Потворство Божье

1921 год, Москва

— Я счастлив, что меж нами прежде возник такой союз… мы сумели предупредить нападки Запада, объединившись супротив него. Германия, я рад, что Вы смыслите, кто является Вашим союзником воистину… — воодушевленный тон России придавал его и без того бойкому взору радостный блеск. Голубые глаза восторженно играли на свету, пока их обладатель, взирая на новоиспеченного союзника, стоял совсем рядом с сидящим супротив мужчиной. Их разделял небольшой столик в переговорной, который, прежде занятый бумагами, стоял совершенно пустынно, пока ныне не был уставлен бутылками с изысканной выпивкой и бокалами. — Наши отцы некогда не поняли истинной сути и поплатились за то падением своей эпохи. Дабы не повторять их историю, нам стоит исправить свершенные ими ошибки, — тон Германии был гораздо спокойнее и тише, нежели радостный голос говорившего прежде. Ответно подняв чарку, немец едва привстал, желая поддержать пребывавшего в воодушевленном расположении духа. Четкий звон, разнесшийся по комнате, отдался эхом от стен, заставив русского сменить широкую улыбку на мягкую усмешку. Ныне двое стояли совсем рядом, пока их окутывала сладкая пелена ароматов друг друга, кои будоражили взаимно обоих. Взяв паузу, дабы взглянуть в глаза напротив стоящего, юноши опустошили не первые по счету бокалы за сей вечер. Казалось, с каждым глотком они сокращали расстояние друг меж другом, сносили всякие барьеры: как нравственные, так и физические. — Я надеюсь, что наш союз пройдет испытание политикой и властью, — уповал Россия, прижимая к себе темноволосого Германию внезапно оказавшейся на его талии сильной рукой. Ладонью Россия слегка сминал оборки черной выделанной и, очевидно, перешитой не раз под миниатюрные параметры изящного, хрупкого стана германца. Вопреки опасениям, возникшим в еще трезвой голове русского, Рейх не отпрянул, напротив, едва отстраняясь лишь для того, чтобы поставить бокал на низковатый столик, затем крепче вжимаясь в тело союзника, переплетая пальцы его сжатой на талии руки со своими, заставил голубоглазого оставить выпивку и уложить руку на свою впалую щеку. Атмосфера стала в разы таинственнее, чем прежде, казалось, что оба сердца недавно взошедших на престол преисполнены ожиданием чего-то неминуемо большего. — Вы… позволите? — спросил скорее из вежливости Россия, склоняясь над шеей Германии, ожигая ее своим дыханием, проводя с негой по длинным распущенным, струящимся по изящному стану волосам, убирая их в сторону, параллельно едва сжав одну из прядей в ладони, чуть оттягивая ее. — Не увлекайтесь, — ожидаемо не стал возражать сам не менее пышущий жаром, едва прикрыв веки, обмякнув в руках вынужденного союзника. Неуверенно, мягко касаясь губами фарфоровой кожи, лишь чуть поддатый русский все крепче сжимал тиски объятий, казалось, с каждым касанием распаляясь все сильнее, не став спускаться к плечам, напротив, двинувшись к горлу, затем переходя на скулы, не успев коснуться уст, ибо сам немец дернул головой, заставив русского открыть веки и недоуменно, даже с неким укором вскинуть брови. — Я сделал что-то не так? — вопросил он скорее в пустоту, не собираясь отступать даже при положительном ответе на не особо приятный душе вопрос, который был задан скорее в дань прежнему воспитанию и являлся сущей формальностью. — Едва ли, — уверил Германия, зарываясь второй рукой в копну кудрявых локонов цвета спелой ржи, заставив оппонента вздохнуть с облегчением. — Тогда что же?.. — вопросил Россия, вновь разлепив веки нехотя. — Мы едва встретились, пусть и знакомы длительное время, прежде дружбу водили лишь в далеком юношестве… — И что же? Это мешает Вам сделать меня самым счастливым мужчиной хотя бы на пару мгновений? — Я не желаю, чтобы Ваш ко мне интерес угас и… — сведя взор на красноватые, шелковые на вид уста, Германия едва успел опомниться, как оные уже сомкнулись на его, вбирая последний фрагмент стройного аргумента. — С чего бы ему гаснуть? — вопросил Россия, на пару мгновений остановившись, не отпуская чужих губ из своих. — Я, напротив, заинтересован в Вас как никогда прежде… — проведя по лицу Германии рукой, коей прежде придерживал его голову, русский вновь принялся за губы германца, что не стал излишне долго строить из себя недотрогу, отвечая на инициативу России.

