Язык цветов

      Отчаяние – всепоглощающее ощущение безысходности, состояние крайней безнадёжности и стойкое чувство собственной бесполезности. Именно эта эмоция прокрадывается в голову юной шаманки, когда через полчаса истерики её всё же удается усадить в машину. Заляпавшая салон чужой кровью, что осталась на одежде, Рен может только смотреть на свои руки, которые так усердно пытался оттереть от алой жидкости Идзити. Испуганный, не меньше самой ученицы техникума, своим носовым платком он вытер её бледное лицо, забрызганное кровью, а потом принялся за дрожащие холодные руки и тонкие пальцы. Единственное, чем могла заняться в этот момент сама девушка, это горько лить слёзы и громко всхлипывать, шмыгая носом и бормоча себе под нос что-то о младшем брате.              Сжимая ладони вместе, она роняет голову вперёд, упираясь лбом в сидение машины. Её сухие, бледные и искусанные губы всё еще дрожат, и Хаджиме пытается успокоиться, найти оправдание произошедшему, найти оправдание себе. Самой бесполезной в этой ситуации была и есть она, которая теперь может лишь глубоко хватать воздух ртом. Всё её восприятие сейчас сужается до размеров этой небольшой черной машины, выбрасывает из разума и самого водителя, что, останавливаясь на красном свете светофора, иногда оглядывается и проверяет потерянную студентку. Выпавшая из реальности, та изредка что-то мямлит и заикается от недавней истерики, смаргивая выступающие слезы. Белые ресницы слипаются в пучки, более-менее чистые пальцы размазывают солёную влагу по щекам, будто отрицают сам её факт.              Её ничему не научили, отправили на это задание с неопределённой информацией, а теперь будут говорить, что она ведь справилась, молодец, совершила хорошую работу. Вот только напуганная до чёртиков, сломленная и запаниковавшая в самый ответственный момент, трусливая, Рен оставила всю работу на своего драгоценного младшего брата, а теперь даже не знает, жив он, или мёртв. Сами эти формулировки никак не вяжутся с состоянием Наны, ведь он и так не живой, но никто не знает, способен ли он умереть во второй раз. Ей абсолютно плевать на разрушенную в нескольких местах станцию, на собственные ожоги, которые напоминают о себе яркой болью, плевать на волнение и тревогу сидящего за рулём Идзити. Всё, что девушка сейчас хочет знать, это состояние своего брата. Единственный человек, который всегда был с ней, который рвался на её защиту даже через боль, помнящий о всех годах собственного одиночества, когда на призыв не было ни знаний, ни сил – в непонятном состоянии.              Отчаяние, беспросветное и глубокое настолько, что можно задохнуться – то, что занимает мысли Рен наряду с мыслями о брате. Зарываясь дрожащими пальцами в растрепанные белые волосы, она поджимает губы и царапает кожу головы, раздраженно впивается ногтями в неё, сжимает челюсть до желваков, что гуляют по бледным щекам. Делая глубокий вздох, Хаджиме опускает руки и подтягивает к себе колени. Правила приличия нисколько не волнуют её сейчас, поэтому сворачиваясь в подобие клубка, поставив запачканные туфли на сидение салона, она роняет голову на свои острые колени и обхватывает их руками. Попытки успокоить себя словами о том, что Нана и без того мёртвый, проклятый дух, совсем немного приводят разбушевавшиеся мысли в порядок. Слёзы больше не текут – возможно, и вовсе кончились, а на смену им приходит абсолютная пустота и эмоциональная инвалидность. Её не волнует сейчас абсолютно всё вокруг, только Нана, только её сокровище, только её младший, нелепый, но такой добрый брат.              