Валко

1

      Русоволосый мальчик разочарованно глядел на свои руки. Ладони были покрыты липкими катышками, а между пальцами свисали лоскуты сырого теста.       — Не отчаивайся, Валко, — с улыбкой сказала такая же русоволосая женщина, подвинув к нему кадку с тестом. — Попробуй ещё.       Он набрал в грудь побольше воздуха, словно перед боем, и с размаху вмазал по тесту кулаками.       — Нежнее! — Мать положила ладонь ему на плечо. — Тесто любит мягкие руки.       — Значит, у меня ничего не выйдет. Валко с трудом отлепил тесто от рук — оно тянулось за ним, пытаясь вылезти из кадки. Он отошёл к стене, привалился к ней спиной и стукнулся затылком.       Мать задумчиво поглядела на него, потом на то, как тесто медленно расправляется после удара. Подошла к сыну и взяла его перепачканные руки в свои.       — Не переживай так...       — Я всегда всё порчу, — пробурчал Валко и, насупившись, отвернулся. Затем добавил тихо, стыдливо: — Моё тело меня не слушается.       — Ты ничего не портишь, — успокоила его мать. Валко взглянул недоверчиво. — Значит, ты хорош в чём-то другом.       Мать провела рукой по его волосам, убрала их ему за ухо.       — Так что сейчас я расправлюсь с тестом, а ты — соберёшь готовый хлеб на ярмарку!       Валко обтёр ладони о рубаху и пошёл доставать хлеб из печи. С этим он справился ловко, без страха хватая горячий хлеб голыми руками, и доверху набил короб в половину собственного роста. Теперь он сидел на полу и прилаживал ремешки лямок так, чтобы короб не скрёб по земле дном.       Мать месила уже третью кадку теста и заметно устала, но на вопросительный взгляд сына лишь ободряюще улыбнулась, вытерла тыльной стороной ладони пот со лба и вернулась к работе.       Вымазанный в тесте тонкий плетёный ремешок испачкал ей лоб. Иногда Валко казалось, что ремешок мешает ей работать, но мать продолжала носить его. На памяти Валко она не расставалась с ним.       — Почему ты не снимешь браслет? — наконец спросил он.       Будто только что вспомнив, мать Валко взглянула на вещицу, покрутила рукой, рассматривая.       — Хм... — На щеках проступил румянец, губы тронула невесомая улыбка. — Его мне сплёл твой отец в память о нём, прежде чем... хворь забрала его.       — А без браслета ты что, о нём бы забыла?       В голосе Валко звучал упрёк. Мать улыбнулась; смотрела она на сына, но глаза глядели куда-то в самую глубь её души.       — Он приносит удачу, — наконец коротко объяснила она и погрузила руки в кадку с тестом.       — В церкви сказали, что всё, кроме трезубия, носить грешно. И что вера в удачу — это отвращение от божьего промысла, поиск лёгкого пути вместо смирения.       — Там много чего говорят, Валко, — не отрываясь от работы отозвалась мать. — Как я всегда советовала тебе поступать?       — М-м... — Валко резко затянул лямку короба. Так надёжно, что вряд ли кто, кроме него, смог бы развязать. — В церкви — по-церковному, вне — по совести.       — Но если тебе всё же понадобится помощь, а я буду далеко?       Валко сел прямо, скрестив ноги у щиколоток, и глубоко вздохнул, подняв глаза к низкому потолку. Только глядел он мысленно через него — в низкое серое небо, по которому холодный ветер гонит с севера безразличные тучи.       — Сила — внутри меня, я — источник этой силы, всё подвластно мне самому, — прошептал он одними губами.       Мать коротко кивнула.       — Всё равно похоже на молитву, — нахмурился Валко.       — Ты не обязан повторять эту фразу, если не нуждаешься в ней. Это не должно превращаться в ритуал.       Мать вновь покрутила на запястье испачканный в муке браслет.       — Тебя ей научил мой отец?       — Откуда ты знаешь?       Валко молча кивнул на её перебирающие браслет пальцы.       — А... Да. Он... научил меня многому.       Валко поднялся, взвалил на спину короб.       — Ты обещала однажды рассказать про него, — напомнил он, строго сдвинув брови.       — Обязательно. — Уголки губ матери дёрнулись, стремясь к улыбке, но глаза не засмеялись, обращённые во внутренний омут.       Валко пожал плечами и отворил скрипучую дверь.       Несмотря на приближающуюся осень было тепло и внезапно солнечно. Обычно в северной Туксонии пол-лета капают унылые дожди, разносимые по всей земле промозглым ветром, и лишь к его концу и началу осени солнце берёт своё и иссушает уставшую от влаги землю. Ярмарка в честь сбора урожая — акт полубезумной радости людей, чьи посевы чудом урвали недолгие благоприятные деньки и хоть как-то выжили в туксонском болоте.       Валко прожил здесь всю свою недолгую жизнь — в этом году случилась его восьмая весна. Маленький деревенский домик их с матерью да ближайший город в десятке тысяч шагов были всем его миром. А где-то далеко на востоке находилась Вэнна — родина его семьи, откуда мать перебралась в Туксонию давным-давно.       