***

1925 год, где-то под Смоленском в Богом забытой глуши

— И почему я только вспомнил об этом сейчас?.. — сидя пред пленником, понурив голову, Россия был мрачнее тучи, свинцовые мысли тяготили его голову, делая ту ватной. Будучи без сознания, Рейх не источал прежней воинственности и холода, которые были присущи ему прежде в отношении русских солдат, а значит, и самого России, как полагал последний. — Ты ведь не должен был повторять ошибок наших отцов, так почему?.. Это все твои глупые идеи?.. — вопрошал он в пустоту, будто взаправду надеясь на то, что ему ответят. — Я не дозволю им властвовать над тобой… ежели на то твоя воля, я лишу тебя империи, власти… всего, что так пагубно сказалось на твоей душе… — вид покромсанных нещадно, на его взгляд, прядей удручал и без того тяжелое сердце. Остриженные волосы, некогда представлявшие собой длинную копну, ныне являли собой унылое для очей русского зрелище. Разлепив глаза, вскоре Германия внезапно обнаружил себя связанным в совершенно чуждой ему обстановке. Единственное, что было знакомым, — Россия, сидевший пред самым его носом, смотревший в ожидании на пленника. Не успел юноша опомниться, как его щеку захлестнула жгучая боль от шлепка. Пощечина. В адрес Страны то был весьма унизительный жест, который вызвал бы достаточно эмоций со стороны Германии, не будь он поглощен недоумением от внезапности смены окружающей обстановки. — Россия? — изрек он, лишь глядя на русского, как и прежде, с обнадеживающей теплотой. — Рейх? Спросил себя я так же, когда узнал, чьи войска нарушили мои сухопутные и воздушные границы, — с каждым словом тепло в его чертах обретало все более трагичные, скованные гримасой злобы и боли ноты. — Стоит, верно, напомнить, что провокацию на границе учинил ты? — опомнился немец мгновение спустя, обладая, бесспорно, непревзойденной адаптацией, с детства сталкиваясь с резкими переменами настроя своего окружения и, прежде всего, извечно отстраненного отца. — Я не понимаю, о чем речь, и тебе стоит сознать свое положение. Все окончено. Мои части уже взяли в клешни твою четвертую армию. Не ты один выдающийся стратег, — в последних словах так и сквозил сарказм: Россия явно не считал ходы Рейха и его военные успехи чем-то выдающимся. Да и вряд ли даже при всеобщем признании немца как обладателя блистательного мастерства ведения войны Россия признал бы его в данной стезе, ибо изначально желал его видеть в совершенно ином амплуа. — И ты полагаешь, это кольцо будет так сложно прорвать? Ты зря столь самонадеян, впрочем, при моем нежелании сдаться тебе не остается ничего ин… — резкий удар под дых заставил фюрера смолкнуть. — Не говори со мной в таком тоне, я не твой подчиненный, чтобы ты смел так общаться со мной, находясь в моей же власти, — звонкий голос вождя народов звучал ныне словно стальная плеть: твердо, хладно и был способен вызвать дрожь в груди. Тяжело задышав, Германия сморщился, чуть наклоняясь, ощущая, как связанные за спиной руки тянуло в районе кистей. Но мгновение спустя русский насильно распрямил спину юноши, хватая того за прежде уложенные волосы. — Я тобой крайне недоволен. Последнее, чем я хочу заниматься, — воевать с тобой. Видеть в тебе врага. Ты запутался, не знаю уж, кто помутнил твой разум, но я его очищу, — пообещал Россия решительно, ослабив