Забавно, как от полного непонимания родственных тесных связей, Рен пришла к подобному ощущению опустошенности, стоит только мальчишке пропасть. Его присутствие совсем не ощущается, даже на подсознательном уровне, и это пугает больше всего. Признаться в любви к этому юноше она не могла, но теперь страдает и винит себя во всём. Люди, отправившие её на это задание, Годжо и его абсурдные шутки, остальные ученики – никто, никто не виноват, лишь одна Хаджиме. Не в состоянии защитить родного, близкого человека, бесполезная настолько, что может лишь плакать и жалеть себя, она чувствует огромную вину, что падает на её бренную голову подобно дамоклову мечу, который всё это время висел на тоненьком, жалком волоске. И эта постоянная вина, что испытывается ею практически постоянно, сейчас сжигает изнутри не хуже ожогов на ногах, которые где-то заставили кожу покрыться пузырьками.              Дорога кажется невыносимо бесконечной. Когда машина наконец останавливается, а водитель глушит её, Рен не сразу реагирует. Оглядевшись и проморгавшись, она разгибается и вылезает из автомобиля, сжимая свои ладони вместе. Только сейчас девушка замечает, что небо потихоньку темнеет, а его краски сгущаются и мрачнеют. Оказалось, что времени на станции она провела гораздо больше, чем ей самой чувствовалось. Из-за измененной проклятьем местности, время внутри почти нельзя было правильно определить. И теперь, вскинув голову к вечернему небу, студентка смыкает губы и сглатывает вставший в горле ком. Первые несколько шагов к воротам удаются без покачиваний, но вот стоит переступить их порог, как голова затуманивается, а боль в висках ударяет с двух сторон. Перестаравшись и призвав брата на такое большое количество времени, шаманка теперь еле стоит на месте, пытаясь прийти в себя.              — Э-эй, Хаджиме-тян… – ленивый женский голос, что раздается впереди, заставляет сфокусировать замыленный взгляд, — Ты чего встала? Пошли, подлатаю тебя, бедняжка, – этот тон голоса, уставший, хрипловатый от курения, но всё еще озорной, явно принадлежит кому-то знакомому.              Подняв голову повыше, Хаджиме видит перед собой женщину с родинкой под глазом, которая вздыхает и скрещивает руки на груди.              «Лицо знакомое, голос знакомый… а имя не помню» – прищурив серые глаза, она чуть морщится.              — Мне не больно… – бормочет осипшим после слёз голосом студентка, опуская взгляд на свои обожжённые ноги.              — Все вы так говорите, а потом ноете, – небрежно махнув рукой, Сёко поворачивается спиной к той, — Руки в ноги и пошли, иначе потом вообще лечить не буду, – строгая фраза, которую она произносит, совсем не производит того впечатления, что пытались вложить в неё.              Тем не менее, оставлять раны на своем теле будет совершенно нецелесообразно, что удается понять измученным мозгом. Взъерошив и без того растрепанные волосы, Рен следует за женщиной, опустив взгляд к земле. В её случае разумнее следить за собственными шагами, чем за тем, что и кто находится впереди. Привычная, вымощенная белым кирпичом дорога сменяется невысокой темной лестницей, дверным проёмом, коридором с двумя поворотами, еще одной дверью и длинной лестницей вниз. Посчитав каждую ступеньку, чтобы окончательно не отключиться от реальности, девушка успевает затормозить, когда женщина перед ней останавливается. Подняв сначала глаза, а уже потом голову, она замечает светлые стены и пол, яркий свет ламп, что схож с больничным, небольшое рабочее место с компьютером и всем прилагающимся.              Лёгким взмахом руки ей показывают сесть на скрипучую, тонкую койку, которая обжигает ладони и бедра своим холодом поверхностного материала. Чуть сморщившись от медленно подступающей боли в ногах, Хаджиме понимает, насколько сильно мучилась бы, и правда откажись от медицинской помощи. Притупившая собственные ощущения по привычке, сменившая физическую боль на моральную, она взглядом пробегается по коже ног. Ожоги, которые покрывают её, можно определить второй степенью, и, по всей справедливости, такая юная особа, как Рен, должна по крайней мере без конца жаловаться на резкую, жгучую боль. И лучше бы она испытала её, чем снова бесконечно, невыносимо копалась в собственной голове, пытаясь подкрепить свою личностную значимость и успокоить сжирающую изнутри горячую вину.              — А ты крепкая, хоть и не выглядишь такой, – вздыхает Иэйри, когда опускается на одно колено перед ученицей и что-то делает с её ногами, — Больно ведь, или ты совсем не чувствуешь? – бормочет она, вскинув бровь и взглянув на ту.              — Привыкла… – выдавливает Хаджиме, опустив глаза вниз.              Наблюдая за действиями женщины, она поджимает свои губы и чуть пошатывается. Сёко предполагает, что девушка сейчас отключится, но та лишь изредка моргает, не полностью осознавая то, что происходит. Тяжело вздохнув, шатенка отводит взгляд и что-то еле слышно бормочет себе под нос, недовольно сдвинув брови поближе к переносице. Уже привыкнув к мертвой тишине, вставшей в помещении, она дергается, когда Рен вдруг вздрагивает и распахивает свои серые глаза пошире, замечая сходящие с кожи ожоги. Приоткрыв рот, она упирается ладонями в койку и подбирает слова, пока ей позволяют это сделать – Иэйри всё ещё слишком занята лечением, чтобы торопить юную шаманку с разговорами. Но когда молчание затягивается на больше, чем пять минут, а пристальный взгляд, прожигающий макушку, нисколько не меняется, Сёко дергает уголками губ и поднимает взгляд.              — А вы… Нану можете? – невнятно спрашивает девушка, только завидев карие глаза напротив.              — Что? Кого и зачем? – вздыхает шатенка.              Замолчав на пару секунд, Хаджиме отводит взгляд и мотает головой, поджимая дрожащие губы. Скорее всего, это абсурдное предложение, и вылечить проклятого духа это совершенно другое, нежели живого человека. Тем более, сейчас Нана вряд ли захочет приходить, если вообще сможет это сделать, несмотря на все усилия старшей сестры. Перед тем как исчезнуть, он предупредил о том, что с ним всё будет хорошо, вот только студентка даже не знает, верить ему или нет. Конечно, скорее всего это не ложь, ведь младший брат всегда был с ней честен из-за своей наивности и инфантильности, но возможно, сам он не знает, восстановится или нет. И перебирая всевозможные варианты в своей голове за несколько минут, Рен чувствует, как медленно сходит с ума. От усталости и стресса в глазах все плывет кругом, к горлу снова подступает тошнота, из-за которой и без того бледное лицо белеет. Стиснув зубы и тяжело сглотнув, она опускает взгляд и замечает, что Сёко обрабатывает оставшиеся раны и накладывает медицинские белые пластыри на острые, поцарапанные коленки.              Ощутив дрожь в плечах, девушка осторожно сползает с койки на пол и ровно встает, придерживаясь пальцами за стену. Встряхнув головой, она смотрит на женщину, которая зубами держит перчатку, после чего кидает её на стол и вздыхает, вынимая из пачки новую сигарету. Приоткрыв рот, Хаджиме выдавливает из себя слишком тихую благодарность, не решаясь поклониться – возможность падения высока. Развернувшись и приоткрыв дверь, она медленно взбирается по лестнице, звонко стуча каблуками запачканных туфель о половицы. Добираясь до выхода скорее машинально, чем по памяти, шаманка выходит на улицу и останавливается на крыльце здания. Вечерняя тишина накрывает комплекс техникума плотным куполом, и лишь прохладный ветер шелестит в кронах деревьев. Спустившись со ступеней, Рен поднимает руку и распускает волосы, разжимая заколку, что из последних сил держала прическу.              Резкий поток свежего ветра подхватывает белые пряди, играется в локонах и заставляет их беспорядочно разметаться по плечам. Сжимая пальцами заколку, девушка поджимает губы и смотрит в каменную дорожку под ногами. Стоит ей снова вспомнить о младшем брате, как нижняя губа предательски дрожит, кончик носа начинает противно колоть, а глаза застилают слёзы, и плакать становится уже больно. Проводя ладонью по лицу и оставляя её на собственной щеке, Хаджиме вскоре скользит пальцами к мочке уха и теребит маленькую серёжку, расцарапывая кожу так, что она начинает жечь и краснеть. Припухшая мочка отдает в голову легкой болью, из-за чего пальцы останавливаются. Приподняв голову, студентка с шорохом скользит туфлей по дорожке, после чего поворачивается в сторону и идёт в знакомую сторону. Меньше всего ей хочется встретить кого-то из учеников, поэтому общежитие – запретное место.              