Она так и не заговаривала об отце. Кем он был? Каким он был? Быть может, Валко пошёл в него, и тот тоже был рождён для чего-то совсем иного? Был неправильным?..       — Эй, вэнец! — окликнули его.       За ним, буксуя на влажной дороге, тащилась телега, полная деревенских мальчишек. Запряжён в неё был тщедушный соседский конь, увязающий в грязи.       Мальчишки расположились среди горок едва спелых тыкв и мешков с репой, и самодовольно глядели на Валко сверху вниз.       Валко неуклюже улыбнулся:       — Здорóво, ребята.       — Айда к нам? Чего всё на горбу тащить! — предложил самый старший — долговязый, темноглазый, с круглой стриженой шапкой тёмных волос. Именно он горделиво правил отцовской лошадью. — Садись, пока предки не видят!       Валко поколебался совсем немного, но потом ловко запрыгнул в телегу к товарищам и стащил со спины тяжёлый короб.       — Всё из-за того случая в церкви? — пробурчал он.       Деревенский пастор перешёл на натуральный визг, когда Валко отвлёк его от проповеди очередным вопросом. Бешено вращая глазами, святой отец склонялся над ним всё ниже и ниже, брызгая слюной ему в лицо: «Ты должен слушать! Слушать и учиться смирению сейчас, если твоя мать не учила тебя этому!» Мать сидела рядом и молча стискивала руку Валко в своей. Его вторая рука сжималась в кулак, пока он невидяще пялился в грудь священнику, на которой болтался здоровенный золотой трезубец. Когда святой отец нырял к нему, этот трезубец чудом не бил Валко по зубам.       — Эм-м... Да, — признался один из мальчиков, жутко косоглазый. Валко приучился пялиться ему в переносицу, не зная, в какой глаз лучше смотреть. — Они и раньше считали тебя немного тю-тю. — Он выразительно постучал пальцем по виску. — Но, мол, ладно уж, вы же вэнцы. Сейчас ты просто его уже достал.       — Но ведь он сам попросил паству, — возразил Валко, не получив поддержки товарищей. — Что-то вроде... «обратиться за толкованием»... или как-то так...       Долговязый парень, правящий лошадью, хлопнул себя по лбу.       — Вот ду-у-урень! Он всегда так говорит! Ты хоть раз слышал, чтоб кто-то правда вопросы задавал?       — Ну... нет, — растерялся Валко, но тут же воспрял: — Вот я и решил сделать это первым. Святой отец казался таким разочарованным из-за того, что никто не хочет с ним говорить — значит, никому не интересны его проповеди...       Все четверо мальчишек переглянулись.       — Ты что, совсем дурак?! — наперебой зашептали они, оттесняя Валко в угол телеги. Он неохотно уклонялся от их тычков. — Тебе реально не объясняли, что он это для красного словца делает?       — Мама говорила слушать, но она не запрещала мне спрашивать.       — А вот твою мать и не зря странной считают, — веско сказал долговязый, и все буквально заглянули ему в рот. — Она никого не убоится и работает одна. И сама ещё в церкви высказывается.       — Она делает это вежливо, — запротестовал Валко.       — Бабе молчать велено, так и знай, — с умным видом сказал долговязый. — Мой папка говорит, негоже бабе одной жить и самой решать, а то это — не баба вовсе. Она ещё и всех женихов распугала, и гордится, что ты безотцовщина.       — Слухи ходят, что над ней проклятье какое: кто свататься не придёт — тот потом либо хворает, либо животом мучается.       — Что?.. — Валко вздрогнул. — Нет! Мама просто скорбит...       — Сколько уже, восемь лет? Негоже так долго нос вешать, не по-божески, батюшка говорит. К ней сам боргер несколько раз сватался — она его взашей выгоняла.       — Потому что моя мама — вдова!       Долговязый деловито похлопал вожжой по впалому боку лошади.       — Так уже срок бремени скорби минул, когда нельзя было замуж. Теперь чего нос воротит? Сам боргер позарился, хоть она и зверьми мечена...       — Хватит!       Валко вскочил, и телега закачалась. Мальчишки изумлённо захлопали глазами.       — Сношал-то её не кто иной, как оборотень, — тихо произнёс долговязый. — У него были серые волосы. Как у волка шкура. Кто знает, может, ты таким же обернёшься?..       — Не было у отца серых волос! Мы из Вэнны! Мой отец — человек, вэнец, и он умер от хвори!       Валко смотрел на мальчишек сверху вниз и тяжело дышал. Всё детство они играли вместе, лазали на одни и те же деревья, шлёпали по одним и тем же лужам, гоняли одних и тех же деревенских собак и бегали от одних и тех же гусей. Изредка он слышал пересуды о похищении своей матери серебровласыми дикарями, но в его присутствии взрослые замолкали, и никто никогда не заговаривал с его матерью об их происхождении.       — Небось серый зверь снасильничал твою мать, и получился ты, — сказал косоглазый, обнимающий тыквы с двух сторон. — Потому ты его не знаешь, а она и не говорит, за вэнца его выдаёт — стыдно.       