Тени несбывшихся судеб

      Клаус стоял перед зеркалом, его руки, привычно уверенные в своей силе, сейчас дрожали, как листья под порывами сильного ветра. Галстук, который он не мог завязать уже третий раз подряд, стал словно символом беспомощности, которую Ник не мог принять. Он откинул его в сторону. Майклсон тяжело вздохнул, запустил пальцы в волосы. Даже сам он не понимал, почему вдруг ему стало так трудно привести себя в порядок. Взгляд невольно опустился на комод. Галстук упал рядом с бутылкой бурбона, к которой он со вчерашнего вечера так и не притронулся. Комок в горле не позволял ни пить, ни говорить. Жизнь показала, что даже для него, для гибрида, вечность не дает ни единого ответа. Первородный больше не был тем, кто раньше мог управлять толпами, манипулировать судьбами, заставляя мир танцевать под его пальцы. Он был всего лишь человеком, которого с головой захлестнуло чувство вины.        Ник не собирался идти на похороны. Но мысли о вчерашнем хаосе у школы не давали ему покоя. В голове по-прежнему яркими мазками вставали обрывки картин: испуганные лица, кричащие люди, запах дыма и крови. Вспомнив, как все вокруг терялись в собственных эмоциях и страхах, он сжал челюсти. Вчера мужчине хватило всего лишь минуты, чтобы понять: переполох в интернате стал ясным предупреждением. Если не остановить этот хаос, Мистик-Фолз утонет в пламени разрушения.

***

      Все началось с Кеннера. Когда Джексон почти вцепился в Клауса, едва заметив, что тот держит бездыханную Тайриз, воздух вокруг них накалился до предела. Время, кажется, замерло, и этот момент растянулся до бесконечности. Давина, не сдерживая рыданий, с помощью заклинания оттолкнула оборотня. Девушка заговорила сквозь слезы, отчаянно пытаясь объяснить, как все было на самом деле, как они сражались с архангелом. Голос ее дрожал, но в нем было что-то невыносимо сильное, заставляющее каждого взглянуть на Маршалл и выслушать ее до последней ноты. Жители Мистик Фолза разделились. Кто-то верил словам вервольфа, у кого-то они вызывали лишь недоумение. Но были и те, кто изначально относился к Майклсонам с презрением, и, услышав рассказ, они только усилили свою ненависть. Небо, казалось, темнело от напряжения.       Клаус почувствовал, что на его плечах висит не только ответственность за свою семью, но и за этот город, который вот-вот поглотит сам себя. Он не мог позволить этому случиться. Он отдал тело Локвуд в руки уже успокоившегося Кеннера, и, собирая волю в кулак, подошел к толпе. Он попытался кричать, но, конечно, его крик никто не услышал. Он посмотрел на людей, и на мгновение понял — их сердца замерли, они боялись. Боялись грядущих перемен. Боялись завтрашнего дня. Тогда Первородный решил действовать по-другому. Он разбил несколько окон школы, создавая громкий, болезненный звук, который сотряс воздух. Горожане на мгновение обернулись, отвлеченные от своих страхов. Уставший взгляд Ника, лицо, залитое кровью, и, прежде всего, голос, в котором звучала тягучая боль, заставили их замереть. — Знаю, в ваших глазах я — воплощение зла, первородный гибрид. И, возможно, вы правы. Я злодей, лишенный шанса на прощение, — начал он, и его слова, казалось, были осыпаны ледяной жестокостью. Но потом голос Клауса стал все более горячим, полным ярости и отчаяния. — Но вы, слепые идиоты, не понимаете, что это именно то, чего добиваются сирены. Они хотят, чтобы вы друг друга поубивали, чтобы вы стали частью их дьявольской игры. И даже если кто-то из вас выживет, они не пощадят! Так что, если вы хотите, чтобы смерть Тайриз была напрасной, я вас не остановлю! Но лично я не готов мириться с этим! У меня есть семья, у меня есть дети. Я не хочу, чтобы им что-то угрожало. Я сюда приехал с целью начать все с чистого листа, построить новую тихую жизнь. И я не собираюсь просто так сдаться! А вы? Готовы ли вы отдать свою жизнь ни за что?       Клаус замолчал, давая своим словам осесть в сознании горожан. Толпа опешила. Люди начали переглядываться, словно не узнавали друг друга и самих себя. Некоторые опустили головы, другие сжимали кулаки, но уже не в ярости, а в осознании собственной глупости. Джексон, все еще держа тело Тайриз, кивнул, подтверждая слова Майклсона. Давина, стоявшая рядом, вытерла слезы и, положив руку на плечо Кеннера, молча поддержала его. Некоторое время никто не говорил. Потом, наконец, тишину нарушил Джек. — У нас нет времени на скорбь, но мы должны провести похороны. Мы должны проститься с ней правильно, — его голос был полон тихой решимости. — Завтра ?       