Ноги почти не болят, и хоть усталость велика, Рен ускоряет шаг, спешит туда, где ей гарантированно должно полегчать, ведь так случалось всегда. Срываясь на бег, она оказывается у белого заборчика, в который впивается ногтями. Тяжело дыша, но не от короткой пробежки, а напряжения, девушка быстро открывает дверцу и проходит к грядкам. Дрожащий взгляд проходится по цветам поверхностно, скользит так, будто преисполнен самым настоящим равнодушием, но все заканчивается тогда, когда он находит нужное растение. Подбираясь ближе к белой орхидее, что сейчас чуть опустила бутон, Хаджиме всхлипывает и протягивает руку. Касаясь нежных лепестков, она опускает голову и одергивает пальцы. Делая несколько шагов назад, шаманка сползает на землю и прижимает колени к груди, обхватывая их руками. Утыкаясь лбом в ноги, она крепко жмурится и замирает, вдыхая легкий аромат цветов.              Наряду с беспокойством и волнением за Нану, Рен поглощают мысли о собственной никчемности. Это пожирает её изнутри, словно червь в гнилом яблоке, с которым она считает справедливым сравнить себя. Её ничего не интересовало, ничего не привлекало, девушка никогда не стремилась к чему-либо, предпочитая оставаться в стороне, и считала это комфортным положением в жизни. Мысли о маленькой значимости такого пустого человека часто посещали её подростковую голову, но каждый раз она отметала их и думала, что всё это со временем само исправится. Поэтому Хаджиме никогда не старалась больше нужного, не прикладывала никаких усилий, старалась отстраниться и оградиться от всего – так легче, так спокойнее, так удобнее, это не энергозатратно. И вновь и вновь прокручивая эту идею в голову, она уверяла себя, что так будет правильно, раз всё ещё жизнь не давала за такое положение пинок под зад.              Дала она его слишком внезапно и резко. Шаманство, проклятые духи и проклятья, странные тайны и секреты, угроза смерти и мёртвый, – живой? – брат-близнец, за которым нужно наблюдать и следить. Рен всегда выпутывалась из всех тех ситуаций, в которые попадала или, откровенно говоря, влипала по самые уши. Шрамы на теле доказательство её неудачи, удачи и правильности решения – вот как считала сама она. Не умерла, не прибило – значит, всё в порядке, и можно продолжать дальше жить. Стремиться к чему-то большему не имеет смысла, жизнь и так пройдет сама по себе, никуда не денется и не уйдет от неё. Да, проблемы в социальной жизни, в учебе и с семьей, но всё это само решится. Само, всё само, её усилия нигде не пригодятся, не нужно учиться, не нужно пытаться, не нужно прыгать выше своей головы, за это никто не похвалит по-настоящему.              Всегда средние школьные результаты, всегда средние оценки по тестам и экзаменам, полное одиночество и представленность самой себе на переменах. И раз за разом разглядывая небо за стеклом окна, слыша чужие громкие разговоры фоном, словно шум телевизора, Хаджиме думала – всё само решится, не нужно стараться. Роняя голову на парту от скуки, раскачиваясь на качелях пустой площадки в тишине, балансируя по бордюру – и обязательно сваливаясь с него, – она думала, что ей и не нужно большего. Перечитывая старую, но любимую книжку в шестой раз, не в силах поделиться с кем-то своим интересом, девушка вновь и вновь захлебывалась текстом черных букв на белом листе, листала страницы и бралась за измятые их края, потому что открывала книгу уже в битый раз. Все её мечты и желания она отметала сама, ведь в них нет никакого смысла, и незачем думать о невозможном – все её возможности здесь, и они даны ей с рождения, большего не будет.              