствовал, как его плоть окрепла и упёрлась ей в бедро.       — Хороший мальчик, — похвалил его сладострастный, бархатный голос. — Совсем чуть-чуть — и я скажу тебе всё, что знаю.       Она увлекала его в комнату, не разрывая сплетения языков, и водила рукой по его чувствительной плоти.       Родди уже забыл о том, кого искал, о завтрашнем дне, даже о Зои, являвшейся ему во сне и наяву. Ему хотелось проникнуть в эту женщину ещё глубже, везде и сразу.       Она сорвала с себя платье и упала на сундук, служащий кроватью. Родди не видел её глаз, только два сочных бугорка, которые наконец не прятались под подобием платья.       Он был уже готов прильнуть к ним, как вдруг услышал вдалеке, в глуби дома, свист и хлёсткий удар.       Его передёрнуло. Он застыл в полуспущенных штанах, пялясь на голую женщину.       — Что такое? — растерянно спросила она, водя пальцем вокруг соска.       — Там... — сказал Родди, и звук повторился. За ним последовал полный боли крик мужчины.       Женщина напряжённо улыбнулась и попыталась что-то сказать, но целая серия ударов и мужских воплей перекрыла её слова.       — Каюсь! — Вопль перетёк в членораздельную речь. — Пощади... — Речь прервалась тяжёлыми вздохами. — Я ещё всё исправлю... Ещё есть время... Я ошибся, но я смогу... Прошу... Прошу, пощади!.. Нет!..       Голос потонул в новом крике боли, и хлыст заработал ещё усерднее.       Самым страшным было то, что Родди узнал голос...       — Томис! — Он резко натянул штаны и рванул по коридорам туда, откуда доносился крик.       Родди ворвался в самую дальнюю комнату. На него дыхнуло запахом пота, крови и чего-то ещё. Посреди голых каменных стен, ощетинившихся крючьями и цепями, он увидел Томиса: он был растянут за руки и за ноги в форме неровного креста. Его кудри намокли от пота и липли ко лбу. Из его глаз исчезло всё человеческое, оставив безумие плескаться в пустых зрачках.       За ним, с хлыстом в руке, стояла женщина: её грудь вываливалась из рваного ворота рубахи, а сама рубаха была настолько короткой, что не доставала до промежности. На голове женщины был мешок с мелкими прорезями для глаз.       Увидев Родди, женщина сдёрнула мешок, обнажая рябое лицо, в прошлом изуродованное волдырями. Она ошеломлённо хлопала глазами: она не ожидала гостей.       Родди кинулся к ней, вырвал из её руки хлыст и повернулся к той, которую бросил в комнате: она застыла в дверях.       — Всем стоять! — рявкнул Родди. Он пошарил рукой на болтающемся поясе и выхватил кинжал для убедительности. — Отпустите моего друга!       — Сначала друга своего спроси, хочет ли он отпускаться! — закричала «его» женщина, ворвавшись следом.       — Томис? — Родди подёргал цепи от кандалов. — Какого чёрта?!       — Пошёл отсюда, Родди, — процедил Томис. От боли и злобы его трясло. — Я хочу быть наказан. Мне есть за что.       — А?.. — Родди переводил взгляд с одной женщины на другую. Все — и они, и Томис — смотрели на него с ненавистью.       — Иди домой, Родди. Я скоро приду, — прохрипел тот.       — Но ты... — Родди посмотрел на его спину, превращённую в кровавый кусок мяса. На не тронутой сейчас коже он увидел переплетения старых шрамов — таких же широких, как хлыст.       — Это же игра в исповедь! — Женщина, с которой у Родди так и не вышло, встряхнула его за плечо. — Да почти все любят в священника и грешника играть! Недоросток!       — Пошёл прочь! — заорал Томис.       Родди швырнул перед ним хлыст и рванул из этого места. Свежий воздух охладил разгорячённое сознание, но в ушах всё ещё стоял надрывный крик Томиса. Весельчак и «свой парень» Томис всё больше превращался в чудовище.