Получив от оборотня утвердительный кивок, Никлаус вновь обратился к толпе. Его голос был усталым, выжатым до последней капли. Мужчина объявил, что похороны мэра состоятся следующим утром. Откинув в сторону некоторое сомнение, он все же добавил, что явиться на церемонию - долг каждого. На том и закончили. Люди начали расходиться, их шаги были тяжелыми, а тихие разговоры больше напоминали отголоски страха, чем обычное человеческое общение. Майлксон и Маршалл, истощенные и почти лишенные сил, провожали толпу опустошенным взглядом. Они не имели ни желания, ни энергии продолжать что-либо. В их мыслях все еще звучали эхо безжалостный схватки с архангелом и городской хаос. Кеннер взял на себя всю ответственность за организацию похорон, оставив Никлаусу и Давине лишь одно — возможность немного восстановить силы. Через час они вернулись в особняк, где их встретила напряженная тишина. Как только они пересекли порог, Хейли обвила дочь заботливыми руками. Давина, не в силах больше сдерживаться, горько заплакала, как ребенок. Слезы девушки звучали, как громкое признание бессилия перед тем, что произошло. Никто не осуждал ее, не пытался остановить — ведь Давина была всего лишь ребенком, и ее боль была столь же естественной, как дыхание. В мире Майклсонов, полном разрушений и утрат, она была единственной в семье, кто еще не научился скрывать свои чувства. Именно эта искренность делала вервольфа в глазах Клауса, такой невинной и беззащитной. Бегло глянув на Хейли и Давину, гибрид покинул гостиную. Столкнувшись с Элайджей на кухне, Ник лишь покачал головой, не сказав ни слова. Взгляд его был стеклянный, пустой, безжизненный, и он говорил больше, чем тысячи фраз. Обоим было понятно, что сейчас не время для разговоров. Мужчина ушел к себе, прихватив бутылку бурбона, чтобы хоть на мгновение погрузиться в ту знакомую пустоту, которая могла затмить боль. Поставив алкоголь на комод, мужчина устало опустился на пол, стараясь привести мысли в порядок. Разум Майклсона был охвачен хаосом: гнев, скорбь, страх, чувство вины. Но в его ушах звенела тишина, прерываемая лишь отдаленным эхом собственного сердцебиения. Медленно, но неумолимо, к нему подкрадывалось то чувство, которое он всегда старался избегать. Безысходность, словно тень, наступала на пятки, тяжело дыша в затылок.       После нескольких часов, проведенных в раздумьях, Клаус встал с кровати, его ноги подкашивались, но он заставил себя двигаться. Он направился в ванную комнату, где надеялся смыть с себя хотя бы часть этого беспощадного груза ответственности, что был как тяжелая скала, давившая на грудь. Майклсон включил горячую воду и стоял под струей, ощущая, как она обжигает его кожу, но не может вымыть из его души те темные мысли, что ползли в его голову. Теплый душ хоть немного ослабил дрожь в теле, но чувства, что рвались наружу он все равно не мог унять. Вернувшись в спальню, Первородный вновь опустился на пол, прожигая взглядом стеклянную бутылку перед собой. В тот момент ее присутствие вызвало в Первородном невыносимое чувство беспомощности. Алкоголь был для него — спасением, бегством от реальности. Но сейчас он увидел его через другую призму. Мужчина подумал о Фреи, которая сейчас находилась в больнице, борясь с собственной зависимостью, и это осознание поглотило его. Как мог он не заметить, что с сестрой что-то не так? Как он мог быть настолько слепым ? Он не уследил за ней. Теперь, наряду с виной за смерть Тайриз, к нему пришла еще одна — за то, что он не защитил свою сестру, не увидел, как она тонет в своей зависимости. Эти мысли подкрадывались к нему, не давая покоя, и бутылка перед ним стала отражением его собственных провалов. Он не смог избавиться от образа Фреи, слабой и уязвимой, и этот образ глубоко острил его боль, заставляя его еще больше поникнуть. Мысли обвивали его, как змея, поглощая с такой силой, что он не заметил, как наступило утро.