Всё вокруг намного лучше и талантливее потому, что пыхтят и стараются, вот только Рен так никогда не сможет, а потому и не хочет даже пытаться. Молчаливая девочка, что всё время смотрит в окно или спит на парте, а вне школы её будто и не существует, не найдет друзей, с которыми сможет ходить в обеденный перерыв на крышу, чтобы съесть какую-то булку из столовой, с которыми сможет сходить в новый магазинчик сладостей на углу, с которыми покачается на качелях детской площадки недалеко от школы, с которыми обсудит все те книги, что недавно, да и давно, но прочла несколько раз, не отрываясь от текста. Ей физически тяжело пытаться, а уж морально – невыносимо, ведь множество раз было доказано, как это бесполезно. Все эти достижения не для неё, и это совершенно точно, ведь когда-то девушка сама так для себя решила.              Приподняв голову, Хаджиме обводит взглядом пустую улицу и вздыхает. На всех своих стараниях сама она заранее поставила крест, и никто более не ограничивал её в чем-то. С чего-то девушка решила, что всё бесполезно, и не несёт никакого смысла, хоть и страдала от такого решения. А теперь, осознавая то, что нужно было хоть немного попытаться раньше, и не случилось бы такой ситуации, ей особенно тошно. И ковыряя пальцем медицинский белый пластырь на коленке, студентка понимает, что хотя бы раз в жизни ей стоило прыгнуть выше головы, перестав бояться. Ею постоянно руководит страх ошибиться, страх чужого осуждения, страх быть непринятой и непонятой, ведь странная молчаливая девочка в школе получала лишь это. И даже с годами, почти забыв все конкретные случаи людских оскорблений в её сторону, Рен безумно боится, что это повторится, если она захочет большего.              Запах затхлой воды женского туалета бьёт в нос, а воздух замирает где-то в лёгких. Откидывая голову назад, девушка тяжело сглатывает и накрывает своё лицо ладонью, пытаясь скрыться от тех воспоминаний, что настойчиво пролезают в её голову. Непримечательная молчаливая девочка, что всегда смотрит в окно или спит на парте, что кашляет и выплевывает воду, в которую её окунули головой и заставили задержать дыхание. И белые мокрые волосы, которые прилипли к закрасневшимся щекам и лбу, меньшая из всех проблем, что волновали тогда Хаджиме. Больше её волновал чужой женский каблук на собственном затылке, что заталкивал голову всё глубже и глубже, а сквозь толщу воды доносились глухие слова отвращения. Не нужно пытаться, не нужно стараться, не нужно сопротивляться, и всё это само исправится, всё само прекратится и забудется. Вскоре всем станет скучно, также, как и ей самой, после чего жизнь продолжится своим ходом.              Но рыдая в подушку ночью и сжимая одеяло тонкими дрожащими пальцами, Рен страдала от своего решения и жизненной позиции. Вновь и вновь пытаясь всё забыть, чувствуя прикосновение чужих невидимых рук к плечам и спине, она зарывалась в шуршащую ткань постельного белья, лишь бы не разбудить спящую за стенкой бабушку. Больше всего на свете Хаджиме страдает от того, что её желание стараться погубила она сама, а другие люди похоронили его заживо, ещё брыкающееся и теплящееся где-то внутри. И теперь оно вырывается наружу, просит хоть немного послушать его, перестать быть такой равнодушной, помочь хотя бы тому, кто так близок ей, но страх опутывает голову и стальными тисками тупой боли сжимает грудную клетку. Опустив голову, девушка вновь роняет её на собственные колени и смаргивает выступившие слёзы. Ей так не хочется быть осужденной за примитивные человеческие желания.              