Ответственность

Мирон дёрнулся и проснулся, перед глазами до сих пор текли реки крови, ему казалось, что он всё ещё держит нож в руках, а десять убитых парней обвиняют его в своей смерти. Слава мирно спал рядом и даже спящий умудрился помочь: Фёдоров задумался. У него сложилось впечатление, что по вечерам Машнов отрубается моментально не столько потому что всегда был соней, сколько потому что спал тревожно и периодически просыпался среди ночи, а потом подолгу ворочается — поговорить с ним на эту тему Мирон не успел, однако сейчас всё явно было иначе, казалось, разбуди его сейчас — он по старой привычке хлюпнет носом, сообщит, что заболел и что ни в какую школу не пойдет. Эти мысли вызвали непроизвольную улыбку и реки крови уступили место вполне себе реальной картине, наверное, если они так успокаивающе друг на друга действуют, не нужно Фёдорову возвращаться не диван, не этой ночью. А между тем, потрясения продолжались — Мирон умудрился проснуться раньше и Славы, и будильника, заодно окончательно убедился, что у друга действительно проблемы со сном из-за чрезмерной тревожности, только вот каким образом Фёдоров смог изменить положение дел, он не совсем понял. Звонок Евгении Петровны как обычно решил всё за всех и расставил приоритеты: ещё одна жертва, в этот раз ещё до официального осмотра по одному виду трупа эксперты говорят, что причина смерти — передозировка. А ещё маньяк оставил послание. Первое, что Мирон увидел на месте преступления — надпись на стене, перед которой лежал труп, кровавые разводы гласили: «предател». — А где мягкий знак? — Первым делом поинтересовался Фёдоров, он старался абстрагироваться от происходящего с жертвами и быть профессионалом, по крайней мере, раскисать как накануне было по меньшей мере непродуктивно. К счастью, всякую непродуктивность на корню пресекала Евгения Петровна — Доброе утро Мирон Янович, теперь можно начать осмотр тела, но что-то мне подсказывает, что из-за того, что в этот раз, видимо, на момент нанесения ран жертва была уже мертва, и ему просто напросто не хватило крови. Глупо, да? В книгах и фильмах преступник всегда успевает и тело расчленить и записки любой сложности оставить, на практике, времени у них почти всегда нет, многие попадаются по собственной нерасторопности, наш субъект, наверное, впечатлительный товарищ, решил, что если надо ему оставить послание, так у него обязательно всё получится. Я не удивлюсь, если потом окажется, что он не дописал просто потому что услышал где-то сирену ДПС и сбежал. Позже судмедэксперты подтвердили выводы Евгении Петровны, а сам Мирон к обеденному перерыву уже был готов лезть на стенку — ставки повышались, и Рома с Сашей сочли необходимым лично беседовать с родственниками погибшего, так что Фёдоров был вынужден взять на себя общую организацию работы, разделив эту ношу с одной только старшей следовательницей, а за одно максимально полно использовать и математический, и эмоциональный интеллект. Он строго решил, что отдохнёт на том свете, если всевышнему будет угодно, не сейчас, не тогда, когда у них наконец-то есть предположение о мотиве преступника, не требующее подхода: «если ваши факты противоречат нашей теории, тем хуже для фактов». Маньяк, вероятно, был геем, имел партнёра, зависимого от наркотиков и совершившего в конце концов суицид, что стало тем самым предательством, субъект, возможно, считал, что оказывает услугу близким своих жертв, не позволяя им самим прикончить себя зависимостью, при этом перерезая вены на руках, показывал, что самоубийство для этих людей, было, на его взгляд, вполне реальной перспективой. Изложив эту теорию, Мирон Янович поймал одобрительный взгляд Евгении Петровны, но удивляться себе запретил — в очередной раз напомнил себе, что это не его маман, а специалист высшей категории, который не станет придираться к нему просто так и заслужить её уважение — задача выполнимая. — Олег, принеси нам кофе, пожалуйста, — попросил Фёдоров, борясь