На рубеже жизни и смерти

      Вера проснулась прямо на земле, рядом с танком, как и полагается танкисту. Проснулась она в не очень хорошем настрое: она думала о предстоящем бое. Днём назад немцы начали новое наступление, и тогда её Т-34 пришлось непросто. Немцы упорно шли вперёд, а Вера с экипажем пытались отбиваться из засады. После боя Вера насчитала несусветное число следов от снарядов на своём танке, которые, к счастью, не пробили броню и отрикошетировали. Артур, уже ставший ротным, весь вечер сетовал на то, зачем же она пошла в танкисты, ведь могла оставаться обычной медсестричкой, и тогда он, наверное, меньше бы переживал. Хотя фронт есть фронт и убить могут всегда, везде и кем бы ты не был. Снаряд или пуля как-то не различают, кто перед ним стоит — медсестра или танкист. Вера утешала его и в который раз объяснила, почему она решила стать танкистской. Артур вроде смирялся, но каждый вечер после боя начиналось всё то же самое.       Вера посмотрела на время — 4.00. «Рановато что-то я», — подумала она. Она встала, размялась, попрыгала. Её доблестный экипаж ещё спал. Вера забралась на башню, достала свой блокнот и стала рисовать. Рисовать она любила. Рисовала окружающую местность — деревья, траву, солнце, землю, убирая из пейзажа все признаки войны. Она представляла себе эту местность так, как будто бы войны здесь никогда не было. Пенёк, оставшийся после того, как тут срубили дерево для укрепления блиндажа пехоты, у неё превратился в полноценное дерево. Она не знала как оно выглядело. Когда они пришли на это место, пенёк уже был и Вере только и оставалось, что спросить, что сделали с деревом. Поэтому она вообразила, каким могучим оно могло быть. Вечерами, когда Вера показывала свои рисунки Артуру, он даже не мог понять, где это место, и Вере приходилось объяснять. Артур хоть и поддерживал её творчество, но часто высказывал мысль, что она вычёркивает из своих рисунков войну лишь потому, что не может её принять, а принять её надо, потому что с ней ничего не сделаешь. Она есть и похоже будет ещё очень долго, и поэтому нужно как-то приспосабливаться. Что ж, может быть он и прав. Но увидеть красоту в войне было как-то сложновато. Поэтому она продолжала старательно вычёркивать войну из окружающих пейзажей. Она не рисовала до войны, как-то даже в голову не приходило. А в войну как прорвало. Это её успокаивало, дарило хотя бы малейшее душевное равновесие.       — Снова рисуешь, Верка? — спросил заряжающий Стрекачёв, тоже проснувшийся и уже начавший разминаться.       — Снова рисую, Паша, — не отрываясь от рисунка и не обращая на заряжающего внимания, ответила Вера.       — А меня нарисуешь, а? А то всё деревья, да деревья. Нарисуй нас хоть раз. А то убьют, так хоть что-то останется, — весело сказал он, наклоняя корпус то влево, то вправо.       — Я подумаю, — сухо ответила она.       Постепенно стала просыпаться вся их рота, но не успели они и продрать глаза, как раздались взрывы. Немцы опять пошли в атаку. Вера, быстро спрятав свой блокнот с карандашом, спрыгнула с танка и побежала в ближайшее укрытие. Она всё не могла привыкнуть к постоянно раздающимся взрывам, от которых земля сотрясалась, и при каждом разрыве её слегка потрясывало. Артподготовка вскоре закончилась, а значит немцы сейчас пойдут на очередной штурм советских окопов.       — По машинам! — раздалась команда Артура.       Вера с экипажем быстро выбирались из укрытия и залезли в танк. В танке, как всегда, было жутко тесно и жарко (даже в холодном ноябре).       Вера всматривалась в прибор наблюдения. К своей многозадачной роли командира-наводчика она привыкла, но в глубине души она мечтала о пятиместном танке, где командир и наводчик — это разные люди. А пока она совмещала в себе две эти роли, стараясь почти одновременно наблюдать за обстановкой, наводить орудие, командовать экипажем и управляться с орудием.       