***

      Тяжело вздохнув, Клаус откинул волосы, поправляя рубашку, как будто это единственная вещь, которая могла хоть как-то восстановить его баланс. Рука невольно потянулась к бутылке бурбона, но в последний момент он остановился, словно понимая, что ни одна капля этого алкоголя не заглушит той боли, что сверлила его изнутри. Вместо этого, с тяжелым сердцем, он взял с комода галстук, пустую оболочку, которая казалась столь же бессмысленной, как и вся эта траурная церемония.        Спустившись вниз, Клаус столкнулся со всеми членами семьи, кроме Фреи. В гостиной стояла даже Хоуп, и сердце Клауса больно сжалось. Он думал, что она будет избегать его. Гибрида показалось, что их последняя встреча в больнице, когда ее человечность, наконец, прорвалась сквозь маску хладнокровности, окончательно разорвала их связь. Но дочь стояла здесь, как и все Майклсоны, в черном, безмолвная, терпеливо ожидающая его появления. Хоуп была здесь, но отстраненная, словно невидимая стена все же выстроилась между ними, не давая близости, но и не позволяя полному отчуждению. Хейли, стоявшая рядом с дочерью, заметила галстук в руках гибрида и с легким вопросительным кивком, будто предлагая свою поддержку, смотрела на него. Махнув рукой, Майклсон отшвырнул его, как бы бросая вызов самой идее следовать каким-то канонам, но в душе его все же оставалась глубокая пустота. Это была не просто бездушная демонстрация, это было искреннее отвращение к ритуалам и поверхностному трауру, когда внутри был только один бесконечный вопрос: почему я?       Стоя среди своей семьи, Клаус ощущал тяжелое молчание, которое окутывало их. Это молчание было не просто тишиной, оно было наполнено всем тем, что не могли или не решались сказать. И каждый из Майклсонов переживал свою личную боль, которую не мог выразить. Это была тишина, наполненная невысказанными словами и бесконечным сожалением.       Элайджа, как старший брат, всегда считал своим долгом защищать и поддерживать семью, но теперь чувствовал себя бесполезной деталью, которая не справилась с возложенной на нее задачей. Он не уследил за Фреей, не смог предотвратить ту катастрофу, которая теперь оставила ее в больнице. Он позволил событиям развиваться так, что племянница, потерявший всякую надежду на счастье, была вынуждена отключить человечность. Элайджа ощущал, как его неудачи, как каждое его промедление становилось частью этого разрушения. Он был старшим братом, но сейчас его долг казался пустым и бессмысленным.       Ребекка, всегда стараясь быть на стороне семьи, все больше теряла силы. Ее жизнь, наполненная стремлением поддерживать своих близких, теперь оказалась в вакууме. Женщина больше не могла быть тем оплотом, к которому все тянулись в моменты слабости и тревоги. На ее плечах висела тяжесть бессилия, которое съедало изнутри. Оставшись наедине с собственными сомнениями и болью, Бекка чувствовала, как ей трудно держать на плаву не то что всю семью, а даже себя саму.       Хейли, сильная волчица и лидер стаи, чьей решимостью и смелостью восхищался каждый, теперь превращалась в тень самой себя. Она больше не была той женщиной, которая могла повести за собой и вдохновить на победу. Под ногтями скребла тяжелая ноша — одна дочь, выключившая человечность, оставила неизгладимый след, а другая, едва не погибшая вчера, подломила последние силы. Хейли, потерявшая уверенность, больше была не в силах оставаться каменной стеной для своих близких.       Давина стояла по левую руку от матери, и хотя старалась выглядеть уверенно, внутри нее все еще терзало опустошение. После вчерашней схватки с Михаилом, архангелом, и его невообразимой силой она ощущала, как этот бой перевернул все в ее мире. Это столкновение стало для нее не только физическим испытанием, но и духовным потрясением, которое она не могла переварить.       