К горлу Валко подкатил ком. Руки сжались в дрожащие кулаки. Увидев это, мальчишки подобрались и выставили вперёд локти в защитном жесте.       Валко не сразу понял, что его взор застилает кровавая пелена. От центра к краям разбегались чёрные круги; в ушах с шумом пульсировала кровь. Постепенно он перестал чувствовать ноги, балансирующие на телеге, затем — руки, сжатые в кулаки до белизны костяшек. Вскоре остался только разум, кипящий как масло, и Валко ощутил, сколько силы в его кулаке.       В глаз, в глаз этим кулаком, прямо в тот, что косит... За волосы схватить, пусть повизжит... Этого, что через борт перегнулся, выкинуть в грязь и топить там, топить, топить!..       Раздался хруст и чавкающий звук, и по руке Валко потекло что-то вязкое с влажными ошмётками.       — Ты спятил?! — привёл его в чувство чей-то крик. — Моя тыква!       Валко поднёс к лицу трясущийся кулак. Когда вернулось зрение, он увидел, как по руке стекает и шлёпается на дно телеги рыжая вязкая мякоть.       Конь устало заржал, потоптался в грязи и остановился, прижав к голове уши.       Телега накренилась: мальчишки сгрудились у одного борта, подальше от Валко. Если бы они гурьбой кинулись в драку, это было бы ожидаемо, но все четверо, абсолютно не стыдясь, прятались за мешками с репой.       Косоглазый разрыдался и ткнулся носом в мешок. Плечи его жалко тряслись. Он впивался в мешок так, что чуть не дырявил его ногтями.       — Не убивай, ради Триединого! — прогнусавил он, и Валко пришёл в себя окончательно.       Чувствуя вместо былого гнева глухую пустоту, Валко протянул к нему руку, но все мальчишки дружно закрылись локтями.       — Н-не приближайся, — процедил долговязый, стуча зубами от страха. — П-пощади.       Голова кружилась, из желудка поднималась тошнота. Валко тяжело сглотнул и понял, что ещё немного — и он не сможет говорить, а откроет рот уже для другого. Чтобы рычать. Или впиться кому-то в глотку.       Он подхватил свой короб, вновь закинул на спину, перемахнул через борт телеги и бегом помчался в город, надеясь, что его не скрутит раньше, чем мальчишки одумаются и решат его догнать.       Он услышал, как долговязый вещает остальным:       — Вы его глаза видели? Белые, полностью белые, богом клянусь!

2

      Валко с детства не любил города. Ещё до того, как очутился посреди площади, кишащей похожими темноволосыми людьми, вымазанный дорожной грязью с заляпанным коробом наперевес.       Он стоял, уперев ладони в колени, и переводил сбитое дыхание. Нутро горело огнём, а перед глазами гасли кровавые круги. Валко не помнил, как оказался здесь так скоро, но тело быстро и жестоко напомнило ему о таком над собой издевательстве.       Валко едва успел добрести до угла ближайшего дома и, скользя по стене вспотевшими ладонями, нагнулся опорожнить желудок. Он был такой не один: тут и там он видел следы жизнедеятельности местных и гостей ярмарки, и всё это пахло, гнило и красовалось прямо на главной улице.       Волосы упали на лицо, и Валко увидел среди русых одну тонкую седую прядь.       Он потрогал её дрожащими пальцами, будто щупал не свои волосы, а нечто, вдруг выросшее на его голове. Может, так и случилось?!       Едва соображая, что делает, Валко вцепился в прядь и вырвал её. Вскрикнул, когда кожу головы обожгла боль.       Теперь он мог рассмотреть прядь, разложив на ладони. Серые волосы были не похожи ни на шкуру зверя, ни на блёклые старческие волосы — скорее, на тонкие стальные нити.       Валко стиснул прядь в руке и затолкал её поглубже в кошель. Лучше горожанам не знать, что здесь пробегал серый зверь.       На подгибающихся ногах он побрёл по площади, чтобы найти своё торговое место на ярмарке.       Его толкала, сбивала с ног и захлёстывала танцующая праздничная толпа. Однообразный мотив нестройного хора дудок сотней комаров пищал у него в ушах. Плясали женщины, размахивая новыми цветными платками; плясали мужчины, сбиваясь в одну сплошную прыгающую и пихающуюся толпу. Толстые брюха горожан обтянутые якрими туниками, и впалые животы крестьян под непонятного цвета рубахами маячили у Валко под носом. Лыбящиеся лица — без нескольких зубов, разбитые в потешной драке или насквозь пропитые — сменяли друг друга перед ним. Хотелось уйти и никогда не возвращаться, но если Валко не продаст хлеб, им с матерью не на что будет покупать зерно, чтобы намолоть муки. Из которой они снова будут печь хлеб. Чтобы продать его и снова купить зерна...       Была и ещё одна причина, по которой Валко не мог не задержаться в городе снова. Хоть и не был уверен, что ему повезёт в этот раз, ведь обычно везло лишь в одном из десятка.       