Немцы шли своим любимым «клином», прикрытые снегом, который поднимали гусеницы танков, и дымом от заведённых моторов. Чтобы стрелять прицельно, нужно было подпустить танки чуть ближе, а для этого нужна довольно большая выдержка, которой Вере и не хватало.       — Чёрт бы их побрал! Куда целится-то, в дым и снег? Если туда, то, пожалуйста. Прикроем их фуршетик, — в сердцах крикнула Вера.       — Не нервничай, Верка, — пытался её успокоить Стрекачёв. — Скоро они покажутся, и мы им такую тётю Мотю устроим.       — Конечно, тогда и они нам тётю Мотю начнут устраивать, — и, глубоко вздохнув, она сказала спокойнее. — Ладно, ждём, судари, в гости.       И вот, как и сказал Стрекачёв, немецкие танки вскоре показались как на ладони.       — Ну что ж, дадим немцам прикурить. Бронебойный!       — Бронебойным готово!       Стрекачёв послушно зарядил орудие, Вера прицелилась в головной танк, взяв упреждение.       — Цель есть, огонь! — Вера нажала на рычаг, и танк выстрелил.       Снаряд разорвался чуть впереди головного танка. В танке завоняло пороховыми газами. Стрекачёв вытащил горяченную гильзу, отбросил её и слегка покашлял.       — Верно, недолёт, — крикнул мехвод Котов.       — Чёрт! — выругалась Вера и стала упорно поправлять наводку. — Я тебя всё равно сожгу, гад. Бронебойный!       — Бронебойным готово!       — Цель есть, огонь!       — Верно, цель подбита.       Головной танк горел. Вера ликовала и тут же полезла к прибору наблюдения. Бой развивался весьма успешно для обороняющихся. Немецкая атака подавала первые признаки захлёбывания, но пока не сдавалась.       — Молодцы, ребятки. Продолжаем. Осколочным! — Вера решила покосить пехоту.       — Осколочным готово!       — Цель есть, огонь!       — Верно.       — Ну а теперь вернёмся к бронетехнике. Бронебойный!       — Бронебойным готово.       — Цель есть, огонь!       — Вправо, недолёт!       — Да мать…       Вера не доругалась, в танк попал снаряд. Броню он не пробил, но из-за силы удара, с которой снаряд ударил по башне, от стыков сваренных броневых частей отлетели мелкие металлические кусочки, которые превратились в настоящую шрапнель. Звук при этом был такой, что из ушей полилась кровь. А Вера почувствовала ужасную боль в области живота и отключилась. Последнее, что она слышала, это был голос Стрекачёва:       — Вера, он не пробил! Не пробил!       Очнулась она уже в медсанбате, смотря на лампочку операционной. Врачи в белых халатах и масках стояли над ней, видимо готовясь к операции. Увидя, что она всё-таки пришла в себя, ей вкололи морфин. И началась экзекуция. Она кричала от боли (морфин лишь смягчал боль), но врачи не останавливались, пытаясь таки достать эти металлические кусочки брони, прошившие как шрапнель её живот. Она смотрела эту лампочку и представляла, пытаясь не обращать внимания на боль, как будто бы это солнце, а лежит она на зелёной травке рядом с Артуром…       Артур тем временем рвал и метал в штабе. Непонятно за что отчитав экипаж Веры, он был готов и отчитать всех своих взводных, а особенно взводного Веры — Кузнецова. Тем более есть за что: именно он не сумел подбить тот танк, который пустил тот самый снаряд по Т-34 Веры. А не сумел он потому, что отчего-то не мог справиться с постигшей его перед этим осечкой. Хотя дело это довольно простое. Разнести в пух и прах Кузненцова он не успел, так как в роту пожаловал комбат Велехов со своим начальником штаба Ильиным. Собрание взводных роты проходило как раз в их присутствии.       