Взгляд Ника метался по лицам в комнате, временами задерживаясь на Хоуп и Коле. В их глазах отражалось понимание — они знали, что такое чувствовать вину за смерть другого. Но, несмотря на этот общий опыт, Клаус понимал, что для них все было намного сложнее. Его дочь была вынуждена убить свою первую любовь, Лэндона, чтобы спасти мир. Хотя девушка и отключила человечность и ее лицо оставалось непроницаемым, в ее глазах можно было разглядеть ту пустоту, которая осталась после того, как она потеряла то, что могла бы назвать своим счастьем. Во взгляде трибрида помимо сожаления, можно было увидеть мучительное понимание, что ее выбор был единственным верным, но от этого не становилось легче.        А Кол… В глазах брата Клаус видел ту же тень, что поселилась в его душе. Кол потерял контроль из-за своего гена потрошителя и убил свою жену. Мужчина во всем винил сначала братьев и сестру, после родителей, вымещал на семью свою злость и ненависть веками. Но гибрид знал, что в глубине души Кол носил эту вину и только притворялся, что не чувствует ее. Эти мысли болезненно скручивали сердце Ника.       С каждым взглядом, которым он обменивался с дочерью и братом, Клаус ощущал свою собственную слабость. Он не мог избавиться от чувства, что, несмотря на все свое могущество, он не был способен спасти их, не был способен избавить их от той боли, которая стала столь знакома ему самому. Осознание собственной бессильности, в отличие от Хоуп, которая смогла принести свою жертву ради спасения других, и Кола, который смог приручить генетически заложенную жестокость, кровожадность, заставляло его ощущать себя еще более слабым. Казалось, что Никлаус, как и весь город, стал хрупким, словно стекло, готовое треснуть, если хоть кто-то попробует по нему ударить.       Он все же пришел на похороны. Пришел не один, с семьей. Но тишина так и не покинула Первородных ни на минуту. Никто из Майклсонов не рискнул прорваться через этот неприкосновенный барьер молчания.       Сквозь мягкий свет весеннего утра, заливавший кладбище, Мистик Фолз казался мирным, словно время обмануло себя, притворяясь, что все снова будет хорошо. Грустная церемония, наполненная молчанием и уважением, была единственным способом для горожан проститься с Тайриз Локвуд. Чистое небо и легкий ветерок, который играючи кудрявил ветви старых деревьев, контрастировали с тем, что происходило в сердцах людей.       На кладбище, где все было погружено в туман скорби, Майклсоны не могли найти себе места. Стоя в стороне, Первородные не принимали участия в общих скорбных жестах. Их взгляды были обращены не на могилу, а на невидимый горизонт. Они были здесь, среди этих людей, но они были чужды им. Они не знали, что сказать. И уж точно не знали, что делать дальше. Для них эта церемония была лишь очередной попыткой поддержать Клауса, которого мучила вина. Майклсоны не принадлежали этому миру, не были частью этих людей, и, по правде говоря, они не верили, что это когда-нибудь изменится. Ведь ощущение отчуждения было постоянным спутником Первородных.       Когда казалось, что церемония подошла к концу, Майклсоны начали ощущать странное напряжение в воздухе. Люди вокруг, казавшиеся до этого спокойными, начали перешептываться, их голоса сливались в неясный гул. Повернувшись, чтобы понять, что происходит, Первородные увидели нечто, что заставило их сердца замереть. Из толпы, как будто материализовавшись из самого мрака, появилась незнакомка. Она шла, как тень, а за ней следовали двое детей — мальчик и девочка. Их возраст был едва ли больше семи-восьми лет. Лица детей, утонченные и бледные, несли в себе что-то странно знакомое, как будто они были частью старого болезненного воспоминания, которое всеми силами хотелось бы стереть из памяти. Эти лица были пустыми, как живые мертвецы, и в них не было ни следа от детской наивности. Клаус невольно почувствовал, как холод пробегает по коже — не потому что дети казались угрожающими, а потому что в их взгляде было нечто пугающе ясное, как если бы они смотрели на него из другого времени, другого мира.       Легкий ветер, как бы стараясь сохранить их тайну, развевал волосы детей, отбрасывая на их лица причудливые тени, но приглядевшись, Майклсон понял. Перед ним дети Локвуд. Близнецы, как оказалось, были частью наследия Тайриз, о котором не упоминали в разговорах, о котором никто не знал, словно его и не существовало. И вот теперь они появились, как утерянные обрывки истории. Все, что оставалось им в этом жестоком мире — это память о матери и холодный взгляд на мужчину, который был виноват в ее смерти.       