Indivisibilis

– Ты помнишь Варвара? Гета на мгновение замер, не донеся виноградину до рта. Каракалла, лежащий на клине́ напротив, задумчиво повернул голову. Круглая луна уже выкатилась на небо. Нокс воцарилась над всем миром, окутала тишиной улицы, пронизала тьмой высокие своды дворца. Бодрствовали лишь преторианцы, несущие безмолвный караул. Кроме них только здесь, в императорском атриуме, ещё никто не спал. Мягкий свет пламени многочисленных свечей в бронзовых подсвечниках, расставленных по углам, успокаивал. Ненавязчивая мелодия, которую играл на лире талантливый раб, тихо лилась, смешиваясь с хрустальным смехом наложниц и наложников, виночерпии не забывали следить за тем, чтобы императорские кубки оставались полными вина. – Варвара? – Гета отвернулся от брата. Разумеется, он понимал, о ком идёт речь, однако Каракалле не стоило об этом знать. Поэт не шел из его головы. Словно дикий зверь, но красоты, которой Гета ещё не видел в варварах с завоёванных земель. Сильные руки, перепачканные ещё теплой кровью. То, как сжимали они рукоять клинка. Красивое, правильное лицо – такое, как лучшие художники изображают в мраморе, дабы увековечить. Гета вспоминал кровоподтёки на его лице, вспоминал взгляд – глаза в глаза, голубые, наполненные яростью в его собственные. Он ещё не встречал раба, что смотрел бы на него так смело, гордо подняв подбородок и желая крови, зная при этом, что император может приказать хлестать его розгами, пока кожа не сползет со спины лоскутами. Но Поэт это знал, Гета был уверен. Захваченным в плен быстро вбивали понимание того, что с ними будет за невежество и неповиновение. Поэт знал. И продолжал смотреть. Гета едва скользнул взглядом по служанке с кувшином в руках, делающей шаг ближе, чтобы подлить вина своему господину, по тонкой непрозрачной вуали, закрывающей ее лицо, и досадливо поморщился. Когда-то он знал ее. Когда-то она была красива – чрезвычайно прекрасна даже на его вкус, давно притупившийся от количества опробованных им женщин. Когда-то она была любимой его наложницей. Потом Каракалла ткнул ее лицом в жаровню, когда ему показалось, что Гета проводит с ней больше времени, чем с ним. Раскаленные угли сделали свое дело. Он не вышвырнул теперь уже уродину прочь из дворца лишь из дани ее былой красоте и тем дням, что они провели вдвоем, хотя теперь даже один взгляд на то, что осталось от ее лица, вызывал приступ тошноты. Болезнь. А может, не болезнь вовсе, а помутнение разума. Гета не знал. Был ли Поэт так же безумен? Гета взглянул на Каракаллу. В лунном свете, пробивавшемся сквозь оконное стекло, он выглядел почти по-детски невинным. Ничто не выдавало в нем недуг. Поэт таким не был. Он смотрел яростно и пронзительно, тогда как взгляд Каракаллы от болезни сделался почти пьянящим – томным, с плескающимся в нем черным пламенем. Пожаром, но пожаром безрассудным. Не несущем в себе как такового смысла. Поэт смотрел иначе. Гете нравилось, невероятно нравилось то, как смотрел на него Каракалла – от этого, как от хорошего вина, растекалось тепло в груди. От того, как смотрел на него Поэт нутро Геты сжималось от странного, завораживающего предвкушения. Интриги. Приятной, отдающей риском тайны. Пусть Гета и не знал, стоит ли Поэт того, одно он знал точно – как бы он не любил Каракаллу, тот не мог узнать, что Гете мог понравиться кто-то ещё. Все, что твое – наше. А все, что мое – мое, любил говорить брат. А Гета был его полностью. Они были двумя половинами одной души. – Да, – Каракалла нетерпеливо кивнул. В глазах его заструилось нетерпение, темное и тяжёлое. Брат не любил, когда его не понимали. – Того, что дрался днём. – Ах, так ты говоришь о Поэте, – Гета тихо засмеялся. Оттягивать неизбежное не имело смысла. – Прости меня, Кара. Я должен был сразу понять, о ком ты. – О Варваре. Впрочем, это неважно! – Каракалла воодушевленно улыбнулся. От той толики недовольства, что была в его глазах, не осталось и следа. Гета прищурился. Глаза его брата блестели в темноте. Это было не к добру. – Что же тогда важно? – осторожно спросил Гета, будто невзначай потянувшись к тарелке с фруктами. – Почему ты... Вопрос его прервал тонкий юношеский вскрик, и воцарилась совершенная тишина. Музыка резко оборвалась на высокой уродливой ноте. Не раздавался больше смех, наложницы не виляли бедрами, а наложники, сидевшие подле клине́ Каракаллы, сжались, боясь дышать, в попытке спрятаться от гнева императора. В воцарившемся молчании очень громко застучали по мраморному полу алые капли крови. Гета, к подобному привычный, лишь раздражённо вздохнул, поднимая глаза. Это мальчишка, юный финикиец, попавший во дворец всего с неделю назад, в отчаянии прижимал ладонь к лицу, в попытке зажать сломанный нос. Он глядел напуганно, видимо, по вмиг потемневшему лицу Каракаллы уже успев понять, что совершил страшную ошибку. Гета равнодушно скользнул взглядом по его лицу. Совсем молодой. Наверное, только стал мужчиной. Никто не объяснил ему, что императору не нужно пытаться угодить – ему нужно не разонравиться. Мальчишка, наверное, попытался сесть императору на колени или поцеловать в щеку в попытке задобрить, за что Каракалла отвесил ему крепкую затрещину рукой, утяжеленной дорогими перстнями. В любом случае, неважно, равнодушно подумал Гета, глядя на то, как раздуваются ноздри брата, будто хищника, учуявшего кровь. Другого случая финикийцу уже не представится. – Увести его! – яростно вскрикнул Каракалла. – Прочь! Ну же! – он вскочил с клине́, отвешивая крепкий пинок под ребра не успевшему вовремя подняться на ноги наложнику. Гета усмехнулся. Он помнил этого юношу – ещё месяц назад брат наслаждался его компанией практически каждый вечер. – И вы все тоже! Убирайтесь вон! Слуги суетливо заторопились к выходу. Одна из служанок заколебалась между ложем императоров и дверью, видимо, не зная, стоит ли оставить кувшин с вином, или унести его. Гета едва заметно кивнул ей на выход. В глубине души беспокойство вонзило когти в его сердце. В любом другом случае Каракалла бы немедля приказал всыпать несчастному плетей, а может, и того хуже, запереть в одной клетке с некормленными сторожевыми псами. Но сейчас... Он просто приказал всем уйти. Это значило, что мысли его сейчас занимало что-то иное. Что-то настолько важное, что он готов был отложить истязание тех, кто был ему неугоден. – Прости мне такое их поведение, брат, – Каракалла улыбнулся, мягко и обнадеживающе, возвращаясь на свое место. Гнев его утих так же быстро, как проснулся. – Ибо не ведают они, что творят. – Не заботься об этом, – Гета отправил в рот кусочек спелой дыни. – Это не твоя вина. Он не хотел возвращаться к теме, от которой отвлёк их своей глупостью финикиец, но Каракалла сделал это сам. – Я хочу его, – Кара произнес это так гордо, будто ожидал похвалы, вцепился в нетерпении пальцами в подлокотники стула, на котором сидел, украшенные навершиями в виде разинувших пасти львов. Гета неоднозначно вскинул бровь. В любом другом случае он бы улыбнулся. Всегда было приятно наблюдать за тем, как брат находил новую одержимость. Придворные врачи и учёные мужи говорили, что это полезно для молодого императора. Это помогало его голове оставаться незатуманенной болезнью немного дольше. Немного лишь потому, что все игрушки наскучивали Каракалле так же быстро, как и влюбляли его в себя. Гета был удивлен, что мартышка, которую брат именовал Дондусом, удерживала его интерес уже целых два месяца. Рыси по имени Плума, которую для Каракаллы специально привезли из Греции около полугода назад, повезло меньше. Она надоела ему уже через две недели, потому что боялась и шипела, если к ней кто-то приближался. Каракалла утопил ее в фонтане, когда она разорвала его руку когтями. Гета находил особое удовольствие в том, чтобы целовать потом эти раны, убеждая брата, что глупое животное просто не было в состоянии понять его любви. – Что ты имеешь ввиду, Кара? Каракалла поморщился. – Ты знаешь! – он недовольно вскинул голову. – Как Дондус! Гета поморщился. Грязная обезьяна. Брат был чересчур привязан к этому визгливому, дикому созданию. – Но ведь он человек, – вкрадчивым тоном произнес он, не имя возможности позволить себе большего. Он знал, что случается с игрушками Каракаллы, когда они ему надоедают. Гете не хотелось, чтобы Поэт – его Поэт, это великолепное создание – стал одним из увлечений его брата. – Не животное. Каракалла засмеялся. Смех его многократно отразился от высоких дворцовых потолков, разнёсся, искажаясь, глухим эхо. – О, Гета! Из нас двоих ты всегда преуспевал в учебе больше, – Каракалла опрокинул в себя остатки вина из ближайшего кубка. – Почему же тогда я знаю, что варвары не люди, а ты нет? – Ты не сможешь выдрессировать человека. Рысь разодрала