Он уже заметил прилавок горшечника — тот узнал его и нетерпеливо замахал рукой: рядом с ним Валко мог занять место и присмотреть за его горшками, пока тот отлучится погулять по ярмарке. Однако тесная группа людей у помоста привлекла его внимание. Поодаль от танцующих сгрудились горожане и пришлые крестьяне, с одинаковым детским интересом рассматривая человека в центре живого круга.       Рослый русоволосый мужчина с такой же бородой что-то малопонятно вещал и, наклоняясь, давал ребятне подёргать себя за густую шевелюру.       Валко приблизился и, встав на цыпочки, выглянул из-за тёмных непокрытых голов и голов в платках, шляпах и шапках. Мужчина встретился с ним взглядом голубых глаз, и Валко, ощутив неловкость, отвернулся.       — ...А ещё, у нас в Вэнне есть тр-радиция, — говорил он на очень ломаном туксонском, сочно и раскатисто «рыкая» там, где не требовалось, — мыться каждую неделю, вот так!       Толпа ахнула. Кто-то зашептал про смыв господней благодати. В ответ на это вэнский мужчина лишь расхохотался, напомнив, что смыть бога можно только из души, да и то — лишь изрядной порцией плохого пойла.       Валко рассматривал его русые волосы, тёмно-красный кафтан практически в пол, высокую шапку, которую он сжимал в руке, сапоги с подкрученными вверх носами. В толпу он смотрел сочно-карими глазами.       «Наверное, таким был мой отец», — подумал Валко, заворожённо следя за его широкими вальяжными жестами.       — Эй! — скрипуче крикнул горшечник с противоположного конца площади. — Эй, вэнец! Я тебя полдня ждать не буду!       Валко обернулся к нему, а все люди — к заморскому гостю.       Тот удивлённо осмотрелся и выцепил взглядом в толпе русоволосого мальчика: вокруг него начал формироваться такой же круг, как и около вэнца. Тот ловко соскочил с помоста и поспешил к мальчику, расталкивая зевак.       Валко поспешил поскорее убраться, но мужчина схватил его за короб так, что Валко засучил ногами в воздухе, пока его не поставили на землю.       «Какой сильный! Наверняка как отец!» — с восхищением подумал Валко.       Он обернулся к вэнцу и буквально столкнулся с ним нос к носу. Этот нос был широким, почти круглым, в больших рябых дырочках.       — Ты — вэнец? — жадно спросил мужчина, схватив его за плечо. У него была очень большая и горячая ладонь.       Тут Валко понял, что это, быть может, его единственный шанс. Этот человек — из земель его семьи. А вдруг он даже мог знать отца? Откуда именно он родом? Вдруг Валко и маму ждут обратно, домой, в Вэнну?..       Он набрал в грудь побольше воздуха и, пока мужчина не ушёл прочь, выдул с этим воздухом ему в лицо внезапный, совершенно не тот вопрос:       — У вас, вэнцев, есть странная внутренняя сила, которая вам помогает?       Ему тут же захотелось дать самому себе по лбу. Нашёл, что спрашивать. Надо было спросить про бескрайние леса и полноводные реки Вэнны, которые описывала мать!       Вэнец опешил, выпустил плечо Валко и разогнулся, глядя на него сверху вниз.       — Внутренняя сила? Ты где такое услышал, бр-ратец?       — От матери. Она из Вэнны и говорит, что это так.       Мужчина нахмурился и упёр руки в бока.       — Сила! У нас одна сила в этом мире. Вэнскую землю хр-ранит Тр-риединый Господь!       — Простите... — Валко разочарованно развёл руками и попытался отступить, но вэнец вновь взял его за локоть и нагнулся к нему, шумно дыша.       — А что это ты, бр-ратец, так молод, а уже седеешь?       Сердце Валко зашлось и чуть не остановилось.       — Г-где?.. — прохрипел он.       — Да вон же, — бросил вэнец, пощупав макушку Валко. — Весь русый, а корни седые растут.       Валко опешил. Даже глупо раскрыл рот. Красноречие не было его сильной стороной, и он никак не мог найтись, чтобы ответить.       Русый мужчина посмотрел на него настороженно.       — Да и глаза у тебя сер-рые... Ср-роду такого не видел!       — Н-но... мама мне говорила, что у отца...       — Знаешь, как говорят о таком у нас в Вэнне? — И произнёс на странном певучем наречии: — «Ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца»! Погуляла твоя матушка от папки твоего, дружок.       Валко вдруг почувствовал разочарование, раздражение и обиду на этого человека, который в первый раз показался ему похожим на отца и вызвал восхищение и интерес. Но этот рябой нос в дырках теперь казался ему отвратительным. А янтарные глаза — насмешливыми и холодными.       Перед взором вновь заплясали пятна. Сначала розовые, они постепенно окрашивались кроваво-красным.       Взгляд вэнца из насмешливого стал испуганным; он выпустил локоть Валко и отступил. Вэнец ошарашено глядел на мальчишку, пока его вновь не поглотила любопытная толпа, у которой накопились вопросы о том, как вэнцы растапливают что-то, называемое загадочным словом «баня».