Меньше всего Рен сейчас хочется видеть кого-то из студентов, но услышав чужие мягкие шаги, она даже не поднимает головы. Прижимая колени ближе к груди, девушка поджимает губы и молится, чтобы её не заметили, ведь объяснять другим людям свой внешний вид – утомительное занятие. Растрёпанная и потрёпанная, в пластырях и с покрасневшими, опухшими от слёз глазами, Хаджиме наверняка вызовет хотя бы тревогу в тех, кто с ней знаком. Надеяться на заботу и ласку она даже не пытается, а уж тем более не хочет пытаться и выслушивать чужие слова поддержки. Ей не нужна жалость, ей не нужно то самое утешение, с которым люди иногда так назойливо лезут, стоит хоть немного скривить своё лицо. Именно поэтому шаманка никогда не плачет вне своей комнаты – укромного места, до которого никто не доберётся, если на то есть её воля.              Но вздрагивая из-за чужой ладони на собственной макушке, Рен не может не поднять головы. Встречаясь с фиолетовыми глазами, она замирает и раскрывает свои серые глаза пошире. Белая челка щекочет лоб и щеки, когда сползает с лица и показывает опухшие глаза и искусанные сухие губы. Молча глядя прямо в глаза Инумаки, что перегнулся через забор и теперь поглаживал её волосы, так понимающе разглядывая недавние признаки девичьих слёз, Хаджиме приоткрывает рот, но вскоре смыкает дрожащие губы. Отводя взгляд, она склоняет голову набок, после чего опускает её и позволяет продолжить это немое утешение. Словно прекрасно зная, как ей не нужны сейчас слова, Тоге лишь ерошит белые мягкие волосы, что и без того растрепаны по затылку, после чего убирает руку и опирается на забор, отворачивая голову к потоку вечернего ветра.              — Почему… что ты здесь делаешь? – тихо спрашивает Рен, но в голове её вертится совсем другой вопрос.              «Насколько жалко я выгляжу сейчас?» – застревает в её мыслях.              — Такана? – вздыхает Инумаки, склонив голову набок.              Ковыряя ногтем белый пластырь, девушка недолго молчит, подбирая слова.              — Окака, – выдавливает она, не в силах признаться, что совсем не в порядке сейчас.              Глядя на красный кончик носа первогодки, шаман кивает и отталкивается от забора ладонями, обходит его и продвигается к приоткрытой дверце. Скользнув внутрь своего садика, он подходит ближе к Рен и садится перед ней на корточки, протянув свою руку. Подняв на юношу сначала взгляд, а уже потом и голову, она поджимает губы и колеблется. Тем не менее, студентка медленно кладет свою дрожащую ладонь на ладонь Тоге, после чего тот хватается за её пальцы покрепче и встает на ноги. Потянув за собой ученицу, он поднимает на ноги и её, выводя из ловушки собственных мыслей, что плотным облаком накрыли голову в этом кольце из цветов и забора. Следуя за сэмпаем на заплетающихся ногах с ватными коленями, Хаджиме смотрит на его затылок с ровно остриженными платиновыми волосами. Молчаливый, проронивший всего одно слово, он утешает её больше всех тех примитивных фраз от других людей. Ведь Инумаки не лезет в душу, не бередит взволнованный разум ещё больше – лишь уводит подальше от всех этих навязчивых мыслей.              Оказавшись перед общежитием, Рен поднимает взгляд на потухшее окно комнаты Кугисаки. Скорее всего, сейчас её подруга спит, и та не решится ворваться в её покои со своей истерикой и просьбой выслушать. Не потому, что девушка на такое не способна, а потому, что сейчас ей нужен лишь покой и отдых, а не прокручивание всех этих мыслей в своей голове очередной раз. Переводя взгляд на Тоге, она вновь встречает его фиолетовые глаза, из-за чего сжимает челюсти и дергает рукой. Осторожно выпутывая собственные пальцы из ладони парня, шаманка трет своё запястье и ковыряет носком туфли песок. Приблизившись к той, Инумаки поднимает свою руку и осторожно хлопает ею по макушке первогодки, после чего проходит мимо и удаляется к другому зданию по вымощенной светлым камнем дорожке. Проводив его взглядом, девушка дотрагивается до своей макушки собственной ладонью. Поджав губы, она поворачивается к общежитию и спешит внутрь.              Инумаки снова улыбнулся ей.