Метод Мейендорфа

      По архаичному мнению Лотара, татуировки издревле набивают заключённые, матросы и проститутки, а если проколото ухо, то гражданин либо пират, либо запятнал себя "генетическим браком" и в утопичном будущем его не ждут... Так постановил Лотар, пока не познакомился и не обменялся контактами с Дитрихом, умеренным и благонадёжным малым, кандидатом в доверенные лица. С сердечной болью пошёл на компромисс — а сколько автор ещё подстроит ему?       Он девяносто с лишним лет заблуждался, как и все люди.       Сначала он видел физическое и моральное возрождение человечества — и прежде всего своей нации — в относительной чистоте крови, верности преобладающим корням и расе вообще.       Затем при участии личного опыта и справочников по разведению и селекции животных он пришёл к более трудоёмкому способу обновить разношёрстное поголовье. Во-первых, восстановить генеалогию членов подопытных групп, представителей народов и их метисов. Во-вторых, соотнести внешние и внутренние черты с породой или их слиянием. В-третьих, скрещивать их и их потомков сотни и тысячи лет... Лотар в одиночку проследит за искусственным отбором от старта и до бесконечности — с виду лишь в его интересах.       В двадцать первом веке его планка опустилась до неузнаваемости. "Кто угодно с кем угодно, только уродов не плодите". Гобино был прав: если расовому болоту разлиться и утянуть в себя нордический Север, то ницшеанская воля Мейендорфа здесь бессильна. Люди множатся в прогрессии, один вечный ариец в Европе не воин.       Он ждал волонтёров, которые с ангельским терпением вместо автора проинструктируют его о важности работы или разжуют, где получить пособие и купить хлеб — и не дождался. "Ну, победившая повестка, прикорми балду-попаданца!" — но никто не пришёл, Лотар до воцарения в мире обзавёлся гражданской службой.       Борьба с конскими налогами, мнимая неустойчивость его на предписанной свыше должности, выученная брезгливость к крайностям, сражение за своё жизненное пространство, старомодность воззрений и тоска по довоенному времени — портрет и рутина доктора Мейендорфа. Не торопился окружать себя винтажными безделками с блошиного рынка до того, как научится составлять бюджет в новой Германии. Его обозначили атеистом и так сберегли от светского государства часть его зарплаты. Он побаивался вольных такси и автобусов; трамваи, на рельсах и прицепленные к электролиниям, казались надёжными и безопасными. Новостная сводка его скоро огорчила, как и утёкшие цены за билеты туда-обратно и в условный парк на сумеречную прогулку.       Решил, что готов разоряться лишь на кофе и — однажды — на велосипед, что ежедневные поездки до филфака и назад, пока его не уведут со стоянки, сберегут нервы и мышцы. Трамвай же станет его маленьким подарком в день рождения или непогодицы.       Как в былые времена, наряжался даже в магазин на соседней улице — и находился там как после официального приёма. Изо дня в день привыкал к оплате картой, бесплодно доказывал себе, что это не игрушечные деньги и его не привлекут за обман или грубую шутку.       "Что за евро?.. Спасибо, не советские рубли".       "Я знал, что социализм нежизнеспособен, но при этом капитализме нежизнеспособен уже я".       Мало того что в очередях супермаркетов в будний день выживали сильнейшие из безработных: в чеке приписаны налоговые отчисления за то и за сё, спрашивают дисконтные карты, а состав продуктов... Их составу Лотар посвятил череду гневных постов от лица "аргентинского деда" и дискуссию с Рольфом.       Кошелёк худел из-за каждого платного чиха в Дрездене, и необязательно было даже выходить из дома. Обедая между семинарами в любимом кафе, он боялся смотреть на салфетки и зубочистки, чтобы не остаться без двух-пяти евро. "Стыдись! — рассуждал он. — Век назад ты обеспечивал семью из четырёх человек и ухитрялся копить на путешествия, а теперь себя прокормить не можешь!" Его пугала конкуренция и внутри вуза, и на рынке труда в целом. Лотар едва не начал запасать и подавать документы на ветеринарию как на подушку безопасности, передумал, но ещё долго с трепетом следил за тенденциями приёмной комиссии, по крайней мере, в свой техвуз.       Терзала сердце и одна общегерманская проблема, близкая ему лично. "Где мигранты?" Усвоив vox populi как удручающую истину Ганновера и Франкфурта, осматривался на вокзалах и выдыхал: парадоксальное наследие ГДР застраховало Саксонию от основной массы иностранцев, клюнувших на левацкую приманку.       Он благодарил персонифицированную судьбу на то, что поместила его на родину. Западнее он без последствий не отмахнётся от наркоманов как от мух, не двинет и не подвинет локтем за их приставания. Дрезден — его земля, единственное его место на планете. Пёстрые дома, где чёрные пятнышки ещё не слились со свежим песчаником; не зебра и не шахматы, нечто среднее. Духота городских дорог, тесные улочки, но чистые, с зеленью. Не выглядит загаженным и блекло-пасмурное небо с брызгами туч. Это его родина, и Лотар любит её — с архитектурой старой и новой, сравнительным покоем, местными политическими взглядами, её коренным населением, тоже до крайности привязанным к своему мирному уголку. Она в надёжных руках — но какую силу имеет против берлинского панъевропейского диктата?..       Лотар категорически против глобализации. Пусть граждане путешествуют и вежливо заимствуют что-то из культуры для себя. В основе же — твёрдое национальное самосознание, готовность с малых лет поделиться и своими традициями. С такими условностями Лотар, пожалуй, не правак в полной мере. Он посильно приучал себя к терпимости к другим этносам, ибо "расология не терпит расизма", но осуждал разнузданность и безнаказанность мигрантов, чтобы выйти в ноль — и зачем-то вспоминал, каким он сам был мигрантом.