с желанием свернуться на диване калачиком и лечь спать. Он выспался, несмотря на беспокойный и не самый продолжительный сон, но построение новой теории мотивов убийцы, сопряжённое с необходимостью организовывать деятельность отдела без опоры на Саню и Рому, высосало у него почти все силы. — А больше Вам ничего не принести, товарищ старший лейтенант? Я вам не секретарша, а сотрудник следственного комитета, могли бы и поуважительнее ко мне относиться, иначе я вынужден буду написать жалобу, — огрызнулся стажёр. Кажется, тот успел вчера где-то заправиться новой порцией самолюбия, Мирон бы на его месте поостерегся так говорить с начальством, тем более что всей группе было очевидно — смерти молодых людей Олега абсолютно не трогают, а подобное равнодушие чести никому не делало. — Неуважительно, товарищ стажёр, было бы вновь отправлять Вас за азбукой, а я всего лишь попросил кофе, и не надо мне угрожать жалобами, Вы пока что не продемонстрировали ни единого качества, способного даже в самой далекой перспективе сделать из вас хорошего следака. А ещё ни вы, ни я не зарабатываем столько, чтобы нам было по карману убедить Станислава Васильевича ознакомиться даже с чеком из бургер кинга, я уж не говорю про действительно информативные документы. — У Мирона не было никакого желания ругаться с этим глупым Олегом, тут вообще-то прорыв в деле, и всякие придурки с раздутым эго могли сходить в пешее эротическое, как только принесут Фёдорову его кофе, поэтому он, весьма успешно, надо сказать, скопировал интонации Александра Викторовича, так что стажёр больше спорить не стал и молча вышел из кабинета. Его проводила взглядом Евгения Петровна, и, когда Олег почти скрылся, она, чуть подумав, крикнула, чтобы он и ей принёс кофе. Видимо, такое отношение к делу в духе: «корабль тонет — красим якорь» успело изрядно надоесть и скупой на эмоции следовательнице. Стажёр молча принёс кофе обоим сотрудникам, при этом Мирон успел заметить у того странное выражение лица, как будто тот задумал какую-то пакость и выдумкой своей очень гордился. Было бы у Фёдорова больше оснований, чем свои смутные ощущения, не имеющие даже названия, он бы приставил к Олегу парочку оперов для наружного наблюдения, а то этот парень может уже замыслил здание СК взорвать пока старшие следователи чаи гоняют. Слава очнулся среди дня, благополучно проспав все существующие будильники и… лёг спать дальше. Ну а что? На работу идти нет смысла, там, наверняка, все уже успели смириться с его отсутствием, а второй раз за день обманывать ожидания людей — моветон. На самом деле Машнов решил продолжить спать, просто потому что в противном случае был бы вынужден остаться наедине с собой, а это грозило кончиться самокопаниями и неоплачиваемым отпуском под лечение депрессии. Снова. Ставка не сыграла — Слава проснулся через час со стойким желанием убить себя или хотя бы отбить пальцы дверцей какого-нибудь шкафчика — пограничное расстройство личности в выигрыше. Интересно каково Мирону с его биполяркой? Ему не надоедает одно и то же состояние месяцами? Хотя Машнов вот бесится, когда за день успевает сменить по десять сильных эмоций — слишком сложно сохранять минимальное доверие себе и своему восприятию мира в принципе, приходится раз за разом приходить к Андрею и спрашивать, потом накатывает стыд за свою несамостоятельность и снова возвращается желание биться головой о стену. Слава проклинал себя за то, что отказал Мирону, за то, что никогда не отказывал на самом деле тоже. Психанув, он вскочил с кровати и бросился на кухню, где прятал бутылку виски на черный день. Очень некстати вспомнились два Вани и все их счастливые лица на тысячах фотографий, которые они не скупились присылать из своей гейропы. Он думал о Мироне: о его носатом профиле, вспомнил как одна из девушек Фёдорова в шутку кусала того за нос, а Слава сгорал от злости — это был его носатый дурак, никто другой, по мнению Машнова, просто не мог вообразить на