Odi et amo

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.

Nescio, sed fieri sentio et excrucior.

И, ненавидя, люблю. «Как это возможно?» — ты спросишь. Не знаю, но чувства такие терзают и мучат меня.*

— Гай Валерий Катулл

      Австрия 1936 года той зимой страдала от лютых морозов, каких на памяти жителей еще не бывало. Вьюги и бураны валили деревья и заметали дороги, сугробы вырастали такие, что запросто могли похоронить под собой целую лошадь, а холод пробирал до костей. Жестокое выдалось время. Но в канун Рождества погода вдруг наладилась — казалось, это сама природа смилостивилась перед лицом Создателя. В небольшой альпийской деревушке людей на улицах под вечер почти не осталось. Из домов то и дело доносились отголоски праздничных колядок да пряные запахи угощений, а в воздухе витал такой дух, от которого искрились взгляды, теплели улыбки и на сердце становилось хорошо. Никому в голову не пришло бы, что в доме на отшибе в эту ночь хозяйствовала смерть.       Она прошлась по нему ледяным вихрем. Заморозила окна, скользнула в щели. И ушла, совершив свое темное дело.       Да, никто из праздновавших не узнал об этом ни когда все свершилось, ни после. Казалось, на следующее утро все они вообще позабыли, что в том доме когда-то кто-то жил, и как ни в чем не бывало вернулись к обычным обязанностям и хлопотам. И никто, конечно, не заметил, оторвавшись от сладкого пудинга или подарка в хрустящей упаковке, что в деревне той ночью появился необычный человек.       Он скрывался во мраке, как вор, но шел медленно и вальяжно, словно никуда не спешил. Длинный плащ укутывал его тело целиком и скользил по земле, заметая следы. Облик этого человека, чуждого здешним краям, казался неземным. Волосы лежали слегка небрежно и были белоснежными, но не от седины — их точно припорошило метелью; а глаза… Один был карий, темный, как глубокий речной омут, другой — светлый настолько, что выглядел бы безжизненным, если бы не могущественная сила, плескавшаяся на дне зрачков. Человек пугал и притягивал одновременно. Даже птицы, стоило ему пройти мимо их гнездовий, настороженно замолкали.       Он остановился у дома на границе леса, единственного, где не разожгли камин, откуда не слышно было веселого смеха и музыки, и вынул из кармана плаща длинный предмет. Им оказалась тонкая деревянная палочка. Короткий взмах в тишине — и дверь услужливо распахнулась.       Внутри было пыльно, пахло застоявшимся воздухом. Хозяева явно не ждали гостей. Человек прошел сквозь темноту скудно обставленных комнат и остановился в последней, где на кровати, прикрытое простым лоскутным одеялом, лежало тело молодой женщины. Благородные черты ее лица, должно быть, когда-то были полны жизни и нежности, но сейчас заметно огрубели. Кожа потускнела и истончилась, четче обозначив провалы под глазами. Больше оно не несло ничего, кроме омерзения. Потратив всего пару секунд на то, чтобы рассмотреть женщину, человек отвернулся и больше не окинул ее даже мимолетным взглядом.       Его внимание было сосредоточено на другом. В комнате раздавался какой-то странный шорох, и, прислушавшись, становилось ясно, что звук рождался по другую сторону кровати. Виной ему оказался ребенок, бессильно съежившийся на полу.       — М-м… м-мама… — бормотали трясущиеся губы. Бессвязно и бессмысленно.       Человек подошел и опустился перед ребенком на колено. По длинным волосам и грязной юбке можно было предположить, что это девочка. Немытая, убогая, но все-таки девочка, лет девяти. А потом случилось странное. Человек вытянул руку, чтобы скинуть прядь спутанных волос с ее лба, но не успели пальцы достаточно приблизиться, как их вдруг обожгло, да так сильно, что он поморщился от неожиданности. Девочка, словно удивившись не меньше (то ли от произошедшего, то ли только заметив, что в доме появился посторонний), вскинула голову и испуганно распахнула глаза. Они были чистейшим отражением его собственных, как если бы он глядел в незамутненное зеркало. Один — бархатно-карий, другой — льдисто-голубой.       Человек довольно прищурился, потирая обожженные пальцы:       — Как твое имя?       Девочка смотрела на него безразлично.       — Отвечай. — Кончик палочки выглянул из-под рукава. — Мать должна была как-то тебя назвать.       Взгляд ее слегка затуманился, и она ответила слабым, еле слышным голосом:       — Ди… ана.       — Диана, — повторил человек весомо, как бы примеряя его к девочке. — Богиня охоты, жизни и смерти, луны и колдовства. Такое имя следует произносить с гордостью.       Он одним сильным движением поставил ее на ноги, поднял лицо за подбородок к свету, падавшему из окна, и вгляделся, изучая, точно оценивал — стоит оно того или нет. Потом отпустил.       — Хочешь пойти со мной, Диана?       Вопрос оказался для нее неожиданностью: девочка было вновь безразлично уставилась в пол, но, услышав его, встрепенулась, подняла глаза. Моргнула раз-другой. И перевела взгляд на тело, не так давно бывшее ее матерью.       — Я старалась… так хотела, чтобы она поправилась…       — Она больше не встанет, и не стоит переживать. Твоей вины в этом нет, просто такова природа вещей. Убежать от смерти не удалось еще никому, если она задумала кого-то забрать, — ответил человек на невысказанный вопрос. — Ее жизнь была короткой. Но тебе умирать необязательно. Ты можешь жить дальше. И даже принести что-то хорошее в жизнь другого человека. Быть кому-то нужной, полезной. Разве это не замечательно? Всем требуется тот, ради кого стоит продолжать бороться. Для твоей матери, например, таким человеком была ты.       На лице девочки появились слезы, которые она тут же попыталась стереть, но только размазала грязь по щекам.       — Кому я могу помочь? — спросила она, всхлипывая.       Он взял ее маленькую ладонь в свою.       — Кто знает. Может быть, мне?       Тогда для нее все и решилось. А может быть, даже раньше: когда человек только ступил на порог, или когда мать отравил неизвестный недуг, или судьба ее была написана еще при рождении. Только больше Диана не видела ни родной дом, ни деревню — ничего из прошлой жизни. Человек забрал ее оттуда. Вдвоем они долго шли по заснеженной дороге, потом ехали на повозке, пока не оказались перед огромной каменной крепостью в горах. Она была так высока и необъятна, что могла бы затеряться на фоне скал, с легкостью сойдя за одну из них.       — Планов никогда не бывает слишком много, не так ли? — задумчиво произнес человек, когда они подъезжали к огромным воротам.       Надпись над входом гласила: «Ради общего блага».