Когда дети, не отворачиваясь, посмотрели на Никлауса, в их взгляде было что-то гораздо более глубокое, чем просто любопытство. Это был взгляд, полный тихой боли, но и удивительного спокойствия, как будто они знали Майклсона дольше, чем он сам себя. Они не боялись его, не осуждали — они лишь пристально смотрели, словно ждали его действий.       Несмотря на шепот толпы, полные недоумения и страха взгляды, Никлаус не колебался. Он видел, как дети, чьи лица, полные трагической невидимости, нуждаются в защите, и понял, что обязан им помочь. Гибрид знал, что в этом мире для близнецов нет безопасней места, чем его дом. И, решив все для себя, Ник подошел к незнакомке, уверенно взяв на себя ответственность, которую никто не осмеливался принять.       Дом первородного семейства встретил их тишиной и холодом, но также и некой внутренней силой, скрытой в тенях. Клаус сидел с детьми в своей небольшой комнатке и несмотря на собственное опустошение, помогал им рисовать портрет их матери. Никто из близнецов не плакал, не жаловался. Кэрол и Тайлер лишь молча продолжали рисовать. Но их молчание звучало громче, чем любые слова. Иногда тишину нарушили советы гибрида. С каждым штрихом на холсте перед детьми появлялись знакомые черты. Клаус внимательно наблюдал за тем, как дети заканчивали картину. Их маленькие руки, несмотря на дрожь, выводили последние линии, словно пытаясь удержать память о матери в каждом своем движении. Когда портрет был завершен, Тайлер взглянул на Клауса, затем снова на картину, в его глазах отражалось что-то удивительное — не только благодарность, но и целый мир, который он больше не мог вернуть. Портрет, для мальчика, был связующим звеном, последней ниточкой, которая привязывала его к жизни, которую он когда-то знал. — Мама, – тихо произнес Тайлер, его голос был едва слышен в тишине комнаты. — Она просила не говорить, но я думаю, нам стоит рассказать о себе.       Майклсон, усмехнувшись уголком губ, взглянул на детей. Его глаза, обычно голубые, на мгновение блеснули желтым. — Не переживайте, – сказал он, улыбаясь. – Я чувствую вашу волчью сторону. Я и сам наполовину оборотень.       Кэрол, чуть поджав губы, напряглась. — Но мы не просто оборотни. Мы вервольфы. — Так вы еще и ведьмы? , – Клаус посмотрев на Локвуд, поднял брови, он не мог скрыть удивления в голосе. Но девочка, не задумываясь, быстро поправила его. — Если быть точнее, сифоны.       Клаус кивнул, как бы внутренне принимая эту информацию. Он подошел к окну, где закатное солнце окрашивало сад в багровые и золотистые оттенки. Тени деревьев казались танцующими фигурами, которые чуть ли не оживали под легким ветерком. Его взгляд скользил по этому спокойному пейзажу, но внутри все было далеко не так мирно. Майклсон был наслышан о том, как другие ковены относятся к данному виду ведьм. Майлксон знал, каково быть изгоем. Поэтому он решил немного подбодрить детей. — Знаете, у вас все равно будет великое будущее.       Кэрол, немного прищурившись, смотрела на него с интересом, но она не верила его словам. Тайлер молчал, его взгляд был прикован к портрету, который они только что нарисовали. — Это потому что мы - вервольфы ? — тихо спросил он.       Клаус задумался, но только на мгновение. Затем, взглянув на близнецов пристально, с какой-то неуловимой ноткой, едва заметной для их детского восприятия, он произнес: — Это потому что вы — дети Тайриз Локвуд.       Эти слова упали на детей, словно дождь на сухую землю. Им нужно было время, чтобы осознать сказанное. Близнецы сидели в тени полумрака, как две хрупкие фигурки, забытые и обреченные на роль, которая не была выбрана ими. Ник почувствовал, как неведомое чувство сдавило его грудь. Мужчина тоже не был готов становиться наставником. Не был готов защищать. Но выбор был сделан давно, да и судьба никогда не интересовалась, что он чувствует.       