3

      Попадаться вэнцу на глаза Валко больше ничуть не хотелось. Но тот уже и не появлялся: толпа унесла его промочить горло после долгих рассказов о чужих краях.       Валко продавал хлеб несколько долгих часов — мужчинам, женщинам; детям, норовившим стянуть больше, чем было уплачено; состоятельным горожанам, которые сию же секунду в три укуса поглощали буханку на потеху разношёрстной публике; едва наскрёбшим мелочь беднякам, которые наверняка берегли её до ярмарки как зеницу ока. Валко говорил одно и то же: здоровался, называл цену, благодарил за покупку, — и вскоре от усталости перестал замечать, кто к нему обращается.       Когда подошёл очередной покупатель, Валко не задумываясь выпалил: «Здрасте, дбр члвк, пжалте хлеб». «Дбр члвк» не ответил и продолжил стоять, загораживая свет, и Валко наконец пришлось поднять на него прищуренный усталый взгляд.       — Здрасьте-здрасьте, — наконец отозвался покупатель звонким девичьим голосом. — Гляжу, бойко идёт торговля!       Валко чуть не подскочил.       На него глядели большие тёмные глаза. Нарочито забледнённые щёки едва пропускали естественный румянец, но Валко его заметил. Маленькие аккуратные губки улыбнулись, и это была самая искренняя улыбка из всех, что Валко когда-либо видел — и это несмотря на то, что девочкам улыбаться открыто никогда не позволялось.       Наверное, оттого эта улыбка была такой ценной. Та самая причина, по которой он мог простить этому городу всё, вплоть до самого его существования, наконец стояла перед ним.       — Амили! — воскликнул Валко, не зная, куда себя деть. — Тебе нельзя подходить ко мне!       Амили застенчиво улыбнулась, виновато склонив головку, а сказала совершенно другое:       — Нельзя. Но я подошла. Не видит церковь — не видит и Триединый. Помнишь?       Валко порадовался, что горшечник как раз отлучился за угол по своим делам. А то чего доброго доложил бы её отцу, городскому консулу... Возможно, Амили довольно долго бдила за тем, когда он выпьет достаточно воды, чтобы сбежать за угол и оставить их наедине.       — А вот твой отец — увидит, — пробурчал Валко. — И он куда хуже Триединого.       — Мой отец, конечно, мнит себя богом, но... А что с твоими волосами?       — А? Что? Где? — выдохнул Валко и накрыл ладонью макушку.       Его спасло то, что Амили торопилась и не стала расспрашивать. Она заговорила быстро, нервно вопреки обыкновению.       — Нам нужно будет встретиться наедине. Как можно скорее. Не спрашивай ни о чём!       Она стрельнула глазами за плечо Валко и принялась копаться в нарядном дамском кошелёчке, не по-детски украшенном крупными дорогими камнями.       Амили вынула монетку и протянула Валко, но, когда он подставил ладонь, не выпустила её.       — Завтра утром, на нашем месте.       Валко хотел возразить, но Амили разжала пальцы, и монетка шлёпнулась ему в ладонь.       — Господин консул!.. — ахнуло несколько нестройных голосов, и от забледнённого лица Амили краска отлила уже по-настоящему.       Его крупная фигура выросла за спиной Амили как из-под земли. Личная охрана раздражённо распихивала ярмарочных зевак.       Тяжёлая рука консула легла на хрупкое плечо дочери.       — Что ты здесь делаешь?       — Хлеб покупаю, папенька, — прощебетала Амили, и в этом голоске тому, кто хорошо её знает, была бы явно заметна фальшь.       Она спешно схватила с прилавка буханку, но хлеб тут же забрал консульский лакей, а охранники отодвинули Амили от прилавка и скрыли за могучими спинами.       — Я спросил не тебя.       Чёрные как уголь глаза впились в Валко с ненавистью и презрением. Тот посмотрел исподлобья, с неохотой переведя взгляд с Амили на её отца.       — А я — хлеб продаю, господин консул, — буркнул Валко.       — Не смей заговаривать с моей дочерью, ведьмин сын, — процедил он. — Даже если ты всё-таки станешь пасынком боргера, я не подпущу тебя к ней.       Валко почувствовал, что откуда-то из солнечного сплетения расползается огонь. Он зажмурился, чтобы от его глаз вновь не шарахнулись.       — Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю, зверьё!       Валко сглотнул, чтобы унять шум в ушах, и не сразу открыл глаза. А когда открыл, Валко в лицо уже летел тяжёлый кулак консульского стражника.       — Ой! — вскрикнула Амили, и по мостовой зазвенели монеты. — Кошелёк не удержала!       Толпа ринулась на звон монет, чуть не сбив консульскую свиту с ног.       — Забудьте о мальчишке, уведите мою дочь из этого балагана! — рявкнул консул и кинул Валко ещё один уничтожающий взгляд. — Ищи кого-то себе под стать, деревенщина.       Нахватав монет кто сколько успел, люди кинулись врассыпную от консула и его эскорта.       — Благослови Триединый госпожу Амили за её щедрость! — гаденько захихикал почти беззубый молодой парень и приподнял замызганную шапку в издевательском поклоне.       — Заткнись... — пробурчал Валко, но его голос потонул в улюлюканье толпы.       Он крепко стиснул в ладони монетку, что дала ему Амили, и это будто бы влило в него силы на весь оставшийся день.