Артур, как будто за что-то наказанный, сидел на тумбочке в углу, молчаливо подперев кулаком голову, пока собранием рулил комбат. Кузнецов пришёл на собрание взводных последним. Комбат почему-то не стал его ругать за опоздание, и Артур тихо про себя выругал его всеми известными ему выражениями.       — Все собрались? — только спросил Велехов.       Артур, выглянув из-за угла, ответил, что «все», и комбат продолжил:       — Кому-нибудь что-нибудь известно о младшем лейтенанте Витенко? Сегодня его танк не произвёл ни одного выстрела.       — Да трус он, — сказал из-за угла Артур, хоть как-то выпустив эмоции. — Экипаж только мучает, собака.       — Ругаться потом будешь, а сейчас, Артур, лучше поговори с ним. Или поручи это взводному. Под трибунал его пока отдавать не буду, — сказал он и перевёл тему. — Сегодня отлично постарались, отразили очередную атаку. Число горящих танков впечатляет, товарищи. Ну что ж, приказ «держаться» остаётся, продолжайте воевать с тем же упорством. Это всё, что могу сказать сейчас. До встречи! — резко сказал он и столь же резко развернулся, вышел из штаба и уехал на «эмочке» к себе.       — Остроухов, — донеслось из-за угла, как только комбат уехал. — Вы ведь взводный этого труса треклятого?       — Так точно.       — Прекрасно. Сходи поговори с ним. Дальше решим. Собака… Трус поганый… — последние два слова он сказал чуть тише. Увидев как будто бы осуждающий взгляд Кузнецова, возмутился. — Все вышли, кроме Кузнецова.       Все покинули штаб, оставив Артура с Кузнецовым наедине. Артур при этом не спешил покидать свой угол. Он был темнее остальных уголков штаба, там было не видно, его слегка влажных глаз и его тряски.       — Что, Кузнецов, не прав? Так выскажись! Что ты молчишь?       Кузнецов, усмехнувшись, сказал:       — Злым быть никому не запрещено. Но я вам сочувствую, тоже ненавижу трусов.       — А что же тогда сегодня с орудием-то справиться не сумел?       — Виноват, товарищ старший лейтенант. Правда. Растерялся. У меня осечек никогда не было.       — А в училище тебя разве не учили, как с этим справляться?       — Учили. Подзабыл. Моя вина, правда. Простите, товарищ старший лейтенант.       Артур вдруг встал со своей полюбившейся тумбочки, сел на стул возле письменного стола, сжал в руках свои рыжие волосы и с трудом скрывая свои эмоции, трясущимся голосом сказал:       — Я был у неё. Её там больше часа резали. Больше часа, понимаешь?.. Пытались выудить все эти металлические частички… — и чуть тише добавил. — Гады, какие же гады… Фашисты поганые…       Кузнецов слегка растерялся, не зная, что сказать, он простоял молча перед ним минут десять, прежде чем, всё-таки решив вставить свои пять копеек:       — Верка сильная, она выкарабкается.       — Иди, Кузнецов, пока не придушил. Иди, не попадайся мне на глаза.       Кузнецов послушно вышел из штаба. Артур был в одиночестве недолго: скоро в штаб пожаловал политрук, молоденький Пашка Лебедев. Тогда Артур решил посетить медсанбат, не желая, чтобы Лебедев его видел таким.       В медсанбате, как всегда, была организованная суматоха. Медсёстры бегали от раненого к раненому, которых было довольно много. К Артуру сразу подошла старая врачиха, Людмила Алексеевна, и спросила:       — К танкистке пришли?       Артур кивнул.       — Она понемногу отходит уже, но сейчас спит.       — Ничего, я просто рядом посижу. Можно?       — Можно, конечно, — сказала Людмила Алексеевна и тут же переключилась на другие дела.       Найдя её койку, он осторожно взял табуретку рядом и сел. У Веры были распущены её короткие волосы. Из-под одеяла виднелась белая рубашка. Она лежала на спине, положив на живот левую руку, а правая лежала вдоль тела. Голова была развёрнута вправо. Она спала так сладко и безмятежно, что Артуру хотелось лечь рядом с ней и заснуть. Но спать было нельзя, и Артур погрузился в воспоминания.       