хватку, приложив голову пленника к своему телу, заставив того щекой коснуться прохладной металлической бляшки форменного ремня, увенчанного алой выпуклой пятиконечной звездой. Едва же немец раскрыл рот, дабы сказать хоть что-то в ответ, как русский ладонью сжал его челюсть. — Не смей перечить. Видят боги, я не желал так обойтись с тобой… — оглядевшись, Россия даже несколько стыдливо поджал губы, по-прежнему держа Германию за голову. Обветшалая обстановка деревенской избенки вряд ли была угодна для встречи двух суженых друг другу Стран. — Не заставляй меня действовать грубее, я не сжалюсь над тобой, что бы ты для меня не значил. — Это можно было усвоить с момента, как стали известны подробности гибели твоего отца, — едва высказав это, Рейх ощутил, как хватка на его челюсти вновь стала стальной. Казалось, еще немного и послышится хруст. Тема для русского была болезненной, и Германия об этом знал, что еще пуще распаляло его прошлого союзника. — Тебе так сложно молчать?! — едва справившись с комом, вставшим в горле, Россия отшвырнул стул с германцем, желая устрашить его и убедить себя, будто бы он достаточно зол на чужую провинность и безжалостен к врагу. Но едва Страна приземлился, спинкой стула задев стену, упав навзничь, русский тут же оказался подле него, возвращая ему равновесие, поставив стул на ножки, одна из коих была надтреснута благодаря сильному удару. Рейх, лишь проскулив нечто невнятное на родном диалекте, поднял взор на давшего знать о своей взволнованности русского. На теле юноши пусть гематомы и заживали, не успевая появляться, но боль от ударов пленник ощущал сполна. Сила русского была неоспорима, впрочем, как у любого представителя божественной ветви аристократии. — Не говори так со мной — повторяю в последний раз, — ибо в этих речах я слышу не тебя, а вражину. Это ведь вовсе не твое естество, — обратился Россия к едва усаженному более мягким тоном, который, пусть и не потерял своей твердости, был весьма учтив и более не веял холодом. — Я не могу иначе говорить с противником, — возразил Германия, смолкнув, едва Россия вновь замахнулся. — Негоже Стране кулаками махаться, — выдохнул он, — потому и бьюсь с тобой. Я борюсь с идеей, коей ты так одержим. Она насаждена истинным врагом и уже успела пустить корни в умах новых поколений, поработив себе думы русских. — Одержим? Чем плохо равенство меж аристократией и человеком? — пусть русский и спросил, но вовсе не ждал ответа на свой вопрос. — Тем, что ты не сознаешь последствий тобой творимого, — изрек Германия, на что лицо русского чуть исказилось, а очи его преисполнились яростью. — Не в том ты положении, чтобы учить меня, — отпрянул он от пленника, глядя на того с прежним холодом и презрением, что были в его взгляде в момент, когда он откинул Страну в стену. России понадобилось несколько мгновений, дабы умерить пыл и унять ярость, возникшую лишь вследствие тяготивших его воспоминаний, кои так ярко вспыхнули благодаря довольно простым и ожидаемым словам со стороны Рейха, коего, казалось бы, и вовсе слушать не стоило. И тем не менее Россия был одурманен видом Германии, его ароматом и сладкими грезами, кои он до сих пор таил глубоко в душе, втайне от всех военачальников, кои ныне так яростно и отчаянно пытались дать отпор армии героя грез своего правителя, потому