4

      Впрочем, остаток ярмарочного дня Валко всё равно пережил с трудом. Как только праздник стал близиться к концу — а руководствовался он закатом солнца, — Валко покидал нераспроданный хлеб в короб и пустился домой через площадь. Он не хотел, чтобы его нашёл этот вэнец; не хотел, чтобы отец Амили косился на него, как на угрозу; не хотелось смотреть на людей и чувствовать, как глаза вот-вот начнёт застилать та самая красная пелена.       Он поздно заметил телегу соседских ребят, которых напугал утром. Поздно, чтобы свернуть. Они появились перед ним, все четверо, и взяли его в кольцо.       Валко остановился, сбросил с плеч короб и исподлобья взглянул на них.       — Ты знаешь, сколько моя семья потратила сил и времени, чтобы вырастить тыкву, которую ты разбил? — медленно произнёс косоглазый заранее заготовленную фразу. Он изо всех сил старался звучать и выглядеть угрожающе.       Валко не отреагировал.       — Целый год! — ответил за него долговязый. — Он мог бы продать её, а теперь его семья ни шиша не получит!       — И только ты в этом виноват, — процедил третий из парней.       Вокруг начали собираться зеваки — драки всегда привлекали больше внимания, чем уличные скоморохи.       — По-моему, тебе надо за это ответить! — заключил четвёртый.       Парни дружно сорвались с места и кинулись на Валко.       Чтобы скрутить его, понадобилось действовать втроём. Косоглазый тем временем поднял с земли короб Валко. Открыл, заглянул внутрь, присвистнул.       — Опустите, — прохрипел Валко. — Не меня отпустите, но короб. Это мамин хлеб. Не смейте.       — А то была отцовская тыква!       Косоглазый перевернул короб, и остатки хлеба посыпались на мостовую.       — Дурак! — процедил долговязый. — Могли бы слямзить!       Но косоглазый входил в раж. Он швырнул короб прочь и, задрав ногу, смачно опустил её на румяную буханку хлеба.       Долговязый опешил ещё сильнее: всё зашло слишком далеко.       — Прекрати давить хлеб! Совсем, что ли, окосел?!       Косоглазый кривлялся и прыгал по хлебу, который утром своими руками заботливо выпекала мать Валко.       — Собирай давай лучше — и валим! — заорал на него долговязый.       — Ничего! От ведьмы! В рот! Не возьму!       Ноги Валко вновь перестали чувствовать землю; руки больше не ощущали, что их держат; в ушах запульсировала кровь. Всё, что видел Валко, — уродливое косоглазое лицо, расползающееся, как не поддающееся его рукам тесто. Оно так же растягивалось и повисало, и такими же катышками были усеяны лоб и щёки.       Тесто, всего лишь мягкое тесто...       Валко взмахнул рукой, и державший его мальчишка полетел вперёд. Перевернулся, грохнулся о камень спиной и закричал. На плечах Валко повисли ещё двое — их он сбросил, резко расправив плечи, и заехал локтями куда-то им в нос и грудь.       Косоглазый остановился прямо на хлебе, ошалело посмотрел на Валко и, тыча в него пальцем, начал отступать.       Валко прыжком перемахнул через вывалянный в грязи хлеб и вцепился руками в его лицо. Оно и правда напомнило ему тесто. Податливое, мнущееся, только почему-то в нём что-то хрустит...       — Ешь. Ешь. Ешь, — монотонно повторял Валко и впечатывал косоглазого в мостовую уже сломанным носом.       Раздавленный хлеб вперемешку с кровью чавкал, когда в него погружалось человеческое лицо.       К Валко вернулось зрение. Он увидел свои пальцы, мёртвой хваткой вцепившиеся в лохмы тёмных волос на чужом затылке. Почувствовал, что стоит на коленях на твёрдых камнях, а вокруг разбросан хлеб и толпятся люди.       Валко разжал пальцы и шарахнулся назад. К горлу опять подступила тошнота. Пришлось сглотнуть, чтобы разложило уши.       Верещащий парень, которого Валко впечатывал в камень, перевернулся на бок и схватился за лицо. Правда, лицом это было назвать уже трудно — скорее месиво из крови и налипших ошмётков теста.       Трое других парней теснились к толпе, не желая приближаться, даже чтобы помочь приятелю, который корчился в муках.       — Бесноватый!       — Дикарь!       — Зверь!       — Нелюдь!       — Оборотень!       Валко оглядывался и вместо людей видел сотню пальцев, направленных на него сверху вниз.       