Познакомились они ещё в самом начале его учёбы в Киеве. Он тогда был совсем юнцом, первый раз поехал куда-то далеко без родителей. На вокзале в Киеве было много народу. Все толпились, и Артур кое-как, выбравшись из толпы, побрёл на поиски танкового училища. Он изучал карту Киева, но на деле всё оказалось гораздо сложнее. Он бродил по улицам и вскоре понял, что заблудился окончательно. Ему ничего не оставалось, как спросить дорогу у прохожих. Первой, кто попался ему на глаза, была милая девчушка в голубом платье и с тёмно-русыми волосами, заплетёнными в две «баранки». Это и была его Верочка. То, что это была именно его будущая жена, он понял сразу. Сердце стало быстро стучать, а в голове уже вырисовывалась вся их будущая жизнь. Вера сначала хотела просто показать ему, как идти, но Артур напросился на то, что она его проводила. Пока они шли до училища, Артур узнал всю нужную информацию: что живёт она рядом с училищем и учится в университете неподалёку. И потом, во время каждой увольнительной, он встречал её с университета и провожал домой с охапкой цветов. Цель вскоре была достигнута — девушка ответила взаимностью.       С самой первой встречи Вера не выходила из его мыслей. С тех пор он ни разу не посмотрел на других девушек: он считал их недостойными даже мизинца Верочки. Всё, что могло помешать их счастью, так это война. Она ворвалась в их размеренную жизнь внезапно, не дав им пожениться: роспись была назначена на 23 июня. Но в этот день вместо росписи и семейной жизни он сидел в танке на марше. Он нисколько не жалел, что решил пожениться с Верой сейчас, во время войны. Единственное, о чём он жалел, так это о том, что не уговорил её бросить свою затею с армией. Не смог он уговорить, а теперь она лежит в госпитале после несколькочасовой операции, а ведь могло быть и хуже. Он вспомнил, как он испугался за неё во время первого боя, как после боя он первым делом сломя голову побежал к танку Веры, проверить, всё ли с ней в порядке…       Он вспомнил всю её ласку, поддержку. То, как она поддерживала его, после того, как он плакал чуть ли не взахлёб, когда отец ему написал о смерти Сашки, как она его утешала. Смерть его самого младшего брата отразилось в нём ужасной болью, которая буквально выгрызала его сердце. В этот момент он не хотел чувствовать ничего, ничего, чтобы только избавиться от боли. Как Верочка сумела найти нужные ему слова в тот момент? Как она это делала буквально всегда, когда его что-то волновало?.. Только Вера могла успокоить его, когда он был в ярости. И сейчас ему придётся принимать решение насчёт Витенко, этого труса. А вдруг он не удержится и съездит ему по морде?       Он смотрел на неё, на её прекрасное личико, и ему жутко хотелось расплакаться. Расплакаться, как маленький ребёнок. Не смог он уберечь её, не смог…       Он бы точно заплакал бы, если бы в палату своей развязной походкой не зашёл Чугуев. Он подошёл за спину Артуру и аккуратно положил руку ему на плечо.       — Там Ильин чего-то приехал, тебя требует. Хрен знает, что ему там нужно.       Артур молча встал, почти никак не отреагировав на приход Чугуева, который, к счастью, не стал мучить его вопросом «Как она?».       На улице уже давно стемнело. А Артур этого даже не заметил. Ильин, почему-то постеснялся войти в штаб и стоял рядом с ним, куря папиросу.       — Угостить? — спросил он, как только Артур подошёл.       — Можно, — безэмоционально ответил Артур.       — И мне можно, пожалуйста, товарищ старший лейтенант, — попросил Чугуев, всю дорогу идущий за Артуром.       — Да, Чугуев.       Ильин раздал всем по папиросе и спросил:       — Как там жена твоя, Соколов?       — Прооперировали. Сказали, если придёт в себя — жить будет.       — Понятно. Что ж, надеемся, что всё-таки очнётся. Держись.       — Чего пожаловал, Ильин? Ты не темни, с комбатом или без?       — Без. Я ненадолго, собственно. Даже в штаб твой заходить не хочу, дел по горло. Комбат велел передать, что есть вероятность, что скоро контрнаступление. Дадим фрицам по шеям. Так что ты тут немного приготовься, людей подготовь. С Витенко что-то решили?       — Пока не знаю, я всё это время в медсанбате был, — ответил Артур.       — Товарищ старший лейтенант, лейтенант Остроухов с ним поговорил, оказалось, что у него в самом начале боя орудие клинануло. Поэтому он и не выстрелил, — вступил в разговор Чугуев.       — Ну вот, Соколов, а ты всё: «трус, трус». К завтрашнему дню чтобы починили.       — Так точно.       — Ладно, у меня всё, бывайте.       Он докурил папиросу, бросил её на землю, и немного потоптав её, сел в «эмочку» и уехал.       — Лёх, ты Лебедеву скажи про возможное наступление, пусть там ребят подготовит. А я прогуляюсь, пожалуй.       — Хорошо, Артурчик. Ты только держись, — сказал Чугуев, похлопал Артура по плечу и пошёл в штаб.       Он шёл вдоль позиций и рассматривал округу, вспоминая рисунки Веры и находя те места, которые она рисовала. Объективно, Верины рисунки не представляли из себя какой-то шедевр и были довольно схематичны, она всё-таки до этого рисовала разве что в детстве. Но для Артура они были верхом искусства. При каждом удобном моменте он рассматривал их всё снова и снова, любуясь.       Из размышлений его вытащил знакомый голос:       — Артур, Артур, это ты?       Он даже сначала не понял, откуда этот голос, но, оглядевшись, вскоре заметил: это был тот самый Жора, которого привела домой летом Динка. Он был в овчинном полушубке и ушанке, из которой выглядывали его чёрные кудри.       — Жора, это ты?       — Да, я, — ответил он, и они обнялись.       — Рад такой внезапной встрече.       — И я, Артур. Получается, мы с тобой фронт держим?       — Выходит, что так.       — Ну тогда за исход я спокоен. Будешь? — он достал из кармана кисет с махоркой. — Великолепный табак.       — Ну давай.       Хорышев тут же мгновенно свернул пару самокруток, и они закурили.       — Чего ты смурной такой?       — Жену ранили сегодня, — сухо сказал Артур.       — Мда… Держись, выкарабкается. Не знал, что ты женат.       — Мы в сентябре расписались. До войны ещё хотели, роспись на 23-е назначили. А ты я смотрю уже батальоном командуешь? Когда так вырасти успел? Сестра писала, что ты взводом командовать уехал, — решил перевести тему Артур.       — Да война стерва так распорядилась, — Жора призадумался и вдруг, чему-то обрадовавшись, сказал. — Ну ничего, скоро мы этим фашистов такого пинка дадим, мало не покажется.       — О чём ты? — забыв про то, что Ильин говорил о контрнаступлении, удивился Артур.       — О контрнаступлении. О нём все только и говорят. Ко мне вон комполка приезжал, известил. Меня вон людьми давеча пополнили спустя столько времени.       — А точно. Ко мне начальник штаба батальона с той же вестью приезжал.       — Поддержите нас, танкисты? А то нам одним сложновато будет.       — Поддержим. Только успевайте догонять, — решил всё-таки пошутить Артур.       — Догоним. Давно не наступали, столько сил накопили пока в траншеях сидели. Специально, чтобы вас догнать, — ответил на шутку Жора.       Артур задумался. А вдруг не хватит сил? Ему хотелось в бой, отомстить за Веру, но всё равно был некий мандраж. Что, в принципе, всегда было у него перед боем.       — Как думаешь, получится у нас? — решил поделиться своим мандражом он.       — А как же? — уверенно ответил Жора.       Ему нравилась уверенность Жоры, она внушила и ему некое спокойствие. Он наблюдал за дымом, улетающим куда-то вверх, как вдруг прибежал Чугуев с криком:       — Она очнулась, очнулась, Артурчик!