10

      Странники ушли в сумерках, а на поселение уже спустился густой вечер, когда немолодая двоеверка, пришедшая прибраться в церкви, в ужасе выбежала наружу:       — Святой отец! — Она всплеснула руками. — Там...       Старец сидел на крылечке неподвижной статуей, а на её крики лишь умиротворяюще улыбнулся:       — Я знаю. Вот и хорошо.       — Да нет же! Эти странники... Они всё вынесли! Всю утварь, всё убранство! Мы им доверились, а они!..       Старец вдохнул ещё холодный весенний воздух и выдохнул с облегчением. Исчезло всё: образа, золото, трезубия, — о которых он сегодня поведал путникам. Вместо огорчения он почувствовал радость, будто с плеч рухнул небосвод.       — Что осталось в церкви, кроме золота? — спросил он.       — Ничего! Они всё забрали!       — Не может быть, чтоб совсем ничего не осталось.       — Ну, может, лишь паутина по углам! Там ничего нет! — Женщина заплакала.       Старец поманил её, чтобы она села рядом.       — Подумай хорошенько: что ты увидела там, где раньше было убранство?       — Голые стены?..       — Верно. Кроме золота осталось только дерево; то дерево, которое семечкой упало в здешнюю почву, выросло, сгибаясь под ветрами, но не сломавшись под ними, не сточенное паразитами, и нашло посмертное воплощение в стенах, ступенях и куполах. Всё наконец так, как должно быть. Разве не так учит господь?       Женщина неуверенно пожала плечами.       — Н-ну... так...       — Золото тяготит. Без этого груза мы ещё ближе к богу. Звучит разумно, не так ли?       — Так, — уже охотнее согласилась женщина.       — Не переживай. Нам всё равно оно незачем, а тем двоим может ещё послужить в материальном мире. В конце концов, на всё воля господа.       — На всё воля господа. — Женщина активно закивала. Она уже не плакала.       Когда поселение окутала ночь, старец наконец остался совсем один.       «Распорядитесь этим разумно», — мысленно благословил он загадочных путников и осенил их простывший след не трезубым знамением, но его усечённой формой: «лодочкой» вниз и вверх.       Лишь в ночной тишине, когда все пребывают в долине снов, он чувствовал себя спокойно. Сидел на церковном крыльце, молчал и возрождал в памяти образы, дорогие его сердцу.       Почти полвека он так живо не вспоминал ту, о которой ему напомнил последний из валко. За годы она стала туманным призраком, вобравшим в себя и правду, и его вымысел. Увидев сегодня воочию серебристые волосы, серо-стальные глаза, низкие брови, жёсткие скулы и подбородок, он теперь вспомнил отчётливо. Не мог вспомнить лишь, какой глаз был полностью белым — левый или всё-таки правый.       Когда они повстречались, она прожила на свете впятеро больше него. Уже тогда она так же жадно искала смерти, как он — бога. Не человек, а сгусток недоверия и жёсткой силы, инструмент с натянутыми нервами вместо струн. Говорить с ней — как заглатывать лёд, давиться им и ждать, когда он растает в глотке. С каких бы сторон он ни заходил, ни в одной не нашёл бреши, словно в сплошной льдине, дрейфующей по бурной реке.       Что ж, теперь он точно знает, что всё. Все эти годы он лелеял надежду глубоко под сердцем вновь заглянуть в эти разные глаза и обжечься северным холодом... и сейчас можно больше не ждать, отпустить мысли и воздать молитвы чужим богам.       Столько свободы он не чувствовал никогда в своей жизни, даже когда ушёл в двоеверческое отшельничество. Лишь без мыслей о человеке из плоти и крови, без золота в стенах божьего дома он ощутил совершенный покой.       Ночь полнилась редкими переговорами ночных птиц, шорохом их крыльев и отдалёнными звуками, похожими на миражи. Чьи-то шаги он услышал уже издали; идущий хромал.       Неизвестно, почему, но он мысленно попрощался с покоем и одиночеством, будто этот момент умиротворения, которое он только что сумел обрести, был первым и последним в его жизни.       Старец тяжко встал и спустился с крыльца навстречу новому путнику.       Словно ожившие доспехи, ему навстречу шагал воин в сплошной броне, волоча за собой гигантский меч. Остриё вспарывало землю словно плуг. Вместо дыхания воин издавал ритмичный хриплый свист.       — Добро пожаловать в храм, путник, — не небесный, но земной, — спокойно поприветствовал старец. Он не боролся с собой, а правда не чувствовал страха, осознав себя абсолютно свободным от всех страстей.       Стальной воин остановился прямо перед ним. Даже со своим ростом старец смотрел ему лишь чуть выше груди.       Они долго молчали. Воин только дышал как взбесившийся бык.       — Где он? — раздался голос из-под непроницаемого шлема. Речь была человеческой, но не живой, потусторонней, будто железный воин был большой и страшной куклой дьявола-чревовещателя.       — Храм? Вот же он. — Не сводя с него глаз, старец показал на тёмный силуэт церкви за своей спиной.       — Где он? — не меняя интонации спросил воин снова.       «Он про последнего валко, определённо. Кто бы он ни был, он его не получит».       — Не знаю, о ком ты, добрый человек, — невозмутимо произнёс старец.       Железная рука сбила его с ног. Мир на мгновение погас перед глазами, и старец обнаружил себя уже на земле. Стальной воин тяжело, но упорно двигался к домам.       Старец вскочил и бросился на него сзади. Повис на плечах, зацепившись за голову-бочку, и заорал:       — Эй! Люди! Бегите!       «Кукла дьявола» завертелась на месте, пытаясь сбросить «наездника». Он зашептал что-то одними губами, но то была не молитва:       — Не смей говорить, что ты безоружен... когда твоё тело — и есть оружие.       Он распустил пояс и, стянув рубище через голову, набросил его на голову железному голему. Тот неумолимо топал вперёд; дома приближались, а заспанные лица жителей лишь начинали появляться в оконцах.       — Бегите! — продолжал взывать старец. — Бегите прочь!       Свободной от меча рукой монстр неуклюже захватал воздух: старец уворачивался. Наконец старцу удалось вцепиться в стальную ладонь; железный воин выдернул руку, оставив врагу свой большой палец.       Старец съехал вниз по гладкому железу и обмотал верёвку вокруг стальных ног. Сделать шаг монстр не смог: запутался и с лязгом рухнул на землю.       — Святой отец! — Несколько человек бросилось на подмогу.       — Не приближайтесь! — рявкнул он. — Убирайтесь отсюда!       Две пары юношей и девушек не послушались, кидаясь к поверженному на землю чудовищу с вилами и ухватами.       — Нет! Уходите! Нет! — кричал старец, с треском натягивая верёвку, чтобы оттащить монстра. — Нам не победить!       Их рубища поднялись чуть выше щиколоток, когда они дружно замахнулись своим спонтанным оружием. Огромный меч срезал все четыре пары ног чётко по обнажившимся щиколоткам, не задев ткань.       Молодые люди едва успели понять, что произошло, когда после второго взмаха меча их головы поскакали по земле, не меняя изумлённого выражения лиц.       Обезглавленные тела без ног рухнули в паре шагов от старца.       Ярость пеленой заволокла сознание, но холодный скрипучий голос из самых его глубин насмешливо осадил: «Сейчас ты — оружие. У оружия нет чувств».       Старец подтянулся на верёвке поближе к стальному телу, которое уже начало подниматься, и сбил обратно на землю. Гигант был всё ещё запутан в ткани и прижат животом к земле. Так он не сможет нанести удар, и у остальных, если те наконец послушаются, будет шанс убежать...       Рука с хрустом провернулась в плечевом суставе, и ладонь с мечом оказалась повёрнута вверх. Старец вовремя скатился с его спины: меч рубанул прямо там, где только что была его голова.       С ровно таким же хрустом развернулись его колени, другая рука, наконец — голова. Он резко сел и разорвал прочную ткань, в которую его поймали. Разведя в стороны ноги, порвал верёвку. Теперь все его члены были повёрнуты к старцу, кроме торса и таза. Он и правда напоминал неправильно собранную куклу.       — Так вот, до чего герцог Кордас довёл свою игру... — бросил старец сквозь зубы.       Железный воин вскочил и принялся безостановочно рубить во все стороны. Старец ловко перекатывался между убитыми: клинок врезался в мёртвые тела, не попадая в живого.       В поселении началась паника. Те, кто вновь пытался помочь, падали здесь же, в мясо и кровь. Старец молился, чтобы хоть кто-то успел сбежать. Но он осознавал ужасное: все, абсолютно все бегут ему на подмогу. На верную смерть.       Через несколько мгновений над поселением воцарилась тишина. Даже раненые не стонали — раненых и не было, все полегли замертво тут же. Может, и к счастью: бог, кем бы он ни был, уже принял их в распростёртые объятия.       Старец стоял, обнажённый, едва держась на дрожащих ногах, а ему в грудь целился громадный меч.       — Где он? — как ни в чём ни бывало спросил стальной голос.       «Кажется, теперь я хорошо знаю, как это — остаться последним, валко», — горько подумал старец и усмехнулся.       — Где он? — вновь прозвучал вопрос.       — Ушёл на север, — сплюнул старец прямо на железные ботинки. — Смотри не заржавей там, ублюдок.       Огромный меч взметнулся в ночное небо...

***

      Может, кого-то встречал бог, кто действительно носил его в сердце. Но его встретила она. Прищурила разные глаза: один — серый, другой — сплошное бельмо, — и усмехнулась, перебросив из одной руки в другую излюбленную палку, завитую на конце.       Вокруг не оказалось ни райских кущ, ни чертогов вечных воителей. Бескрайнее поле уходило за горизонт, а тёплое солнце застыло на небе, не отбрасывая теней.