Среди этих пальцев он различил испуганное лицо Амили. Она стояла, стиснув руки в кулаки и раскрыв рот. Она во все глаза смотрела на Валко.       — Я давно знал, что с ним что-то не так! — выкрикнул горшечник. — С ним и с его матерью!       Тошнота скрутила Валко, но ему повезло не опорожнить желудок прямо здесь. Только тело стало тяжёлым, будто его набили мукой. Как мешки, которые он носил с мельницы для маминого хлеба.       — Боже правый, глядите! У него появились глаза! — крикнул женский голос.       Валко инстинктивно ощупал глаза через веки — вроде бы на месте...       — Он превратился в серого зверя! Он больше не человек!       — Хватайте его! — крикнул горшечник. — Не дайте ему уйти!       — Где там его мамаша? Пусть ответит за своего выродка!       Валко перевернулся на четвереньки и попытался убежать. Ноги подкашивались, руки скользили по истоптанным камням. Кто-то вцепился ему в лодыжку, и Валко уже не хватило сил вырваться. Он упал на живот и проехался по мостовой, раздирая сперва рубашку, а затем — и кожу в кровь.       — О нет! — вдруг вскрикнула Амили где-то позади. — Трудно дышать, мне трудно ды...       Обернувшись, Валко увидел, как она натурально падает оземь, безвольно раскинув руки.       Непонятно откуда взялись ещё силы. Поднялись из глубин подсознания, начали стекаться к самым кончикам пальцев из солнечного сплетения. Ноги вновь стали твёрдыми.       Валко готов был устремиться к Амили сквозь разъярённую толпу, но тут Амили приоткрыла один глаз, поймала его взгляд и подмигнула. И снова закрыла глаза, безвольно запрокинув голову.       — Дочь городского консула! — загалдела толпа, кидаясь к ней. На окровавленного крестьянского мальчишку, воющего о своём сломанном носе, никто даже не посмотрел. Через него перепрыгивали, стремясь помочь знатной девочке. — Господь всеведающий! Хоть бы не околела!       Пока, забыв о драке, над Амили хлопотали, то дуя ей в лицо, то хлопая по щекам, то порываясь сдёрнуть с неё корсет («Ты что творишь?! Чиновничья же дочка!»), до Валко дошло: она подарила ему шанс сбежать.       Он поднялся на шатающиеся ноги и кинулся из толпы прочь. Чужие руки драли ему волосы и одежду, но он бежал, и тело его вновь наполнялось чудовищной силой. Мимо мелькали пустые лица, загребущие пальцы, над ухом гаркали голоса. Он бежал, бежал прочь от них, и наконец грязь зачавкала под его ногами, стихли голоса — город остался позади.       Валко пробежал ещё совсем немного, когда ноги его заплелись; тогда он споткнулся и рухнул в грязь.       Он лежал так долгие минуты, а может, часы — или ему так казалось. К телу медленно возвращалась боль.       Валко поднял голову и привстал, опираясь на руки. Грязь с хлюпаньем выпустила его из своих тёплых влажных объятий. Она затягивала как трясина, и ему очень хотелось поддаться ей.       Сколько он пролежал? Где он? Где преследователи?       Валко сел на пятки и огляделся. И увидел в темноте блестящую в лунном свете водную гладь. На берегу реки высился шалаш из веток, забросанный еловыми лапами.       Это место их с Амили!       Конечно же, ноги привели его именно сюда. Самый укромный уголок, который Валко обнаружил прошлым летом, желая побыть один. Этот берег был дик, рыбу ловили шагах в восьмиста отсюда, ближе к деревне. Чтобы пробраться сюда, нужно было вылавировать между цепкими еловыми ветками, пробраться по переброшенному через болотце бревну и пройти вброд ручей, который скрывался в овражке.       И всё это сейчас Валко проделал вслепую? Что за сила вела его?..       Он забрался в шалаш, откуда открывался чудесный вид на реку — недаром они с Амили разместили его именно здесь.       Город остался очень далеко позади, за деревьями и болотом. Валко прислушался: собак за ним не пустили. Людей тоже не слышно, а они обычно ломают и рубят всё на своём пути, если это мешает добраться до цели.       Валко с опаской взглянул на луну — не полная ли она. Над рекой висел совсем тонкий полумесяц.       «Значит, я не зверь? Не оборотень? — с надеждой подумал Валко и обнял колени руками. — Но кто же тогда?..»       Он бросил взгляд на воду и понял, что хочет, и в то же время боится, заглянуть в неё и увидеть своё отражение. Сделав несколько глубоких вдохов, Валко всё-таки подполз к берегу и навис над речной гладью.       