Каракалле руку так, что лекарям пришлось зашивать ее, и поплатилась жизнью. Поэт не допустит этой ошибки. Он будет метить в горло. Волна мурашек пробежала по телу Геты. – Разве это что-нибудь меняет? – Каракалла беспечно заулыбался. Щеки его подернулись лихорадочным румянцем, настолько ярким на его бледной коже, что Гета смог разглядеть его в полутьме. – При том, почему ты так уверен, что я не смогу? Гета не ответил. Каракалла поднялся с кресла. Широкими шагами обойдя стол с закусками, он возвысился прямо перед братом, глядя на него сверху вниз. В сумраке он был необыкновенно красив, отметил Гета, послушно поднимая голову, когда Каракалла взял его за подбородок, чтобы взглянуть ему в глаза. – Ты думаешь, я глупец, брат, – Кара опасно прищурился. Рука его обманчиво ласково скользнула по скуле Геты. Холодные кончики пальцев огладили его губы. – Ты думаешь, я не знаю, чего ты хочешь. Гета почувствовал, как сжимается все внутри. Пусть Каракалла и думает, что брат считает его глупцом, но все было совсем иначе. Глупцы были безобидны. Каракалла же был острым, заточенным лезвием, секущим воздух и лишь чудом не задевающим живую плоть. Но это был лишь вопрос времени. – Чего же я хочу? – Гета прикрыл глаза, слыша, как зашипел сквозь зубы Каракалла, и довольно улыбаясь краем губ. Он знал, как на брата влияло повиновение. Каракалла желал власти – она была нужна ему, как воздух. И если бы Гета не давал ему изредка сделать вдох, все вылилось бы в варианте намного худшем. И для него самого, и для Рима. А сейчас и для Поэта. – Его. Горячий шепот Каракаллы опалил ухо. Гета вздрогнул от неожиданности, хотел было отстраниться, но брат не позволил, крепко сжав его плечи. Гета сглотнул. Кадык его дернулся, когда он почувствовал, как сжимаются на яремной вене чужие зубы. Хитрый взгляд Каракаллы блистал в ночи. – Неужели ты думал, я не пойму? – промурлыкал брат куда-то ему в шею. Каракалла, может, и отличался от других, но точно не был глуп. Гета знал это. – Но не переживай, брат, – Каракалла прижался губами к его щеке. – Он будет нашим, а не моим. Гета распахнул глаза. Неожиданность и непонимание наполнили его. Брат не делился своими игрушками. Каракалла, заметив его взгляд, довольно заулыбался. – Я поделюсь с тобой. Я знаю, ты хочешь. Иначе бы давно согласился, – он бесцеремонно залез на клине́ брата, седлая его бедра. Гета почувствовал, как разгорается внутри знакомый огонь. – Представь его, – заговорил Каракалла, притираясь ближе, наклоняясь, мягко целуя брата в линию челюсти. – Сидящего между нами на заседаниях сената, – ещё один поцелуй. – Прижимающегося к твоим ногам, – вторя собственным словам, Кара прижался к нему так, что теперь их разделяли лишь несколько слоев дорогих одежд. Гета чувствовал чужое лихорадочно колотящееся сердце. – Ты научишь его латыни. Он будет убивать для меня, а тебе читать любые стихи. Он будет любить тебя. Он никогда тебя не покинет, – Каракалла воодушевленно застонал. Это отдалось прямо внизу живота Геты, где уже сворачивалось клубами наслаждение. – О, брат! Как хорошо бы ему подошёл ошейник! Гета выгнулся в спине, запрокинул голову, жмурясь, чувствуя, как Каракалла спускается поцелуями ниже, пробирается цепкими пальцами под дорогие одеяния, скользит по рёбрам. Пред глазами встал Поэт. Все ещё дикий, словно зверь, готовый впиваться в глотки недостойных, но послушный и жаждущий ласки своего хозяина. Своих хозяев. Готовый на все ради них. Прекрасный во всем своем великолепии. – Или не ошейник, – зашептал Каракалла. – Ошейник можно снять. Но я знаю, я знаю тебя, брат, – глаза его закатились, будто он испытывал самое большое наслаждение из всех возможных, а дыхание сбилось. Гета знал, что это не его вина – он лишь сжимал до синяков чужие бедра, не позволяя Каре отстраниться. – Г-е-т-а, – Каракалла провел пальцем по его груди, выписывая буквы. Гета до крови закусил губу, чтобы не один звук не сорвался с его уст. Он понял, о чём идёт речь. Клеймо. Но не рабское, а оставленное им самим. – Они никогда бы не исчезли. Он будет носить их на себе вечно. – доверительно прошептал Каракалла. – Если ты позволишь нам его получить. Позволишь мне. Гета улыбнулся, находя губы брата своими. На вкус терпкие, как вино с солнечных гор. Губы Поэта, представляет Гета, на вкус как пепел и кровь. В конце концов, разве он может отказать Каракалле?