сколько и нос и его хозяин прекрасны, а потому права не имели вот так кусать что попало. Ещё он думал про стихи, которые пишет Мирон и показывает только самым близким, чудовищная графомания на самом деле, но их писал Фёдоров, а значит они были лучше всех и нравились не как что-то талантливое, не как стихи какой-нибудь Ахматовой, по характеру они больше походили на творчество Гумилёва, они нравились потому что были такими же родными как и их автор, а ещё позволяли приблизиться, залезть в голову Мирону даже когда между ним и Славой была эмоциональная пропасть. Машнов краем глаза заметил своё отражение в окне и поморщился — ну что за урод, ладно бы лицо, его вроде даже можно найти приятным, но тело — в окне не было видно, но воображение это не ограничивало — какое-то всё непропорциональное руки, торс, ноги — никак не понятно что из этого короче чем надо, а что длиннее — цельная картина получалась убогой — за душу его нельзя любить, потому что он псих, за тело, потому что это пиздец, частично застрявший в пубертате, хотя душа-то тоже… Спустя пару стаканов сознание помутилось, но желание свернуться калачиком и тихо звать маму никуда не делось, в горле засел ком из боли и виски, тело била крупная дрожь. Было страшно, что кто-нибудь сейчас войдет и увидит его таким, но от одиночества хотелось выть, вся эта парадоксальность окончательно лишала способности мыслить хоть как-то, не то что трезво. И всё-таки Слава никогда не звал на помощь в таком состоянии, иногда позволял кому-нибудь обнаружить себя таким, обычно, Ване Светло или Андрею, но потом всё равно было слишком стыдно. Машнов умел всякие трюки с медитациями осознанностью и прочей дурацкой хуйнёй из психологических книг, и всё же не был полностью застрахован от таких сюрпризов. Чуть собравшись с силами, он подошёл к столу с блокнотом и написал: Моя душа осталась мутной жижей На дне граненого стакана, Всё потому что он — бесстыжий, Ушёл от меня слишком рано. И осознал я слишком поздно, Что отпускать нельзя его, Что взгляд его и ласковый, и грозный Ебошит круче чем бухло. Действительно, кто ж знал об этом — Что враг нужнее всех друзей. А коль поссорились с поэтом, Уже не счесть вам всех смертей. Перечитав, Слава решил, что он не так уж и плох и что, судя по тексту, ему едва стукнуло ментальное пятнадцать, отошёл к кровати, прилёг и уставился в потолок, в котором накануне Мирон-будь-он-проклят-Янович нашёл что-то интересное. Машнов знал, что будет дальше, сначала его охватит злость на Фёдорова, мысли, что этот сраный жид Славу не достоин и что над бы вообще эту наглую еврейскую рожу выселить от греха подальше, потом прийдут светлые идеи, что всё не так однозначно, за любовь надо бороться и что-нибудь ещё в таком духе. Он уже не боялся натворить дел ни в одном из этих состояний, слишком знакомо, слишком до тошноты одно и то же раз за разом, год за годом, скука, даже спасительный сон не спешил объявиться — лучше бы Слава не проспал и всё-таки пошёл на работу, пользы было бы больше, Мирон вот наверняка чем-то полезным занимается, боже, опять Мирон. Мирон Янович стоял в курилке вместе с Александром Викторовичем и Романом Сергеевичем. Все трое хохотали уже минуты полторы и прекращать не собирались: какой-то рассказ о положении дел от Мирона, тихий комментарий от Ромы, ценнейшее мнение Сани, и вот другие сотрудники уже смотрят на них как на умалишённых, но это не важно, у следователей наконец-то есть понятный мотив преступлений, косвенно подтверждаемый показаниями родственников последней жертвы. Это ведь уморительно, последнего парня маньяк не убивал, возможно не потрудился вызвать скорую, видя, как тот умирает от передоза, однозначно, проявил полное неуважение к телу покойного, но смертельную дозу парень принял сам и, скорее всего, без чужой помощи. А ещё другие сотрудники убеждены, что Удушающий — это прозвище убийцы, кто-то не слишком внимательно подслушивал разговоры у кулера. Ну и как тут не смеяться?