Из воды на него смотрел полностью седой... мальчик? мужчина? старик?.. Он. Сам Валко.       Он вцепился в волосы и потянул за них, стремясь выдрать, как тогда, утром, когда отодрал прядь. Все волосы не вырвать... И всё равно уже все знают...       — Кто же я? — прошептал он самому себе в отражении. — На что обрёк меня мой отец?..       Валко разжал ладони, дал волосам проскользнуть сквозь пальцы и вновь сел обняв колени.       Месяц медленно поднимался над водой, и Валко следил за его отражением. Серебристым, как его волосы.       Наконец он вскинул глаза к небу. Там загорались первые звёзды — далёкие светлячки из других миров. Триединство учило, что на небеса уходят хорошие люди, когда умирают. А вот мама учила не так...       — Мама... — выдохнул Валко, и из его рта вылетел пар.       Только теперь Валко почувствовал, что ветер, сушащий на нём грязь, на самом деле холодный. И грязь никакая не тёплая. И дышать тяжело и больно, в груди словно пожар разгорелся, и хочется свернуться комочком тут, в шалаше, и забыться глубоким сном. Но...       — Мама! — воскликнул Валко и резко вскочил. Если бы его преследовали, этот крик услыхали бы точно.       Короба с ним нет. Хлеб, заботливо испечённый руками матери, растоптан. Но это не худшее. Люди могли не пойти за ним — они могли пойти за его матерью.       Валко чуть не свалил шалаш, когда вскочил, скатился в овражек, с шумом и брызгами пробежал по ручью, задержался лишь на бревне, откуда всё равно прыгнул далеко в длину, преодолев и часть болота, и кусочек твёрдой земли. Пробежал через ельник, позволяя лапам урвать себе пряди его поседевших волос.       «Мама... Мама... Мама!»       Как только Валко вбежал в деревню, сторожевые псы зашлись яростным лаем, и сосед, яростно кашляя, вышел их унять. Валко тут же упал в грязь, прикрыв ладонями голову, и дождался, пока хозяин успокоит псов. «Чего брешете? Волка почуяли?» — вопрошал он у них, пока те скулили, увиваясь у хозяйских ног.       «Не волка, — мысленно ответил Валко, — а гораздо хуже».       Родная мельница чёрным цветком возвышалась на фоне неба. Валко боялся увидеть, что она горит, боялся услышать крик боли собственной матери...       Мама сидела на крыльце, когда Валко, шатаясь, подбежал к ней. Разглядев в темноте его светлые волосы, она кинулась к нему и крепко прижала к себе. Мокрая грязь и болотная жижа испачкали её единственное платье.       Только сейчас Валко почувствовал, что плачет и не может сдержаться.       — Хлеб... Там... Короб... Мама!.. — Он с трудом ворочал непослушным языком.       — Ничего, Валко, ничего, — шептала она, гладя его по волосам. Она будто даже не удивилась, что они стали серыми.       В доме мать раздела Валко, затопила печь — та была ещё тёплой после выпечки хлеба, — и усадила его перед ней. Осмотрела свежие ссадины и содранные в кровь ноги — тряпичную обувь Валко всё-таки где-то потерял.       Тело напоминало студень. Руки тряслись, даже шея немного подёргивалась, заставляя качать головой, словно он вечно с чем-то соглашается. Ноги подпрыгивали, пока Валко сидел на лавке.       — Мы не из Вэнны, — произнёс он в обжигающий зев печи.       — Что?.. — Мать замачивала его одежду и будто бы не расслышала за плеском воды.       — Мы никакие не вэнцы. Ты только — может быть. Но точно не я, а значит — не мой отец.       Валко стиснул дрожащие руки в кулаки. Слабые, бессильные кулаки. Неужели такими кулаками он мог кого-то побить?..       — Скажи мне правду. Скажитымне правду раньше, чем это вновь сделают они!       Он повернулся к матери, и влажные серые волосы хлестнули его по лицу.       Мать отставила кадку с плавающей в уже грязной воде одеждой. Медленно вытерла руки об испачканное платье и подошла к сыну.       — Ты был прав, Валко. Надо было поведать тебе обо всём куда раньше, — сказала она и села рядом, взяв его руку в свою, с браслетом. Тот сверкал серебром нитей в неровном свете огня. — Оно проявилось, какони обещал.       — Что — оно? — буркнул Валко. — И кто — он?       Мать тяжело вздохнула и погладила браслет.       — Этот рассказ будет долгим. Я расскажу, если ты готов слушать.