все политическое и рациональное отходило на второй план. Эта двойственность терзала душу юноши. С одной стороны, он питал нежные, пылкие чувства и понимал, что оные взаимны, а с другой — ведал о том, что его люди умирали прямо сейчас. Россия искренне верил, что способен обратить взгляды Рейха, вызволить его из пут ложных, по мнению русского, убеждений. Ведь он не желал ему судьбы Руси и уж тем более быть тем, кто воплотит оную в жизнь. — Ты воскресишь моих убиенных солдат, как делал это с несметным числом германцев, обесценивая жертву моего народа и, более того, предпочитая возвращать к жизни командование, оставляя своих же людей, как сломанную технику, с коей ты и то работал более охотно, — говоря о гибели людей и предвзятости к ним, Россия распалялся с новой силой, но его ярость была направлена супротив предков, что некогда внушили правителям, что стоит выделять кого-то из людей, других едва не списывая со счетов и используя как инструмент, позволяя не выделившимся из людского рода стареть, умирать, а одаренных и без того божественной милостью возводя в ранг лордов, давая тем власть над и без оного обделенными. — И как же ты себе это представляешь? — вопросил Германия, на что Россия едва вскинул брови. — Ты мне и дашь представление о своей силе, Рейх. Откуда же мне знать, как именно ты возвращаешь тела к жизни? Это тебя изнуряет, верно? — русский приметил перемену во внешнем облике Германии. Пусть рост его остался едва ли не прежним, но лицо осунулось пуще, а кожа, казалось, и вовсе облепила кости, торчащие тут и там. Окружность глазниц была объята темными пятнами, обнаруживающими собой невыразимую утомленность, пеленой заслонившую прежний блеск и живость взгляда. Рейх не ответил, прекрасно понимая, что любая ложь касательно его облика прозвучит абсурдно. Все было ясно как день. Своим даром пусть и был он способен устранить разум противника и вернуть то, что должно было сгинуть от него и его армии на века, но не в тех масштабах, о коих помышляли русские, коих косвенно, но намеренно германцы дезинформировали, разнося по своей стране вести о несметных полчищах восставших и вечно живой — бессмертной армии. — Поговаривают, ты способен поднять разом целый легион… — протянул Россия задумчиво. Отчасти слухи были правдивы. Тело можно было поднять без особых на то затрат. Но вернуть ему разум — основная сложность. Рейху приходилось делиться своей жизненной силой, дабы не воссоздать безмозглую боевую единицу, а вернуть конкретного офицера в строй. — И ты пойдешь на это? — вопросил Германия без лишних угроз. — Это безумно, — голос немца был слегка хриплым и тихим. — Ровно так же, как и убивать своего родителя ради высшей цели, — отозвался Россия, прекрасно понимая, что может потерять контроль над ситуацией, и потому задумал, как поступит с одним из изловленных фаворитов противника, выделявшимся, как и все прочие любимцы Рейха, особым даром. Ближайшее окружение фюрера, его гвардия, состояла из особенных юношей. В каждом из них божественная благодать воплотилась в особый навык, питаемый его первородной, высшей природой и доведенный до предела благодаря устремленности Рейха и его так называемой жертвенности, кою он, в отличие от России, видел по-своему — далеко не в убийстве дражайшего, коим русскому пришелся его отец.