***

      В середине марта шлёпанье сырых ботинок по лужам и талому снегу перебивало скрипичную мелодию. Каждый день Астрид играла на узкой площади у крыльца своего дома — это всё, что ей оставалось делать после того, как она провалила экзамены в университет. Ей не пойти по стопам покойных родителей, антропологов и кандидатов наук, и в преддверии конца войны, неизбежных перемен во всём, единственное утешало и грело её душу:       "Семнадцатого поезд прибудет в Линц, и за несколько часов я доберусь до Штайра на перекладных. Надеюсь до темноты встретиться с тобой, в ином случае переночую в той дешёвой гостинице, о которой ты писала. Не вздумай ждать меня на улице в дождь! Береги себя до моего приезда, а дальше я сам о тебе позабочусь. Навеки твой, Хагенсон".       Без выходных, круглые сутки одинокая и предоставленная самой себе, она копила на многолетнее путешествие без маршрута, пока они с мужем не выберут конечной станцией тихий маленький городишко в недрах Южной или Центральной Америки. Астрид дурно запомнила Хагенсона в лицо при первой и до этих пор последней встрече и, сохранив искреннюю детскую влюблённость до двадцати лет, доказала себе преданность, неотвратимость и, если угодно, предрешённость чувств.       Она обожала историю знакомства родителей, коллег со схожими предметами исследования, целями и принципами. Как их свела судьба на международном научном конгрессе, как они провели две недели семинаров и конференций как негласный медовый месяц и затем полгода обменивались письмами с разных берегов Северного моря, пока датчанин не пригласил Эллен читать лекции в Линце, она не покинула шведский Мальмё и не воссоединилась с соавтором её будущих статей. И так девочка поверила в изначальную и непререкаемую принадлежность одного человека другому. Хагенсон померещился ей тем самым прекрасным принцем из-за границы, и она пронесла через все подростковые годы мечту сблизиться с ним снова, обомлеть от его мелодичного и напевного говора.       Почтамт стал для Астрид райскими вратами, а тетрадь для нот с вырванными страницами — священным архивом с нетленными и бесценными письмами от любимого друга. Никаких "дорогая", "душа моя" и "наши уста сольются в поцелуе", никаких комплиментов и помпезных клятв забрать подругу из семейного гнезда. Хагенсон не требовал фото и сам не присылал, но всякий раз вытряхивал из конверта снимки из её семейного фотоальбома или из путешествий.       После лаконичных откликов на её горячие исповеди он разворачивал свои зрелые, взвешенные и будто бы непогрешимые рассуждения, где изучаемые Йоргенсенами понятия обретали совершенно иные очертания, значения и смысл.       Он писал о происхождении европейских наций и рас, их признаках, иерархии, эволюционных пиках и деградациях, последствиях их беспорядочного смешения — и наконец, о закономерном порабощении Советов мировым еврейством. Однажды он тактично потребовал от Астрид её генеалогическое древо до максимально далёкого колена, и та без раздумий переложила на бумагу родительский рассказ о родословной двух их фамилий. Ответ воодушевил её и привлёк; Хагенсон вскользь признал, что генофонд его подружки намного доброкачественнее и чище, чем у него, и она подаёт все надежды на реставрацию достославного арийского рода. Астрид взахлёб читала и заучивала его письма как непреложные постулаты, как законы природы и генетики на языке Homo Sapiens. Он выписывал строки и абзацы из Ницше, Гобино, из дневников Вагнера, а с особенным усердием и манией — из Гюнтера и Чемберлена, его незабвенных кумиров. Он упоминал своего уважаемого дядю по отцовской линии, орнитолога и заводчика голубей, и Астрид поняла, что его убеждения — это гармоничное скрещение идеологии фёлькише, избранных идей расовых теоретиков и знаний из селекции животных. "Власть имущие должны выбраковывать дегенератов, отбирать и воспитывать лучших представителей нации", — писал Хагенсон, но не намекал на собственные притязания на господство.       "Мы с Вами и Гиперборею найдём, и пингвинов как голубей разведём!" Астрид постигала с ним астрологию, географию, социологию, мистику, историю народов, альтернативный полюс антропологии в добавление к тезисам, главенствующим в её квартире, но не обнажала свои обширные области познания, сберегала в себе как государственную тайну, дарующую чувство причастности к великому и сакральному. Она представляла себя не женой Хагенсона, а соратницей, какой её мать приходилась супругу, и её приводило в трепет осознание, что она в столь юном возрасте уже приобщена к благородному делу, является чьей-то верной сообщницей.       