На рубеже жизни и смерти

      У неё было две недели увольнительной перед началом службы. По каким-то соображениям, Динку услали служить в Белоруссию, под Кобрин. Мать, конечно, была не рада такому развитию событий: дочь будет от неё слишком далеко. Она даже хотела поехать в Кобрин вместе с Динкой, но её вовремя остановили.       — Не маленькая уже, — сказал отец.       Мать долго хлопотала, переживала, Динка всё пыталась её успокоить, а по ночам плакала в подушку, вспоминая Зарецкого. Она уже и не надеялась увидеть его. Голову захватило отчаяние и она совсем поникла. Мать всё пыталась выпытать причину такого подавленного состояния Динки, но та молчала как рыба об лёд.       — Артуру бы она рассказала, — после уговоров, продолжавшихся больше часа, сказал отец.       На вторую неделю Динка села на поезд и отправилась в Кобрин.       Аэродром не был сильно большим. Он находился всего в двух километрах от Кобрина, в деревеньке Стригово. Командир полка, полковник Дудочкин, был весьма милым мужчиной в возрасте, он сразу понравился Дине. Он принял её так ласково и душевно, что, казалось, Динка его внучка.       — Мы вам в казарме прекрасную комнату оборудовали, — говорил он. — Вот, комэск Травкин вас проводит. За одно и познакомитесь.       Комэск Травкин был высоким, черноволосым, стройным с петлицами старшего лейтенанта.       — Прошу, — сказал Травкин и предложил Динке следовать за собой.       Комнатка была и в правду милой. Кровать была обычная, каких много в казарме, рядом тумбочка, на подоконнике цветы.       — Миленько. Благодарю вас, однако не стоило.       — Чего нам вас вместе с мужиками ложить? Будем знакомы, Никита Степанович Травкин, — он подал руку для рукопожатия.       — Дина Глебовна Соколова, рада познакомиться, — они пожали руки.       Травкин ей также понравился. Он был настоящим командиром, побывавшим в Испании, как будто взятым со страниц «Войны и мира». Галантный, ответственный и требовательный комэск Травкин пользовался уважением всего полка. Его заместитель, Сысоев, был, конечно, птичкой поменьше. Он был более мягок с подчинёнными, более чувственен, нежели Травкин. Сысоев чувствовал настроения и чувства людей, Травкин же не брал во внимание чувства и заморочки подчинённых. «Сказали делать дело — делай», — говорил он. Много кто пытался добраться до Динки, но всех останавливал Травкин своей ставшей за эти месяцы коронной фразой:       — Охота тебе с пелёнками возиться? — и её продолжением. — Не хочешь? Если забеременеет, я тебя заставлю. Ибо это уже твоя обязанность. Наделал делов — решай эти дела. Сам. С моим пинком, если нужно. Ибо все мы человеки.       Он почти всегда говорил «человеки», а не «люди». Травкин походил больше на джентльмена, которого случайно судьба привела в армию, а не на лётчика. Но лётчиком он был отменным. Говорят, в Испании он сбил целых 7 мессершмидтов. И на учениях, в которых участвовала и Динка, Травкин проявлял свою незаурядность.       — Самолёт он же как животное, как питомец, — рассуждал Травкин, смотря на самолёт Динки. — У каждого свой характер. К нему подход особый нужен. А ты всё «железяка, железяка». На газ много жать не надо, и тогда мотор так быстро не сожжётся.       — Да железяка это! —сказала Динка и ударила по самолёту.       — Ох, Динка, Динка, — он покачал головой.       — Чего Вы вздыхаете, товарищ старший лейтенант? Что это ещё может быть? 15 часов налёту и уже мотор сгорел!       — А я говорю не дави так много на газ!       — А чего он плетётся?! — показывая на самолёт, в сердцах воскликнула Динка.       — Терпение, моя дорогая Динка, терпение, — он положил ей руку на плечо. — Он не плетётся, он летит. Ты всё равно его не разгонишь как тебе хочется. Так что придётся смириться с тем, что есть. И побеждать не скоростью, а хитростью и манёвром!       — Ладно. Учту. Но железяка, всё равно.       — Эх, что-то тебя гложет, Динка. Какая-то в тебе грусть сидит.       — Железяка! Кто же такие строит!       — Человеки.       В учениях и простой службе Динка провела два месяца до мая 1940-го. Увольнительные она не брала, так как не понимала, что в эти увольнительные делать. Идти ей было некуда: в посёлке из родных или знакомых никого не было. По ночам она иногда плакала в подушку, вспоминая о Зарецком. Она жила как робот, совершенно забыв о другой жизни помимо службы. За это время родителям она только две строчки написала: «Приехала. Всё хорошо». Так могло продолжаться вечно, если бы в один день по аэродрому не разнеслась весть о каком-то новеньком, который сумел перевестись из какой-то другой части.       Динка сначала не обращала внимания на эту новость. Мало ли кто хотел сюда перевестись.       — Весь аэродром на ушах стоит, а ей всё равно, — говорил Сысоев, сидя на скамейке рядом с Динкой. — Вам и вправду всё равно, товарищ младший лейтенант?       — Всё равно. Подняли шуму и из-за чего? — равнодушно сказала Динка, смотря куда-то в пустоту.       — Ну хотя Вы правы. Раздули из мухи слона. Просто людям скучно, понимаете, ничего не происходит, вот и… Надо же о чём-то говорить.       — Не знала, что лётчики любят посплетничать.       — Ну лётчики вообще народ особый. Его сложно понять, но нужно. Скоро Вы такими же станете.       — Пожалуй, — сказала Динка.       — А Вы не против, если я позову Вас… — он не договорил. Динка куда-то умчалась.       А умчалась она потому, что увидела этого новенького, который сумел перевестись из какой-то другой части. Это был никто иной как Зарецкий. Она побежала ему навстречу, а он уже раскрыл свои объятия, в которых вскоре оказалась Динка.       — Ничего себе, — с открытым ртом воскликнул Сысоев. — Ради неё что ли перевёлся?       — А ты что, на что-то рассчитывал? — толкнув Сысоева в плечо, ехидно спросил подошедший Травкин.       Весь аэродром наблюдал счастливую картину воссоединения.       — Я же говорил, что мы будем вместе! А ты не верила!       — Ну, прости, Зарецкий.       Зарецкий вдруг отпустил её, достал что-то из кармана и встал на колено. Динка покраснела. Зарецкий раскрыл ладонь, а на ней лежало небольшое, но очень милое колечко.       — Я хочу, чтобы мы были всегда вместе. Ты выйдешь за меня?       — Да, — сказала красная Динка, кивая.       Зарецкий одел кольцо на палец, и снова подхватил Динку на руки.       С тех пор всё пошло как по маслу. Вдвоём ходили в увольнительные, то лежали целыми днями в кровати, в комнатке, которую сняли у какой-то бабушки, то гуляли до ночи, прыгали, играли, веселились. Тусклые дни службы закончились, и началась счастливая жизнь.       Свадьбу назначили на 30 мая. Гуляли всем аэродромом. Позвали родителей, и Динкиных, и Зарецкого, братьев Динки и брата Зарецкого.       Их переполняло счастье и любовь к друг другу. Это ощущение наполнило их двоих, и мир вокруг казался чуть ли не раем.       Вскоре после свадьбы Динка забеременела и 22 марта 1941 года родила мальчика, которого назвали Костей. Он был очень похож на отца, но не отставал и от матери. От всех он забрал всё самое лучшее и получился «маленький сладкий пирожочек», как называла его счастливая мама.       — Он наверняка скоро будет разбивать девичьи сердца в песочнице, — говорила она.       Супружеская жизнь сложилась у них как нельзя хорошо. Супруги души не чаяли в друг друге и в Косте. У них было много планов и мечтаний, но всё оборвалось в один день.