***

Глядя на вождя противника вживую, рядовые и офицеры русской армии изобразили на лице выражение, преисполненное холода и презрения, полагая, что именно он — первопричина нынешних бед славянской державы. Рейх же, окруженный ворохом вооруженных боевых единиц, обезличенных военным мундиром и выставленных родиной на убой, как того требовала любая война, чувствовал со всех сторон злостные взоры готовых разорвать его на куски при любом неосторожном движении. Одним из источников оных взглядов был и Россия, что, едва подведя Германию к линии из мертвых тел, отшагнул в толпу окруживших фюрера из соображений безопасности. Молча стоя подле едва привезенных и уже начавших процесс самоистребления в силу прошествия достаточного количества времени с момента гибели их обладателей, Рейх не торопился воплощать в жизнь свою задумку, ощущая, как с каждым мгновением атмосфера накалялась все пуще. — Рейх, — голос России, казалось бы, моментально заставил юношу сбросить насмешливый, равнодушный образ, выступив посредине линии у изголовья трупов. В напряжении красноармейцы переглядывались друг меж другом, держа огнестрелы в ожидании, будучи вполне готовыми начать обстрел всеобщего оппонента, оказавшегося в сей позиции уже не в первый раз. Никто не ведал, чего стоило ждать от способного управиться со смертью, и даже Россия, пусть того не показывал, дабы не потерять лицо стойкого вождя, был взволнован. Трупный смрад, окутавший лагерь русских войск, смущал лишь отдельных личностей, стоящих поодаль и морщащих нос, с надеждой поглядывавших на товарищей в поисках поддержки негодования, но не получавших оной. Легкий летний бриз стал для новобранцев скорее проклятием, нежели спасением, разнося зловоние. Наконец, алые очи страны принялись равнодушно и несколько безучастно рассматривать усопших. Обезображенные тела не были для фюрера зрелищем излишне волнительным, потому тот не выказывал ни отвращения, ни недовольства. Громко вдохнув, набрав полные легкие воздуха, немец сомкнул веки, расставив ноги на ширине плеч, ощущая, как каблуки его сапог постепенно погружались в мягкий грунт. Германия сосредоточился на одной лишь мысли, ладони расправив, держа те над телами тыльной стороной к себе. С изумлением русские наблюдали за тем, как останки их товарищей приходили в движение. Некоторые было отступили на шаг, но едва стоило старшим товарищам подтолкнуть бойцов в спину, те возвращались на прежние позиции. Один за другим прежде умерщвленные поднимались, ужасные раны на их телах затягивались, возвращая рядовым первозданный облик. Россия сдержанно наблюдал за происходящим, взаправду питая в душе истинный восторг и волнение из-за подобного рода успехов Рейха, видя за развернувшейся картиной яркий луч надежды для германца искупить свою вину. Но не успел русский сказать и слова, как, раскрыв алые, пылающие инфернальным светом очи, фюрер молвил: — Töten… — одного лишь тихого приказа, отданного тоном поразительно пронизывающим для шепота, было достаточно, дабы едва возвращенные тут же кинулись в атаку. Невзирая на все надежды русского, Рейх не сменил своего плана, ведь первостепенным для него был побег и победа, а уж затем — собственные чувства к ратующему России, видевшему в германце заблудшую родную душу, ступившую на стезю ложных убеждений. Прежние мертвецы без раздумий шли в атаку, словно марионетки, подконтрольные нитям кукловода, никак не реагируя на стрельбу, сея панику в рядах так удобно собравшихся вместе служивых, вручную разрывая грудные клетки оппонентов, выламывая конечности живых под аккомпанемент из выстрелов, хруста суставов, костей и криков. Россия, пусть и был шокирован подобным поворотом событий, первым делом старался не потерять из виду фюрера, что было бесполезно в гуще паникующей толпы. Воскрешенные, не обладая и каплей сознания, по воле Рейха хватали огнестрельные орудия убиенных, стреляя во все стороны, обретая при том невозможные позы, ничуть не смущаясь получаемых увечий, падая оземь лишь только после потери головы. Германия, учинивший же сию вакханалию, скоро ретировался. Посеяв смуту и сумев выиграть время, Рейх ринулся к лесу, где его уже должен был поджидать измученный приближенный офицер, взятый в плен вместе с господином и претерпевший куда менее лояльное отношение. Скоро, следуя напролом сквозь гущу ветвей, Страна, коему не дали восстановиться до конца, старался как можно скорее сокрыться средь зарослей, нервно оглядываясь по сторонам в поисках своего офицера, коего уже печальной волей судьбы схватил русский, отошедший с поста и ныне уже ведший и без того истерзанного аристократа в сторону поселения, где бесчинствовали воскрешенные, кои, по мере отдаления властителя Германии, становились все менее им управляемыми.