Хагенсон постепенно закреплял её за собой. Он вложил в конверт железное кольцо, что едва втиснулось на вторую фалангу, и указал: "Носи его на безымянном пальце. Я тоже ношу", — и Астрид сочла это предложением руки и сердца, не упрекнув спутника жизни в холодности и излишнем собственничестве.       Она взрослела, её окружение менялось, и Хагенсон пережил с ней школьные трудности, преходящие обиды на подруг и жизненную несправедливость, подростковый сумбур чувств, многие и многие поездки и экскурсии — и плавное вторжение Германии в повседневную жизнь. Астрид делилась с ним тревогой за родную землю и народ, добивалась объяснений, будто её друг заключал в себе все немецкие войска и политические группировки. Он отвечал: "Зато я доволен. Австрия и Третий рейх заложат фундамент для Гроссдойчланда, и мы встретимся"; наседал с проповедью о грядущем золотом веке человечества, умалчивал о том, чем зарабатывал на хлеб, чтобы преждевременно не отпугнуть сподвижницу. Скоро Астрид сама узнала о концлагерях и еврейских погромах, лично увидела вермахт, услышала кипящий и надрывный голос Гитлера по радио.       Из-за робкого сопротивления нацистам и доноса фрау Йоргенсен насильно увели из дома и не отпустили назад. Астрид в следующем же письме выплакалась суженому — в буквальном смысле, потому что чернила таяли от её нескончаемых слёз, так что она сменила перьевую ручку на карандаш. Хагенсон бесстрастно отозвался: "Мужайся, Астрид".       В военные годы она, совершеннолетняя гражданка Остмарка, зная, что друг уклоняется от боевых действий на чужих территориях и "решает вопрос с жидами" в саксонских пределах, писала: "Когда вы заберёте меня? Мне вас очень не хватает, заберите меня или, умоляю, скажите, ждёте ли", и любимый уходил от обозначения мест и сроков. Не откликнулся и тогда, когда Астрид вдруг отчеркнула от повествовательной части: "Я потеряла отца" и умолкла. С помощью наводнивших Штайр немцев и знакомых её родителей, с которыми Астрид не нарушала связь как неформальная падчерица, она собирала дрезденскую хронику и корреспонденцию, не пропускала ни одной радиопередачи — ведь на улице, где она добывала деньги, рубка не утихала почти круглосуточно — и не смела даже обидеться на кажущееся равнодушие. На первых порах она постоянно, от красной строки и до подписи, твердила о повиновении другу в любых его инициативах и по-прежнему не жалела о своём выборе, не снимала железного кольца.       Приезжие немцы, солдаты, патрульные, нищие беженцы, молодые и пожилые соседи бросали деньги в её футляр, прятали слёзы в платках и рукавах. Дёргали за уши ребят, что таскали у Астрид в своих кулачках, в помощь скрипачке догоняли звонкие монеты на тротуаре, возвращали и принимали в награду её "Danke". Когда Астрид вновь отрывалась от музыки, недосчитывалась трети от подобранных денег.       Она забывалась в своей музыке. Затверженные в музыкальной школе ноктюрны сменялись импровизацией, и тогда Астрид не сводила глаз с инструмента, со звенящих и плачущих струн, с пухлых коротких пальцев на грифе. Пряди сочились из тёмно-рыжей длинной косы, и Астрид не сдувала их с румяного круглого лица. Она тянула смычок к пасмурному небу, врастала туфлями в снег, переминалась с ноги на ногу. Изредка поднимала глаза на прохожих — и остановила робкий и восхищённый взгляд, руки замедлились.       За ней неподвижно и терпеливо наблюдали на том конце площади, слушали трель и дребезжание четырёх струн. Поперёк неплотного человеческого потока стоял он, Хагенсон. Грудь Астрид укололо счастливое озарение — и жалость. Этот человек, и никакой другой из сотен беженцев Штайра, писал ей угольком на оборотах плакатов и газетных полях из сожжённого города. В затёртом пальто не по размеру и не по погоде, кое-как побритый и остриженный, с печатью трагедии на худом лице — её любимый Хагенсон. Он не шевелился, пока Астрид с нежностью и упорством любовалась им, и та постаралась отвлечься на скрипку. Мелодия ободрилась ценой ошибок в аккордах, она не совпадала со звуком тяжёлых шагов по сухим островкам на брусчатке.       Астрид не открыла глаза, когда он подошёл вплотную, притворилась, что не заметила его. Представила, что его появление перед носом, как и рост относительно маленькой Астрид — счастливый сюрприз. "Фрёкен Йоргенсен, правильно?" После этих слов музыка совсем расстроилась. Астрид опустила дрожащие руки и вместо сбивчивого "Да" медленно взяла два билета на самолёт. Отправление из Линца через два дня, путь лежал в Коста-Рику — где они продержатся до тысяча девятьсот сорок восьмого года, до гражданской войны.