Кэрол и Тайлер, казалось, немного расслабились, но их глаза все еще выдавали внутреннюю тревогу, что, казалось, вонзалась в самое сердце. Клаус заметил это, и внутри что-то вновь щемяще дернулось. Заметив это, мужчина решил отвлечь их. — У меня тоже есть дочь, – начал он, его голос был почти невидимым, как шепот. Он перевел взгляд на портрет, который дети только что закончили. – Ее зовут Хоуп. Она… переживает непростое время. Отключила человечность, борется сама с собой. – Его голос дрогнул, но он продолжил. – А еще у меня есть сын… Марсель. Мы очень сильно поссорились. Уже три года не виделись. – Он вздохнул, на губах появилась грустная, едва заметная улыбка. — Как вы поняли, отец из меня так себе.       В этот момент за спиной гибрида раздался до боли знакомый голос. Никлаус замер, а затем с усилием обернулся. — Справедливости ради, я тоже далеко не идеальный сын.       Теперь Клаус и Марсель стояли друг напротив друга, напряжение между ними было почти осязаемым. Гибрид почувствовал, как весь его внутренний мир, тяжело набравший форму, снова пошел под откос. Майлксон сжал кулаки, пытаясь справиться с приливом эмоций. Старые раны открылись вновь. Он, все-таки, заставил себя не дрогнуть, встречая взгляд сына — того самого сына, которого он всегда будет считать своим, и которому так и не смог дать того, что он заслуживал. На секунду Клаусу показалось, что в глазах Марселя, он увидел отражение своих неудач. — Зачем ты пришел? , — спросил Первородный, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Я пришел, потому что устал от этой вражды, — ответил Марсель, его взгляд был твердым, но в глубине глаз читалась усталость. — Мы оба совершали ошибки, но недавно по сверхъестественному миру стали ходить слухи, что у нас осталось не так много времени для искупления.       Тем временем Кэрол и Тайлер, сидя в полумраке комнаты, обменялись взглядами, полными того чувства, которое невозможно выразить словами. Их глаза встретились — в них не было страха, только отчаянное осознание, что они оказались частью чего-то гораздо большего, чем могли бы себе представить. Все, о чем они когда-то мечтали — спокойствие, безопасность, обычная жизнь — теперь казалось далеким и недостижимым. Их мир уже не был простым, и то, что происходило здесь и сейчас, было лишь началом чего-то, что они не могли понять, но что чувствовали всем своим существом.       Вдалеке, словно откликнувшись на нарастающее напряжение, раздался глухой, зловещий гул. Гул был глубоким и протяжным, как будто сама природа чувствовала приближение чего-то неизбежного и страшного. Он эхом отдавался в сердце, в костях, заставляя кровь сжаться в жилах. Земля, как живая сущность, будто бы предупреждала о буре, которая не просто разразится в небесах, но и внутри каждого, кто оказался в этом проклятом месте. В этом природном зове было что-то такое неуловимое, что-то, что несло в себе разрушение и очищение одновременно.       Кэрол невольно сжала кулаки, ее взгляд стал настороженным. Тайлер, сидящий рядом, поджал губы, его плечи напряглись, словно он пытался предугадать следующее движение этого мира, который стал для них чужим и опасным. В их глазах, как темная молния в ночном небе, отразилась осознание. Хоть дети не понимали всех последствий, что предвещал странный знак природы, но интуитивно Локвуды чувствовали — ничего не будет как прежде.

***

— Ты слишком беспокоишься, Михаил. Давина — всего лишь ребенок, пусть и с необычной кровью. — Ребенок? — Архангел усмехнулся. — Я чувствовал ее потенциал, дай ей волю и она обратит целые леса в пепел. Она опасна. — Давина Маршалл — это не угроза, а… возможность, — парировал Аркадий. — Ты слышал о пророчестве? Михаил нахмурился. — О том, что она станет причиной гибели всех ведьм? Да, слышал. И это лишь подтверждает мои опасения. — Пророчества — вещь коварная, — Дьявол усмехнулся. — Они редко означают то, что кажется на первый взгляд. Но даже если Давина и уничтожит ведьм, которых ты, кстати, презираешь посильней меня, разве это не в наших интересах? — Ты слишком уверен в себе, Аркадий. — Я уверен в ней. Скоро она сама поймет, где ее место. И поверь, она встанет на нашу сторону.       Архангел молчал, его взгляд был полон сомнений. Дьявол же, скрестив руки на груди, смотрел на Михаила с едва уловимой улыбкой. — Надеюсь, ты прав. Иначе последствия будут ужасны. — О, Михаил, — Аркадий усмехнулся. — Когда я ошибался?